Я не люблю морозы и жару,
но обожаю мокрую порошу,
когда окно раскроешь поутру
и утро враз дотронется до кожи.

И серебристой зернью в синеву,
укутывая небеса и дали,
оно рассеет влагу наяву…
И что с тобой как будто не видали

увидим мы в красе предзимних рос.
Когда душой охолодевшей круто
почувствуем как шорохом берез
нас обжигает музыкою будто.

Осиротевшим шелестом ветвей
заполня все пространство по соседству,
неповторимой музыкою, всей
такой родной, такой знакомой с детства.

Уйдем под эту музыку сейчас
пока душе и холодно, и грустно,
пока не оживут пронзая нас,
внезапные нахлынувшие чувства.

Неузнанные прелести зимы
еще едва понятые, срастутся
как смутные, встревоженные сны…
И разойдутся снеги, разойдутся.

И в этот миг я и беру перо
чтоб записать, как деликатно в косы
твои всепроникающе, хитро
кладется снег, растаивая в росы

предзимние. Там, ближе к холодам,
так снег на них уже не будет плакать…
И я тебя, ты знай, я не отдам
за тысячи созвездий зодиака.

На плёсах хариуса нет

Андрею Русецкому

На плёсах хариуса нет.
Весь хайрюз нынче на шивёрах.
Такого лета много лет
давненько не было. Коль скоро
потаял раньше срока лед,
открылись и прогрелись воды,
уже их теплыми несет
Ока- красавица. Погода
теплом ласкает берега.
Черемуха цветет, и верба
пушится золотом. Ольха
слегка волнуется под ветром
зеленым бархатом листвы…
Май, но уже отцвел подснежник.
Напрасно думаете вы:
– Чудак, ей-богу, он – насмешник…
В Сибири, в мае, где же тут
он лилии сегодня видел?…
Но что поделать, коль цветут
уже поляны желтых лилий.
И потому весь белый свет
так изменился непохоже…
На плесах хариуса нет,
на перекатах нету тоже.
И я бреду на шиверу
под пену струй, где с ног срывает…
И как июльскую жару
мне майский день напоминает.
Уеду завтра под Уян.
Палатку разобью у яра.
И буду вдохновен и пьян
от аромата и припара
великолепных этих дней
природой выплеснутых в мае…
Мы доверительны лишь с ней:
без слов друг друга понимаем.

Апрельское утро

Пробивалось, сквозь марево рдело,
молодое работало солнце,
у завалин парило, потело,
умывало слепые оконца.

Млела верба у края обрыва,
осиянная солнечной пудрой…
и запели ручьи торопливо,
наполняя апрельское утро
ощущением радости, света…

И земли обнаженное тело,
обласкав дорогое семейство,
предвкушая хорошее лето,
потянулось так сладко и смело
приступило к великому действу.

Придет весна негаданно

Антону Александровичу Гаврилову

Придет весна негаданно, и чтобы
избавиться от снежной толчеи,
проворно март подсахарит сугробы
и на откосы выплеснет ручьи.
Пойдёт она, свободная водица,
на все переливаясь голоса,
и наземетно потеплеют лица,
и отойдут от горечи сердца.
Не долго ждать останется, ей богу,
когда соединя в могучий хор,
поток весны, лесок, дворы, дорогу,
освободит, смывая хлам и сор,
и вынесет по рекам к океану
в места глубин, безмолвия и льда.
Предчувствую как скоро и желанно
сойдёт туда апрельская вода.

Снова капли на ветвях повисли

Снова капли на ветвя́х повисли —
вечная условность бытия
и пытаюсь заново осмыслить
всё, что не впервые вижу я.

Краснотал над отмелью взметнулся,
бъёт в литавры прошлогодний лед
и подснежник к небу потянулся,
не спугните, он впервые пьёт,

и потом нахохлится, глазея,
вслушиваясь долго, как вокруг
землю вышивает, зеленея,
сочными травиночками луг.

Ручеек—журчалочка

Ручеек—журчалочка оживился к вечеру
и береза белая словно ожила,
желтыми сережками шелестела весело
и шептала ласково, что весна пришла.

