Buch lesen: «Проще убить, чем…», Seite 16
Павел в очередной раз вусмерть разругался с Ленкой. А с нее – как с гуся вода. Она знала, что брат поленится и судится с ней не станет, потому что и доказать ничего не сможет, да и денег при любом раскладе, учитывая его заработки в бизнесе, у него хватало. Она ведь не отобрала последнюю корку хлеба и даже не последний плод фейхоа. Только, так сказать, чуть перераспределила доходы. А был бы он умный и не ленивый, сам бы занялся дележкой наследства. Глядишь, и наварил бы поболе. Другими словами, кто успел, тот и съел.
И в общем-то Ленка была права. Пашка, хоть и ругался, но больше для порядку. Деньги, конечно, были для него важны, но не до смертоубийства. А сестра, хоть и сучка, но все-таки близкая родственница, да и единственная притом. Деньги она, небось, себе на счет положила, а не Лешечке. С мужем-то у нее был заключен брачный договор. Правда, сам Лешечка, когда женихался, об этом и не думал, а просто, как привязанный, бегал за ней и пускал слюни, глядя, как Ленка вертит задом перед его поросячьими глазками. Однако ушлые взрослые дети Лешечки от первой жены были начеку и настропалили того оформлять документы, вступая в брак, чин чинарем, дабы не пострадали заинтересованные лица, то бишь они сами. Так что, если бы у них в семье произошел облом и дело дошло, не дай бог, до развода, рассчитывать на хороший куш Ленке не приходилось. «Бабки» он ей, естественно, отстегнул бы неплохие, но разве это ее масштаб? Ленка – баба дальновидная и подстраховываться умеет. Так что Пашка считал, что родительские деньги в итоге все равно достанутся Борьке, племяннику. Что и правильно. Своих детей у Павла не было. И хотя Борька, достойный сын сучки Ленки, тоже был еще тот сучий потрох, а все-таки родная кровь. Впрочем, папашка-то у него был мужик хороший. А значит, и из пацана еще мог выйти толк.
Но разговаривать с Ленкой Пашка все же перестал. Впрочем, это никак не отразилось ни на нем, ни на ней. Не говорили и не встречались, и все. Как будто не брат и сестра. Так продолжалось месяца два. А потом вдруг наступил очередной год истерии, связанный с юбилеем победы. Впрочем, кликушество перед девятым мая устраивалось уже в течение несколько лет. И каждый раз, похоже, даже не меняя тексты заявлений, власти клятвенно обещали потихоньку вымирающим участникам войны дать отдельные квартиры, да так и не давали. Зато неизвестно на какие деньги изготовлялась уйма георгиевских ленточек. Их название происходило от обозначения почетных боевых наград имени святого Георгия для воинов Российской империи. Какое отношение это имело к армии СССР во второй мировой войне, никому было неведомо. Но в год юбилея, как и следовало ожидать, происходила та же самая паранойя, только возведенная в степень непреодолимой чиновничьей страсти вылизать зад начальству.
В ряду прочих бессмысленных мероприятий покрасили в разные цвета и повторно выпустили на экран знаменитый в свое время черно-белый сериал про разведчиков, в котором народный артист Залесский сыграл главную роль. И, естественно, про актера вдруг вспомнили и вновь начали горевать по поводу его смерти. Неожиданно выяснилось, что почти всем нынешним «звездам» он был или наставником, или другом, и те, выдавливая влагу из глаз, сетовали, что из жизни ушел такой великий человек. Россия – родина великих и непонятых покойников. А про Залесского даже выпустили документальный фильм, при съемке которого обратилась к Павлу, чтобы он рассказал, каким был Григорий Алексеевич в быту. Пашка никакой радости от того, что ему пришлось отвечать на дурацкие вопросы перед камерой, не испытывал, но считал, что поступает правильно, помогая сохранить память об отце. Зато Нинка была в восторге. Она ни разу не выпустила его сниматься одного без своего молчаливого, но обязательного участия в роли очаровательной спутницы, неизменно оказывающейся рядом с ним, сидящей то на ручке кресла, то на диване. Никакие профессиональные интересы съемочной группы в расчет не шли. Да и Павел ничего не имел против Нинкиного присутствия. Ему вышло бы себе дороже, если бы попробовал поддержать режиссера в желании Нинку удалить. А режиссер только тяжело вздохнул и буркнул:
– Да что вы за семья такая. Вначале ваша сестра, теперь вот вы.
