Память для нас, живущих сейчас, память для тех, кто будет жить после. Пожелтевшие от времени, распадающиеся на сгибах листки фронтовых «треугольников» – писем, написанные простым или химическим карандашом. Документы из прошлого века, за каждым из них события, малая толика жизни родного человека.

Фронтовые письма деда и дяди. От деда небольшая стопка, схваченная тесемкой, которой ее в первый раз, перевязала моя бабушка. От дяди всего четыре. Он ушел на фронт в октябре 42, а в январе 43 «пропал без вести».

«Мама, пишу на спине друга, костер слабо светит, извини за корявые строчки. Скоро пойдем в наступление, освобождать Ленинград»…

Из неизвестности, через 70 лет, его вернут поисковики. Вернув для всех, честное имя русского солдата, исполнившего свой воинский долг, на объятом пламени пути к окруженному Ленинграду. Для всех, кроме нас, которые всегда это знали.

Аккуратно отложив в сторону дряхлые от времени листки, достаю из глубин шкатулки награды и раскладываю перед собой на столе.

«Материнская слава 3 степени» – орден моей бабушки, за семерых детей.

Два «Красной звезды» – моего деда, деда, прошедшего три войны, которому посчастливилось вернуться домой и с последней войны Отечественной…

Медали «За оборону Ленинграда», « За Победу в Великой Отечественной войне»…

Медали не все. Будучи сопливыми пацанятами, мы вешали их на свои, тысячи раз, стираные рубашки, а то и на майки, «награждая» ими самих себя в бесконечных детских «войн ушках». В этих игрушечных «битвах», получая синяки и ссадины, в пылу потасовок, мы теряли их. Ругали нас бабушки и мамы. Деды и отцы никогда. Когда мы заплаканные, огорченные потерей, и страхом перед наказанием. Набравшись смелости, признавались в этом, успокаивая, они, ласково гладили наши бесшабашные стриженые под «ноль» головы, а сами как – то уходили в себя, задумчиво глядя вдаль…

Мы не смышленые еще, не понимали их взгляда, в котором сквозило былое, – не до конца выстраданная боль, не выплаканные потери однополчан…

Их давно нет с нами. Наших пробитых, опаленных насквозь войной дедов и отцов. Но мы застыли, их живыми, вернувшихся с войны, солдат, преградивших дорогу врагу в первые месяцы войны, и встретивших победный майский салют 1945 года.

Мы их внуки и сыновья обязаны сохранить память. Память о разрушающей, попирающей все человеческое войне. Кто был на войне, о ней не кричат. Они хранят ее в себе. Вспоминая о прошедшем пути, только с такими, как они, фронтовиками. Но из коротких обрывков разговоров, из редких, случайно оброненных фраз, мы пытаемся найти, восстановить их следы на суровых, жестоких дорогах Великой Отечественной войны…

Младший лейтенант, внутренне волнуясь от предстоящей встречи, одернул гимнастерку.

Привычными, отработанными движениями расправил складки под ремнем, сгоняя их назад. Ребром ладони проверил правильность посадки фуражки. Легонько стукнул в дверь, переступив порог, громко спросил, – Разрешите?

– Да, проходите, – разрешил, сидящий за столом военный с тремя эмалевыми «шпалами» на петлицах, захлопнув лежащую перед ним пухлую папку.

– Товарищ капитан госбезопасности, младший лейтенант, – начал доклад вошедший.

– Садитесь, – не дал договорить ему тот.

Младший лейтенант прошел к столу и присел сбоку на краешек стула.

–Курите? – то ли спросил, то ли разрешил хозяин кабинета, подвинув ближе к младшему лейтенанту, пачку папирос, с изображением скачущего по горам джигита.

–Я не курю, товарищ капитан госбезопасности, с напряжением в голосе ответил тот.

–Хорошо, что не курите, а я вот, – капитан достал из коробки папиросу, постучав мундштуком по джигиту, закурил.

–Вы же из пограничников, лейтенант? – выпустив дым, после глубокой затяжки спросил он.

–Так точно, товарищ капитан госбезопасности, – вскочив, со стула и вытянувшись ответил тот,

Полтора года прослужил на заставе. Оттуда, направили на курсы командного состава.