Снова огородами выбегу взволнованный
по сырым проталинам, я весь мир любя,
к берегу отлогому, где так сладко екало
с замираньем трепетным сердце у тебя.

Где водою талою упоенный шалою
в басовитом рокоте буйствует овраг,
где с тобой гуляли мы от капели пьяные
над рекой, влюбленные, ночи до утра.

Эти ночи теплые, этот смех девчоночий,
эти звезды ранние в сердце берегу…
Снова за околицей на сосульки колется
рассыпаясь бисером лед на берегу…

Жаль что на прощание с верой и отчаяньем
только, до свидания… И на много лет…
пусть же звезды ранние в наши сны желанные
и дороги дальние посылают свет.

1977 – 2001 г.

Лето

Ирине Викторовне Бухаровой

Здравствуй лето с туманами белыми
меж теснящихся в роще берёз,
с дождевыми поющими стрелами,
зябким трепетом утренних рос.

Дай мне лето волшебное средство,
чтоб от зимних простуд и тревог
мог ступить неожиданно в детство,
в пыль вечернюю теплых дорог.

Чтобы только согреться душою
и вдохнуть запах скошенных трав,
посидеть у костра над водою
у забытых речных переправ.

И опять наслаждаться рассветом,
замирать от зарницы в окне.
Жаль, что коротко здешнее лето
и от этого краше вдвойне.

Осень

Грустно как! Куда бы взгляд ни бросил,
потускнела зелень и листва
и едва замеченная, осень
скоро вступит в полные права.

Пеленой тумана опечаля,
у реки уснувшие кусты
и едва позолотит вначале
первые увядшие листы.

Но ещё ни на луга, ни в рощу
желтокрылой птицей не летит,
кровью клёнов на ветру не ропщет,
мне души ещё не холодит.

Но так скоро с ней не будет сладу,
чтобы без труда и маяты
оторвать восторженные взгляды
от её печальной красоты.

До конца в её живом сосуде
ненасытным пламенем дыша
будет всласть, чего не знают люди,
бесноваться женская душа.

Только всё посовершив как надо,
напомадя губы серебром,
вновь уйдёт, спеша опять куда-то
донага раздетым октябрём.

Буду ждать, ходить лугами к роще
и напрасно с болью, повторять:
– Я люблю вас, Осень! Правда, проще
не любить, не ждать и не терять.

Листопад

Виталию Кузнецову

Грустное время. Осенние листья
шумно гнездятся в постель.
Сохнет палитра, замочены кисти
и бесполезна пастель.

Переболеть колдовски-бесноватым
танцем кровавых сердец,
чувствуя в корень себя виноватым
и бесталанным вконец.

Пить колорит, обжигая глазницы,
трепет угасших ветвей,
милая, ты не поможешь, синица,
трелью весёлой своей.

Долго ещё, в напряженном прищуре,
впитывать будет, спеша,
прелесть и боль уходящей натуры
до утоленья, душа.

А, между тем, успокоив осины
и завершив листопад,
киноварь крупным мазком с мастихина
бросило солнце в закат.

Осень

Какая затяжная нынче осень,
с обилием и снега и тепла…
И лёгкая небес увядших просинь,
и туч нависших сумрачная мгла.

И ветер, что кусты клонил устало
под колкий перезвон шуги, затих…
И мне вдруг на мгновение предстало,
что этот год устал в конце пути.

Как конь ретивый вырвавшись на волю
он нёсся, не щадя могучих сил.
То невпопад дождей излишек пролил,
то ягоду в цветеньи засушил…

То горы тряс, забыв про осторожность,
разливы рек, как пену рта швырял
и рук людских строения на прочность
как старый зодчий строго проверял.

Да. И судьба и время беспощадны…
За летом осень… Но из года в год
с какой-то легкой грустью непонятной
люблю её приход, её уход.

Люблю журавий крик во тьме осенней,
дымок полупрозрачный у реки,
и свежесть чувств, и силу вдохновенья,
очарованья, грусти и тоски.