Пашка удивленно переспросил:
– Что вы имеете в виду?
Режиссер сердито фыркнул:
– Что-что… Да ничего. Ведете себя как герцогиня и герцог. Ваша сестра вообще отказалась давать интервью и сниматься, заявив, что воспоминания об отце ее ранят. А вы тоже не лучше. Какие-то условия начали ставить. С этой вашей Ниной буду сниматься, без нее не буду. Как ребенок, ей-богу. Ее ведь и так знают как актрису. Зачем ей еще и этот дешевый пиар?
Павлу стало неловко.
– Вы ведь женаты? – неожиданно спросил он режиссера.
– И что?
– Знаете, что такое из двух зол выбирать меньшее?
Режиссер, не совсем понимая, к чему клонит Павел, неопределенно кивнул головой.
– Так вот, мне проще испортить отношения с вами, чем с ней. Вашу обиду я переживу, а ее нет. Меня если не сожрут, то понадкусают.
Режиссер рассмеялся.
– Ладно, забудем. Ваша Нина, Эдна Богуславская, не так уж плохо смотрится на экране.
Режиссер отвлекся на какие-то свои дела, а Павел задумался. Его озадачило поведение Ленки. Что это вдруг она отказалась появиться перед всей страной на экране, чтобы все увидели, какая она умненькая и красивенькая? Это же совсем не ее стиль. Какую-такую боль вдруг стали вызывать у нее воспоминания об отце? Недолюбливать его она, конечно, недолюбливала. Здесь уж ничего не попишешь. Но было за что. Не поддержал он в свое время ее потуги стать артисткой. Она ведь мыслила себя новой Ермоловой, а бог талантом наградил только средненьким, поэтому, займись она артистической карьерой, прокрутилась бы всю жизнь на третьих ролях, да и на тех только с подачи знаменитого папы. Так бы оно и случилось, если б отец, поглядев ее выступление в курсовом спектакле, в открытую не заявил, что она в лучшем случае середнячок, и он хлопотать после «Щуки», чтобы ее хорошо распределили или где-нибудь в кино дали хорошую роль, не будет. Ленка, конечно, ужасно обиделась. Но в итоге все сложилось лучшим для нее образом. Она бросила «Щуку» и закончила курсы секретарей, прихватив сразу и делопроизводство, и машинопись, и офис-менеджмент. И стала незаменимым и востребованным работником для многочисленных, плодящихся в Москве, как кролики, фирм. Что в итоге несколько витиеватым образом привело ее к браку с Лешечкой и безбедной жизни богатой безработной. Но на отца она затаилась, хотя никому, кроме брата, свое недовольство высказывать не решалась. А Залесский любил свою девочку разве что только чуть меньше Настеньки, эквивалент любви к которой в реальной жизни, не в сказке, найти было непросто. И считал, что поступил правильно, избавив дочь от ужасающей скуки служить в театре никому не известным актером. И даже не подозревал, насколько было задето ее самолюбие. Поэтому, когда Пашка услышал, что Ленке было больно вспоминать об отце, то искренне недоумевал. С чего бы это? Когда умер, ни слезинки не пролила, а тут месяцы прошли – и вдруг боль?..
У Нинки глаза были на мокром месте, а сквозь слезы проглядывали гнев и возмущение, когда она подошла к Пашке, потягивавшему коньяк в уютном кресле перед телевизором. Видеть Нинку расстроенной было странно. У них в последнее время наступил, если можно так выразиться, еще один медовый месяц. После стресса от смерти родителей в Пашке неожиданно появилась потребность выплеснуть на кого-то нерастраченные резервы любви, которую он не успел отдать папе и маме и теперь запоздало проклинал себя за черствость. А Нинка просто расцвела, купаясь в потоках его нежности и ласки. Он тетешкал ее как маленькую, выполнял капризы и, что было тяжелее всего, смиренно терпел ее болтовню. Поэтому увидеть слезы на ее глазах было, по меньшей мере, неожиданно. Но, задумавшись на мгновение и решив, что баб все равно не поймешь, и, может, просто пропала баночка ее любимого крема для рук, мягко погладил ее по руке и, изобразив в глазах участие и желание услужить, спросил:
– Что случилась, моя королева?