– Прекратите, как кузнечик скакать, не на плацу. Сядьте и слушайте, – рассерженно сказал хозяин кабинета.

– Заслужил, если отправили, – сказал капитан, когда младший лейтенант сел, – задание у меня вам лейтенант. Вы же в двенадцатом полку разведвзводом командуете?

Младший лейтенант дернулся на стуле, но вспомнив предупреждение капитана, остался сидеть.

Не дожидаясь ответа на свой вопрос, капитан продолжил, – местные во взводе есть?

–Так точно, мой заместитель, старшина Степанов Петр Степанович.

–Еще лучше, – сказал капитан, – плутать не будете, побыстрей дойдете. А теперь слушайте приказ –

Сегодня, до конца дня, подобрать разведчиков, я думаю, с вами, еще троих. Проводником пойдет старшина. А теперь лейтенант, смотрите внимательно, постарайтесь не пропустить мелочей,

–капитан достал из ящика стола карту, освободив место на столе, развернул ее.

Младший лейтенант встал со стула, и, оперев руки на стол, наклонился над картой…

– Мамка, а когда немцы уйдут, – спросил у Тайи, которую все в деревне называли Таисией, сидевший на корточках перед топкой печи, пятилетний сынишка Колька, – ведь они уйдут, сразу тятя с братиками вернуться?

–Вот они их сынок и прогонят. Прогонят с нашей земли, и сразу домой придут, – погладила Таисия сына по голове. Прошептав, – храни вас господь, – перекрестилась на иконы, висевшие в красном углу в глубине комнаты.

– Мама, а бог поможет? – спросил сынишка, – ты вон каждый день молишься, а их все нет и нет.

– Поможет, сладкий мой, обязательно поможет. Много только нас у него, вот и помогает он, сегодня одним, а завтра другим. Дойдет очередь и до братьев с отцом, дойдет, – ответила она.

– А давай и я, буду вместе с тобой молиться, может очередь до них побыстрей дойдет? Когда мы вдвоем-то?

– Конечно быстрей, если вдвоем? – от нахлынувшего чувства она крепко прижала Кольку к себе.

– Фюллера бы их него убить, – шмыгнув носом, мечтательно сказал сынишка, – сразу бы война кончилась.

– Сама бы его, своими руками задавила, – подумала Тайя, – сколько горя от этого изверга.

Глядя на мелькавшее пламя в печи, сами собой нахлынули воспоминания…

В первый месяц войны, осиротели избы, откупившись мужиками, пригодными сгореть в пожирающем пламени войны. А уже по крепко вставшему «зимнику», ушли трое подросших для рати парней, да двое мужиков, уже вышедших из годного возраста, но упрямых и злых от чувства мести, за погибших своих сыновей.

Стоящая в стороне от большаков, затерянная на краю большого лесного массива, с трех сторон зажатого озером, небольшая русская деревня в двадцать дворов, не имела никакого стратегического значения ни для немцев, ни для Красной армии. Не зная истинного положения дел на фронтах, она замерла в ожидании…

Декабрьской ночью на противоположном берегу озера, где походила железная дорога, загрохотало, в темном небе заиграли отсветы пожара. Напуганные шумом бабы, ребятишки, да пара стариков, выбежали на берег озера, и долго тревогой смотрели на освещенный пожаром берег. Весь следующий день над тем берегом клубился дым, а потом все стало прежним, и деревня вернулась в свое привычное тревожное ожидание…

Когда подсохла единственная проезжая дорога, соединяющая деревню Борок с остальным миром, на большом крытом грузовике и двух мотоциклах в нее въехали враги.

Два мотоцикла встали по краям крыльца сельсовета. Сидевшие в колясках солдаты, приложили к плечам стальные приклады пулеметов. Приникли к прицелам, направив стволы в дырчатых кожухах вдоль единственной улицы деревни.

Раздалась команда на незнакомом языке. Из кузова посыпались люди в полу гражданской одежде с белыми повязками на руках, следом за ними неторопливо слезли два солдата. Хлопнула дверца кабины, давая дорогу высокому в ладно сидевшем на нем мундире, офицеру.