И журавлиным плачем сердце раня,
как в детстве раннем, так вот и теперь,
мне так и не найти разумной грани
среди находок наших и потерь…

А над рекою снова в эту осень
уставший год снежинками кружил…
Он на виски мои впервые проседь
как первый снег на зиму положил.

Когда зимой растительность в мороз

Калянову Александру Петровичу

Когда зимой растительность в мороз
одета в иней фантастичной силы:
березы в нити белоснежных грез
и иглы сосен в лунные белила…

Когда земля в белесой пелене
пухового без края одеяла,
когда полмира в тихом полусне
и до весны совсем еще не мало

мне жить и ждать, топить холодный дом
и радым быть к обеду редким солнцем…
Я вот сегодня думаю о том,
что где-то там, вдали за горизонтом

лежит родной, желанный сердцу край,
откуда начал я свои дороги,
и сколько мест к душе не выбирай,
он остается лучшим из немногих.

И красотою зимней упоен,
сейчас, когда зима на белом свете,
я думаю сегодня о своем,
я почему-то думаю о лете.

Деревенские помню гулянья

Деревенские помню гулянья.
У мостов, у околиц народ
на уютной закатной поляне
вечерами водил хоровод.
Лай собак нарочитый и громкий,
перезвон табуна, да какой!
Монотонное рыпанье хромки,
стук весла над уснувшей рекой.
И гармонь, стало быть, неспроста
перебор свой хитро выговаривала
и о чем-то всё не договаривала,
всё кого-то звала у моста.
И теперь, как услышу гармонь,
так и манит тряхнуть стариною!
Звуки первой любви как огонь
обожгут и уйдут стороною.
Отзвенели, забыты вечёрки,
лишь туманы на дальних лугах
вновь и вновь заливают пригорки,
жмутся заполночь к тёплым стогам.

Эти зимние горки- забавы

Трофимук Татьяне

Эти зимние горки- забавы.
Этот синий искрящийся снег.
И налево кругом, и направо
гулкий говор и радостный смех.
Новогодние пьянки, гулянок
бесконечная ночь напролет,
фейерверки, улыбки, и санок
сумашедше несущих вперед
крики, пенье полозьев, и елка
именинницей праздничных дней
зазывает настойчиво, долго
разноцветной палитрой огней.
Я люблю новогоднюю стужу,
эту звонкую звездную ночь.
Снова буду весельем разбужен,
мне бессонницу не превозмочь.
Я оденусь и выйду на гору.
повстречаю друзей и подруг.
Дома в эту счастливую пору
усидеть невозможно, мой друг.
Разве плохо, когда в целом свете
люди вместе ликуют, поют,
беззаботно, как малые дети,
мне уснуть до утра не дают.

Я люблю мой Саянск

Я люблю мой Саянск в августовские росы одетый,
и весной, в ожерелье багульника, добрый, хмельной.
По еловым распадкам, по тропам извилистым летом
я лунатить люблю под большой серебристой луной.

Это звездное небо с полярной звездою над лесом,
с той надеждой, что льет мне таинственно свет из ковша…
Я люблю, когда солнышко утром приходит воскресным,
освещая мне комнаты ласково и не спеша.

И по будням, и в праздники эти знакомые лица,
что приветливым взглядом, улыбкой согреют своей…
И, надолго уехав, скучаю, и город мне снится,
город юности, счастья и город надежды моей.

И опять вспоминаю с теплом и надеждою тоже,
как приветливы люди в глубинном сибирском селе…
И когда возвращаюсь, то чувствую, – нету дороже
и уютней Саянска на этой огромной земле.

Саянский вальс

Александру Петровичу Сигал

По бережку от станции Зима
веселой лентой магистраль уносится.
А вдоль нее заводов терема,
и за рекою новый город строится.

В добрый час, в добрый час приезжайте в Саянск.
Город наш вы полюбите сразу.
Без прикрас, без прикрас молод он и вихраст
над сибирской Окой синеглазой.

Там по распадкам кроется туман.
Из леса на газон багульник просится.
Купается в заре, колдует кран.
И над рекою ласточки проносятся.