Но Нинка игру не поддержала. Она цепко, чтобы не сопротивлялся, взяла его за руку.
– Пойдем, – сказала она, – я хочу тебе что-то показать.
Пашка покорно потащился за ней в спальню. Но выяснилось, что она вела его вовсе не туда, а в его кабинет. Она посадила его за компьютер и щелкнула мышкой:
– Читай.
На экране высветилась первая страница какой-то книги.
«История жизни в доме одного известного актера, написанная его дочерью Еленой Меламед», – прочитал он.
Пашка усмехнулся. Ленка, похоже, время зря не теряла. Напрасно он, наивный, решил, услышав об отказе сестры давать интервью, что она способна отказаться от саморекламы. Просто плела вокруг своего имени интригу перед публикацией книги. Чтобы в богемных кругах пошли слухи. Пашка за ее делами не следил, но знал, что дамочка она ушлая, и поэтому теперь не без основания предполагал, что киношникам отказа бы сроду не было, если б эту, по ее словам, автобиографическую повесть уже не «отпиарили» где-нибудь в СМИ. А денежку на раскрутку своей крали, наверняка, лох Лешечка отстегнул.
– Ну, и какого черта ты мне это показываешь? – с улыбкой спросил Пашка. – Читать не буду. Но вовсе неплохо, что Ленка написала об отце.
– Дурак! –воскликнула Нинка. – Ты возьми и прочти. А потом уж будешь говорить.
Пашка скривился. Он любил читать, но к выбору книг относился с осторожностью. Сказался прежний не всегда положительный опыт всеядности. Поэтому, выбирая себе чтиво, он предпочитал, чтобы оно уже было «обкатано» на ком-нибудь другом. Это тоже не гарантировало от разочарований, но, по крайней мере, избавляло от заведомой ерунды. А тут писательницей оказалась его собственная сестра, которая вообще не писала ничего сложнее школьных сочинений. За что такое наказание на его голову? Но, Нинка права, не прочитать-то ведь тоже было нельзя.
Пашка тяжело вздохнул и решил, что пробежит глазом наискосок, как когда-то в институте конспекты. Главное – ухватить ключевые моменты, и уже можно спекулировать знанием материала. Одно непонятно: что это вдруг Нинку так разозлило?
А та увидела кислое выражение лица Пашки и неожиданно больно ущипнула его за плечо.
– Кретин! Не строй здесь мне рожу, а прочти. И внимательно.
И Пашка начал читать. Первоначальное выражение скуки на его лице стало сменяться недоумением, а затем возмущением. Несколько раз он бросал читать и уходил на кухню, хлебал большими глотками коньяк, а потом возвращался и начинал чтение снова. Нинка за это время ни разу к нему не обратилась и не произнесла ни слова, а лишь молча следила своими кошачьими желто-зелеными глазами. Наконец, Пашка отодвинулся от компьютера.
– Вот это да, – только и сказал он.
Нинка подошла к нему и погладила его по голове.
– Павлик! – обратилась она к нему каким-то странным тоном. – Я понимаю, что ты на меня рассердишься, но поклянись, пожалуйста, что это неправда.
Пашка удивленно на нее посмотрел, а потом скривился. Во взгляде Нинки проскальзывало что-то новое. Подозрительность? Презрение? И гладила она его как-то по-другому, с опаской. Как будто он пес соседей Рекс. Вроде может и дать почесать шерстку, а может и цапнуть.