Он что-то негромко сказал, подбежавшему к нему солдату. Тот вытянулся перед ним в готовности исполнять. Офицер кивнул головой. Солдат быстро пошел к кучке людей с белыми повязками. Жестикулируя, толкая их, построил в одну шеренгу. Сам и еще один солдат встали по бокам.

Офицер подошел к шеренге. Брезгливым взглядом окинул небритые физиономии полицаев. Засаленные белые повязки на рукавах, пиджаков. Подозвал к себе молодого человека в черном мундире, из экипажа первого мотоцикла. На немецком переговорил с ним, и внимательно смотря себе под ноги, обходя коровьи лепешки, поднялся на крыльцо сельсовета.

Человек в черном мундире встал перед шеренгой и четко проговорил, – Господа полицаи, ваша задача в течение получаса, собрать перед сельсоветом всех жителей деревни. Исполнять!

Шеренга мгновенно распалась, с десяток полицаев устремились к домам жителей.

Деревню накрыли крики, плач, ругань полицаев зарвавшихся в своем рвении. Говорили они русским языком, и уже одно это вызывало отчуждение местных – нормальное чувство нормального человека на ненавистного прислужника врага.

«Белые повязки» грубо рвали двери изб, не спрашивая переступали порог. Матерно ругаясь, тыча стволами винтовок, выгоняли домашних на улицу. Поторапливали, подталкивая прикладами в спину, гоня горстку жителей к сельсовету.

Согнанные на утоптанный годами, земляной пятачок возле сельсовета, деревенские с интересом разглядывали солдат чужой армии. В серых, коротких мундирах, с винтовками в руках, а один держал даже странный с «бородкой» на конце ствола автомат. Солдаты не сводили настороженного взгляда с сельских жителей.

Согнав народ, половина полицаев снова пошла, по деревне. Они открывали ворота хлевов, выгоняя скотину на улицу. Мычали коровы, которых вытаскивали за спешно привязанные к рогам, найденные тут же веревки. Визжали, заталкиваемые в мешки поросята. Блеяли овцы с козами. Метались, кудахча куры, поднимая крыльями пыль, стараясь уклониться от жадных, цепких рук преследователей.

То тут, то там стучали выстрелы, прекращающие злобный захлебывающий лай собак…

Один из стариков, еще крепкий на вид дед, стоящий сбоку, увидев, как тащат за рога, упирающуюся всеми четырьмя копытами его корову, оттолкнул немецкого солдата, стоящего перед ним, – Не троньте ироды, кормилицу мою, – бросился он к корове.

Молодой немец, которого оттолкнул дед, сделал шаг вперед, и заученным движением, на коротком взмахе, стукнул его прикладом по голове. Сельчане ахнули, увидев, как словно споткнувшись, медленно падает, перед ними дед.

Убрав за спины, стоящую, впереди, любопытную детвору прижимали их к себе.

Пропало любопытство к происходящему, его место начал заполнять страх.

Страх, объяснение которому был лежащий в пыли, их односельчанин, с проступившим, через седину волос кровавым пятном.

От вида упавшего деда, от прощального рева скота, у людей обрывались последние надежды, на то, что незваные «гости» не просто заглянули к ним, а останутся надолго.

Вернулись полицаи, перестреляв деревенских собак, загнав остальную живность на скотный двор. Они в отличие от немцев, держали винтовки за спинами. Смеялись, что-то жевали. Переговариваясь между собой, осматривали деревенских, отмечая взглядом молодых женщин, девушек. Найдя, тут же обсуждали их достоинства, сами при этом, не отводя глаз. С сальной улыбкой, подмигивали, той, за которую зацепился взгляд. Те, на кого они положили взор, старались скрыться за спинами других, если это не удавалось, опускали голову, смотря перед собой.

– Таисия, а ведь это Митька, Митька Николаев вроде, из Забродья, ну– ка посмотри. Не признала?

– толкнула женщину, стоящую впереди, подруга Шура, – да точно он, а то я думала, что обозналась. Туда вон смотри, видишь, боком к нам стоит.

– Я давно на него смотрю. Знакомое вроде лицо, а вспомнить где видела, никак не могу.

– А теперь вспомнила? – не унималась Шура, – он же с нашими мужиками на войну уходил.

–Так он чего, выходит теперь, немцам служит? – ахнула Таисия.

– Видишь, же повязку нацепил, прихвостень фашистский, – развеяла ее сомнения подруга.