Таежный воздух, чистые снега.
Вершинами Саяны голубеют.
И удивленно смотрят свысока,
как город наш растет и молодеет.

Над деревней Мурино

Над деревней Мурино
у Байкала хмурится
солнышко за облаком,
калибруя луч.
Голубою дымкою,
словно невидимкою,
пеленает кадмием
горизонты круч.
И по над заливами
мы идем счастливые:
кедрами, рябинами
мы опьянены.
Пихтачи, черничники
с шорохами птичьими
шепотом беседуют
с ветками сосны.
И во всем увиденном,
и во всем услышанном
есть неповторимая
прелесть тишины.
Нас она аукает,
нас она баюкает
отдаленным шелестом
голубой волны.
Полуобнаженные,
солнышком сожженные
мы пойдем навстречу
ласковой волне…
У костра случайного
по соседству с чайками
посидим задумчиво
в этой тишине.
Будет сниться-помниться
долго, очень долго нам
и не омрачиться
тенью серых скал,
как по над заливами
мы идем счастливыми,
как у ног приветливо
плещется Байкал.

У нас сегодня превосходный день

У нас сегодня превосходный день.
С утра колючей мглою моросило,
и в голове металась хренотень,
и в бесполезной суете носило.
Но к десяти открылся небосвод,
и выкатило солнце из-за леса,
и оживило бег байкальских вод,
и мы с тобою не без интереса
глядели на булыжники в воде,
на многоцветье призрачных каменьев…
И у тебя был летний день рожденья…
И вновь, и вновь мы наблюдали, где
из леса паутину на Байкал
растягивал паук – левобережник,
и пихты аромат у влажных скал
пьянил… Причудой форм валежник,
укрытый мхами, создавал уют
картины необыденной и древней…
Как слышно далеко, как тут поют
лесные птицы, сразу за деревней,
и плеск волны, и белых чаек крик!
И отдаленный голос парохода
органным басом все-таки достиг
до берегов, чуть напрягая воду…
И, оттолкнувшись от прибрежных скал,
уплыл назад, как одинокий странник…
И избирал, и знал один Байкал,
кто на сегодня есть его избранник…
И были мы почти оглушены
изяществом великолепных звуков
в империи великой тишины…
И долго кроны кедра и сосны
ввысь улетали, обнявши друг друга.

Ольхон

Под гуденье дорожной шарманки,
вот уже позади Еланцы,
вижу гордые скалы Шаманки,
в молоке Маломорья гольцы.

И Хужир, утопающий в дымке,
крике чаек, паромных тросах,
застывает в стотысячном снимке
и твоих утомленных глазах.

Да и я, как во власти недуга,
то меняя тетрадь на мольберт,
все рисую чудесного друга,
все пишу за портретом портрет.

Он, Ольхон, он суров и прекрасен,
он Байкала достойный венец…
То рассветит, то снова угасит
все тона и оттенки в свинец.

И надрывно, могучей стеною
держит он под Сармою шторма…
Долго пеной его ледяною
наслаждается злая зима.

А когда закует и устанет,
зелень льда загорит, зазвенит,
и еще величавее станет
хрусталем обрамленный гранит.

Яр – красавец остывшим рубином горит

Анатолию Ананьевичу Сизых

Яр – красавец остывшим рубином горит
и на паберега, и по реке
в приглушенном малиновом свете царит
полудымка. И там, вдалеке,

на осенних полях, что уже отцвели,
за прозрачным леском у болот,
доставая до сердца, кричат журавли,
журавлят собирая в полет.

Полететь бы и мне вольной птицей большой
над полями, над яром, туда…
И у теплых морей бы согреться душой,
где зеленая катит вода.

Только не улететь от родных деревень,
от погоста, родительских мест,
где на тысячи верст и на тысячи дней
есть один только праведный крест.

Здесь, в родной стороне, где я в детстве бродил,
здесь, у Яра, в тумане цветном,
О местах, о которых так нежно грустил,
вторят мне журавли о родном…