В Ленкиной книжке почти на двухстах страницах рассказывалось о сексуальных извращениях, к которым был склонен актер Залесский. Первый раз Григорий Алексеевич, по словам сестры, начал гладить ее между ног, когда ей было восемь лет. Она тогда ужасно испугалась, но ведь это был любимый папа, и она стерпела, тем более что больно ей не было, а скорее щекотно. Потом это стало происходить каждый вечер перед сном, или когда она купалась, и его руки становились все настойчивее. Ленка понимала, это неправильно, но не знала, делать. Она стала раздражительной, замкнулась в себе, перестала интересоваться учебой. Даже начала писаться в постель. Она, было, пошла к матери в надежде, что она прекратит этот кошмар, но та, на удивление, отнеслась к происходящему спокойно и заявила, что Залесский – ее отец и ничего плохого ей не сделает. А тот, пользуясь попустительством матери и неспособностью девочки дать отпор, хотя она неоднократно умоляла ее не трогать, превратил ее в свою сексуальную игрушку. По сути, поработил. Хуже того, вовлек в развлечения с ней взрослого сына, ее родного брата, и тот даже и не подумал возражать, хотя и понимал, что это противоестественно. Этот ужас продолжался до ее восемнадцатилетия, когда она сбежала к своему будущему первому мужу Игорю. Она, надеясь на сочувствие, рассказала ему, что творилось у нее в доме. А тот вместо того, чтобы пожалеть и посочувствовать, предложил о прошлом просто не вспоминать. И всегда был с ее отцом любезен и чуть ли не глядел ему в рот, хотя знал, какой он на самом деле человек. А сам Залесский служил для страны эталоном примерного семьянина. Ведь никто не знал, каков он в реальной жизни.
Пашку от этого чтива в какой-то момент стало подташнивать, но он честно одолел книгу до конца. Господи, какая грязь, только и подумал он. Красочная брехня на радость педофилам и тайным развратникам. Хотя для очень наивного читателя книга могла показаться и криком израненной души, вырвавшимся после смерти отца-мучителя наружу.
– Что неправда? – спросил Пашка, убрав Нинкину руку со своей головы.
– Написанное в книге, – тихо ответила Нинка. – Скажи, что ты не насиловал свою сестру и не покрывал насилие отца.
Пашка надолго замолчал. У него все кипело внутри, но он понимал, что, как бы он ни оправдывался, грязь на его имени и на имени его семьи останется навсегда. Какой толк доказывать Нинке, что все написанное Ленкой чушь? Что родители всегда носились с ней как с писаной торбой и баловали, как могли? Что отец никогда Ленку не купал и во время купания к ней не заходил, а это делала мать? Что он не помнит, чтобы отец приходил надолго к Ленке в комнату, когда та ложилась спать? А если и приходил, то только чтобы почитать ей сказки, которые по сто раз приходилось слышать и Пашке, находившемся в соседней комнате, и которые он их до сих пор помнит наизусть. Что он в жизни не испытывал к собственной сестре никакого сексуального интереса, даже когда она выросла и стала красивой бабой.
Нинка в ожидании ответа с опаской продолжала наблюдать за Пашкой. Она уже пожалела, что начала задавать вопросы и показала ему книгу. Она тоже была поклонницей Залесского, и ей был ужасно неприятно читать о нем такие вещи. Поэтому ей хотелось услышать, что все это неправда. А кто иной мог это подтвердить, как не собственный сын Григория Алексеевича? И Нинка ждала ответа. А Пашка молчал, потирая указательным пальцем левой руки под носом. Это был плохой признак. Нинка по опыту знала, что это безобидное движение означает крайний гнев, и оно при других обстоятельствах предшествует тому, что Пашка набрасывается на врага и бьет его смертным боем. Но Павел, наконец, нарушил молчание. Он взял руку Нинки и прижался к ней щекой.
– Я не знаю, что тебе сказать, – произнес он. – Потому что произносимые слова бессмысленны, а любое напечатанное слово почему-то удивительным образом имеет тенденцию превращаться в неоспоримое свидетельство. Я, Нинка, просто чувствую себя униженным. Я чувствую, что унизили меня, моего отца и мою мать. Но, что бы ты о нас не подумала, эта книга лжива от первой буквы до последней.
Нинка обняла его и поцеловала.
– Я тебе верю.
Она с минуту помолчала, внимательно всматриваясь в его глаза, а затем легкими касаниями начала разглаживать в стороны его кустистые брови орангутанга. Она знала, это всегда его приводит в хорошее настроение и успокаивает. Но в этот раз он недовольно отвел лицо в сторону.
– Не надо, Нинок. Сейчас это не поможет.
Он тихонько, так, что женщина отчетливо не расслышала, матюкнулся и добавил:
– Дело не в том, что ты мне веришь, а в том, чему поверят читатели. Ты ведь понимаешь, сколько у каждой знаменитости злопыхателей и завистников, готовых даже после смерти не упустить возможность замазать грязью ее имя, сколько в мире поклонников и защитников прав дам типа Моники Левински и ее подражательниц. Да и других разного рода падальщиков. Ленка вылила помои на образ человека, который и в реальной жизни, а не только на экране мог быть примером для подражания.
Нинкина рука снова потянулась к голове Пашки и любовно растрепала его волосы.
– Странно, – с ноткой уважения сказала она, – ты самого себя не пытаешься защитить, а переживаешь только за отца.
– Да какое мне дело, что сестра говорит обо мне! – сердито воскликнул Пашка. – И кому это может быть интересно. Так, клубничка для эротоманов…
Пашка неожиданно возбужденно хлопнул себя по коленям.
– Слышь, Нин! А может, мне пойти и реально ее трахнуть? Отодрать как мартовскую кошку, чтобы пар пошел. Пусть узнает, что такое брат-насильник.
Нинка неуверенно хихикнула. Она не знала, как реагировать, потому что у Пашки не всегда можно было понять, когда он говорит всерьез, а когда шутит.
– Она же на тебя заявит и посадит, – на всякий случай заметила она.
– Черта с два. Я сошлюсь на ее же произведение и сообщу, что и до этого состоял с ней в половой связи. И все, что случилось, произошло по ее инициативе. Пусть доказывает, что не верблюд.
Нинка начала беспокоиться по-настоящему, что Пашка и впрямь что-нибудь натворит.
– Но ведь у нее муж, – для острастки напомнила она.
– Придется до кучи, наверно, трахнуть и его, – задумчиво проговорил Павел и мечтательно вздохнул.
Нинка замахнулась, чтобы его стукнуть, но, заметив усмешку на его лице, сдержалась.
– Дурака кусок, – недовольно фыркнула она, – разве так шутят.
– А я не очень и шучу, – серьезно ответил Павел. – Ленке книга еще аукнется, но, обещаю, что сексуальной неприкосновенности госпожи и господина Меламед ничего не грозит.
Пашка, сидя в машине, поглядывал на подъезд Ленкиного дома. Он все еще колебался, подниматься ли к ней, чтобы поговорить, или плюнуть и забыть поганую сестру навсегда. Изменить он ничего не мог. Желтая пресса уже обсосала тему, а некоторые даже опубликовали отрывки из книги. Но после того, как он взял за жабры одного настырного журналиста, пытавшегося у него выяснить подробности отношений Залесского-отца и его сына с Еленой, и в доступной форме объяснил, что вытряхнет из глупого писаки душу, если он подойдет к нему еще раз с подобными вопросами, а орангутанг умел быть убедительным, от него отстали. На расстоянии держались и папарацци, но несколько его снимков в таблоидах все же мелькнуло. На одном его сфотографировали вместе с Нинкой. Когда он начал перед ней извиняться и грозить оторвать ноги редактору газеты, непредсказуемая Эдна Богуславская только улыбнулась и заявила, что ничего плохого в ее с Пашкой фотке она не видит, да и вообще растлитель малолетних не она, а он. И хихикнула. Правда, ей тут же пришлось уворачиваться от оплеухи, а Павел только в сердцах сплюнул.
…В итоге Пашка все-таки решил зайти к Лене и поговорить с ней по душам. Хотя и при идеальном раскладе, даже начни она причитать, что ее и так замучили угрызения совести, он совершенно не представлял, как исправить причиненное зло. И что она теперь может сделать? Публично покаяться? А кому это покаяние нужно? И кто в него поверит? Грехи живых и так на мертвых не переходят. Это Ленке придется жить с тем, что оклеветала папу, а не душе отца от этого страдать. Но Пашке все-таки хотелось посмотреть сестре в глаза и послушать, что она сама скажет.
Она была одна и ничуть не удивилась его приходу. Пашка сел и начал ее разглядывать, как диковинную зверушку. Оба при этом пока не сказали ни слова. Павел знал, что Ленка не из слабонервных, и ни в гляделки, ни на понт ее не возьмешь.
– У тебя есть знакомый пластический хирург? – неожиданно спросил он.
Сестра удивленно подняла брови.
– Что? Твоей очередной шлюхе надо сиськи подтянуть?
Пашка усмехнулся.
– Да нет. С сиськами у нее все в порядке. Я просто прикидываю ущерб, который собираюсь причинить твоей внешности. Прикинь сама. Сломанный нос, несколько выбитых зубов, пара сломанных ребер. Ремонт, душечка, тебе дорого обойдется.
– Я же тебя посажу, – уже менее бесстрастно проговорила сестра.
Пашка довольно потянулся.
– Ради такого удовольствия и сесть не жалко. А потом я ведь честно собираюсь признать вину, раскаяться в содеянном, буду сотрудничать со следствием, ссылаться на аффект, вызванный оскорблением памяти скончавшегося отца. При хорошем адвокате это минимальный срок и, скорее всего, условный. Я проконсультировался.
Пашка демонстративно, как боксер перед поединком, похлопал себя ладонями по щекам.
– Ты же, Леночка, и сама знаешь, в каком чудесном государстве мы живем и какова в нем судебная система. Жаль только, что у нас плохо учитывают передовой зарубежный опыт, правда, исторический. Не то додумались бы давно начать продавать индульгенции. Как бы удобно было. И к адвокатам не надо ходить. Идешь на почту, покупаешь бумажку нужного достоинства, наклеиваешь на нее марку госпошлины и вперед. Бей или мочи в сортире.
Ленка чуть заметно вздрогнула.
– Я тебя не боюсь. А мой Лешечка тебя и вообще схарчит. У него связи посильнее твоих, – не очень уверенно произнесла она. Спеси у нее несколько поубавилось. Она поняла, что брата лучше зря не заводить. Она порывисто встала и, подойдя к бару, вытащила бутылку виски и два бокала. Сама она практически не пила, было понятно, что она пытается задобрить брата. Впрочем, как ни странно, она вновь совершенно успокоилась.
Ленка от души плеснула виски брату и капельку себе.
– Хватит изображать крутого, Пашка. Лучше пей, яда в бокале нет, – сказала она и подвинула виски брату. Но тот пить не стал.
– Знаешь, Ленка, – задумчиво произнес он, – я все пытаюсь понять, что ты за существо такое. Вроде росли вместе. Была нормальной девчонкой. Может, чуть более вредной или более охочей до денег, но что с тобой произошло сейчас? Зачем поганить память об отце?
– Остынь, Пашка, – спокойно ответила сестра и, удобно откинувшись в кресле, отпила виски. – Помолчи немного. Уверена, что ты не поймешь, но, по крайней мере, узнаешь, в чем моя правда. Мне скоро сорок. Алексей старше тебя на три года, а, значит, меня на двенадцать лет. У него двое детей от первого брака, и недавно родилась внучка Вика, от которой он без ума. Я же после рождения Борьки бесплодна, и своих детей у меня быть не может.
Пашка, тоже собравшийся отхлебнуть виски, аж поперхнулся.
– Что ж ты тогда, когда продавала родительскую дачу, травила, что тебе нужны деньги для нового ребеночка?
Ленка безразлично пожала плечами.
– Тактический маневр, дурачок. И не перебивай меня. Что было, то прошло.
Она отставила бокал и снова вальяжно откинулась в кресле.
– Так вот, своих детей от Алексея у меня быть не может. И я стала замечать, он, старея, все сильнее тяготеет к детям и внукам, число которых, наверно, будет увеличиваться. Я, конечно, помню о его главном преимуществе, о том, что он богат, но даже из-за денег не готова быть бабушкой при чьем-то дедушке, который пускает слюни восторга, вспоминая внучку. Если бы изначально наш брак был построен как союз независимых людей, где каждый волен делать, что хочет, то проблемы не было бы. Но это не так. Мы тоже, подобно нашим родителям, были образцовой семейной парой, а следовательно, слюни над чужими внучками должна пускать и я. Отклонение от известного стереотипа отношений неминуемо приведет к разводу. Но… я, в общем, и не против. По мне хоть завтра.
Пашка удивленно посмотрел на Ленку.
– Да-да, Паша. Хоть завтра. Но есть проблема. Я привыкла к определенному уровню благосостояния и не хочу его менять. Развод, хотя и не оставляет меня без гроша в кармане, все-таки потребует от меня значительных изменений в образе жизни. Рассчитывать, что в мои годы я поймаю нового богатенького буратино, по-английски называется wishful thinking. Да и надоело мне быть чьей-то супругой. Хочется свободы. Мне нужны свои деньги. Поэтому я забрала деньги за дачу, поэтому слегка – Павел поднял брови, – повторяю, слегка надула тебя при разделе наследства, поэтому написала эту чертову книгу, потому что за нее мне были обещаны хорошие деньги. Ущерб, нанесенный имени отца, ничтожен, про него все равно забудут в течение года-двух, так происходит со всеми когда-то знаменитыми покойниками. А память у публики о тебе и вообще сотрется максимум через две недели. Хотя для твоей персоны это и так слишком долгий срок. Гордись, что, если бы не твоя обезьянья рожа, тебя забыли бы и за пару дней. Так зачем же тебе лезть в бутылку? Разве родители, будь они живы, были бы против, если бы я с Борькой, наконец, стала жить самостоятельно и независимо? Алексея они ведь недолюбливали.
Пашка задумался. Что ни говори, логика в Ленкиных словах была.
– И что, ты ждешь, что я брошусь тебе на шею и расплачусь от умиления?
– Нет. Если бы ты так поступил, мне, наверно, пришлось бы вызывать психиатрическую перевозку. Но мне нужна твоя помощь. Я хочу предложить тебе сделку, – невозмутимо проговорила Ленка.
Павел в очередной раз за вечер удивленно вылупил на сестру глаза.
– Мне? Сделку?
– Да-да, Пашечка.
Ленка подвинула свое кресло к Пашкиному и заговорила деловым тоном:
– Слушай, что говорится, сюда. Несмотря на рекламу, которая тоже стоила денег, продажа моей книжки идет не так хорошо, как хотелось бы. И это, в общем, понятно. Зачем платить, если всё успели растиражировать СМИ. Да и папа все-таки не принцесса Диана. Поэтому издатель притормозил распространение книги и предложил хитрый ход. И тут на сцену должен выйти ты.
Пашка вообще перестал что-либо понимать.
– А я-то каким боком?
– А таким. Ты напишешь книгу – опровержение. Расскажешь всему честному народу, какая я сука и лгунья. Заодно восстановишь папино доброе имя.
– Но тебе-то какой от этого резон?
Ленка раздраженно цыкнула.
– Ну, ты, братец, тупой. Издатель хочет изготовить своего рода мемуарный диптих, построенный на контрастности двух книг. Такого еще никто не делал. Публика должна клюнуть. Ведь интересно читать, когда один дурак говорит «черное», а другой тут же – «белое». Более того, издатель связался с американским издательством. Оказывается, американцы средних лет хорошо помнят отца по ленте «Последний стрелок», который неплохо прошел у них в прокате. И папино лицо у янки ассоциируется с образом русского положительного героя. Он для них нечто вроде того, что комиссар Катанья для нас. А скандальные истории собственных «звезд» им приелись. Да и пресноваты они по сравнению с моей. В инцесте, по-моему, еще никого из знаменитостей искусства никто не обвинял. Разве что лорда Байрона, но это было давно. Поэтому уже подготовлен черновик договора на перевод диптиха на английский. А в Штатах, как ты понимаешь, гонорары уже иные.
Пашка очумел от этой Ленкиной болтовни. Но, с другой стороны, она, похоже, говорила дело.
– А на хрена, скажи на милость, мне нужна эта мутотень? – с сомнением спросил он.
– Идиот. Ты же станешь благородным героем, выступившим на защиту чести отца. И, между делом, заработаешь бабки.
Вообще-то Пашка чувствовал, что, по-хорошему, должен встать и покинуть этот дом, выразив тем самым презрение к суперцинизму собственной сестры. Но… не двинулся с места. Ведь его действительно просили написать опровержение, правду об отце. Как ни крути, напиши он книгу, то и впрямь станет защитником чести семьи, кем он, в принципе, и хотел быть. Но, зная Ленку, Пашка все равно подозревал подвох.
– А тебя не волнует, что твои читатели и почитатели будут возмущены, когда узнают, что написанное тобой ложь? – спросил Павел.
– Меня? Волнует? – Ленка рассмеялась. – Да какое мне дело до всяких букашек-таракашек, и что они думают. Лишь бы книга распродавалась. А я никого не убила и ни у кого не украла. – В этом месте Ленка слегка покраснела. – И моя совесть чиста. Ну, скажем, почти чиста. А брань, Пашечка, на вороту не виснет. Да и не собираюсь я в этом гадюшнике жить и дальше. Я присмотрела домик в чудесном месте под Прагой. Красота, культура, Европа. А какие, по большому счету, корни связывают меня с здешней средой обитания? Единственный кривой и уродливый корень – это родненький братик. А по мне, так пошел бы ты к этой самой матери. Хотя, будешь в Чехии, заходи. Тарелку супа и рюмку водки, глядишь, и налью. Но денег не дам.
Пашка не выдержал и засмеялся. Ленка все-таки та еще штучка.
– Ну, хоть за суп спасибо.
А Ленка внимательно посмотрела на него и добавила:
– А с чего ты вообще решил, что поверят тебе, а не мне? Доказательств ни у тебя, ни у меня нет. А люди, Пашечка, в своей сущности говно и поэтому склонны верить тому, что более соответствует их внутреннему «я», а это «я», поверь мне, довольно мерзкое.
– Судишь по себе, сестренка? – не преминул поинтересоваться Пашка.
– И по себе тоже, братик, – невозмутимо заметила Ленка. – Поэтому твоя книга только у части читателей вызовет умиление, что, наконец-то, нашелся кто-то, кто вступился за любимого народом героя, а у других, наоборот, пробудит чувство здорового скепсиса, что, мол, на самом-то деле у тебя с отцом рыльце в пушку. Поверь, Пашечка, даже твоя новая пассия, если прочитала мою книжку, не до конца уверена, что ты не пользовался родной сестричкой для своих утех.
Пашка стиснул зубы. В этом она была права.
– Сучка ты, Ленка, – зло сказал он.
– Не без того, братик, – миролюбиво ответила сестра.
Домой Пашка вернулся в растерянных чувствах. В этом раунде Ленка его переиграла. Ему не удалось ни пристыдить ее, ни заставить почувствовать хотя бы тень раскаяния. Пашка рассказал о своем визите Нинке. Ему было интересно ее мнение. Та долго раздумывала прежде, чем что-нибудь ответить.
– Паша! – наконец, осторожно начала она. – А ты попробуй на секунду представить, что написать опровержение тебе захотелось самому, а не по совету сестры. Ведь это на самом деле разумное решение. Подавать на Елену в суд ты наверняка не станешь. Я даже не уверена, что по закону ты можешь подавать иск от имени покойного отца. Тебе же главное отмыть от грязи его имя. Значит, единственный реальный способ – побить соперника его же оружием. И тогда твоя совесть будет чиста. Ты сделаешь то, что мог и посчитал правильным. А как рассудят люди, уже не в твоей власти. Так зачем терзать себя мыслью, что эта идея пришла к тебе в голову не сама, а с подачи этой твоей Меламед?
Пашка не мог отделаться от ощущения, что оказался в ловушке. И Ленка, а теперь Нинка формально были совершенно правы. Но почему же от этого у него становилось так противно на душе?