Таисия пристальней взглянула на предателя, тот почувствовав взгляд, встретился с ней глазами.

Сразу же отвел взгляд, в сторону, видно, нутром почувствовав, что его узнали.

На крыльце сельсовета появился мужчина в черной форме. Подозвав к себе полицая в сером костюме, на голове которого красовалась фетровая шляпа, сказал ему несколько негромких фраз.

Тот быстро сбежал с крыльца, подошел к весело болтающим между собой полицаям. Те, прекратив разговор, уставились на него.

–Ну чего, Тарасович, тебе этот толмач нашептал? – спросил его высокий белобрысый полицай.

– Все, кончайте базарить, сейчас заместитель коменданта выйдет,– ответил мужчина в сером костюме.

Мужики с белыми повязками на рукавах, прекратили говорить, поправили за плечами винтовки.

Видя эти приготовления, затихли и местные, с тревогой смотря на дверь сельсовета.

Раздалась команда на немецком языке, стоящий на крыльце солдат, широко распахнул дверь.

Держа ее открытой замер.

В проеме двери появился немецкий офицер, переступая порог, пригнулся, придерживая фуражку с высокой тульей. Подойдя к перилам крыльца, положив на них руки в кожаных перчатках, оглядел собранных внизу людей. Им, смотревшим на него снизу, он в высокой фуражке, увеличивающей рост, казался невероятно длинным.

– На гусака похож, – прошептала своей, рядом стоящей подружке, девчушка лет семнадцати.

– Ага. А если еще и зашипит. Ну, вылитый гусак, тетки Клавы, – хихикнула та в ответ.

– Тихо, – прервала их, стоящая впереди старушка в черном платке, – не приведи господи, беду накликаете.

Выждав пару минут, к офицеру подошел, человек в черной форме, на этот раз с жестяным рупором в руках.

Офицер, посмотрев на него, небрежно кивнул головой. Молодой голос, усиленный рупором, прозвучал над деревней, – Крестьяне! Слушайте внимательно! Сейчас господин немецкий офицер расскажет вам о великих победах доблестной немецкой Армии!

– Вот подлюка, по-русски, шпарит, – зашептала сзади Таисии Шура, – видать тоже на вроде Митьки, такая же змеюка подколодная.

Таисия, боясь, что на нее разговаривающую, обратят внимание, промолчала.

Офицер, не меняя своего положения, что-то говорил, подобострастно слушающему его, мужчине с рупором. Выслушав, тот опять приложил к своим губам рупор,

– Господин офицер говорит, что великая немецкая армия, навсегда освободила вас от коммунистов и комиссаров.

В благодарность за это, вы все должны хорошо трудиться на благо великой Германии, которой скоро будет принадлежать весь мир. Мы поможем вам установить в этой деревне новый порядок, – переводчик повернулся к офицеру, ожидая продолжения.

Но тот, не обращая на него внимания, махнул рукой, подзывая к себе, кого-то из шеренги полицаев. На крыльцо, снова поднялся мужчина в сером костюме и шляпе, которую он тут же сдернул с голову, приблизившись к немцу. Офицер, указав ему место рядом с собой, наконец-то удостоил вниманием переводчика, быстро что-то сказав ему на своем языке.

– Господин офицер говорит, что стоящий с ним рядом человек, это ваш староста. Все что он прикажет вам, должно исполняться беспрекословно, иначе всех вас ждет суровое наказание.

Закончив перевод, тот опять повернулся к офицеру, но тот в сопровождения автоматчика, пошел к ступенькам крыльца. Спустившись, вместе с присоединившимся к нему, солдатом, у которого на обшитых белой тесьмой погонах, внизу красовались по звездочке, направился в сторону столика с двумя стульями, поставленного между двух берез, недалеко от сельсовета.

В тумане еще густой рассветной дымки, на стороне противника загрохотал «МГ». Командир приподнял вверх ладонь. Группа, повинуясь команде, замерла, прижавшись к земле. Светлячки трассеров, бледно – голубоватые в тумане, обозначили вдоль переднего края, запретную черту.

Выплюнув, рассчитанную на эту строчку, партию патронов, пулемет замолк. Опять опустилась тишина, разбавляемая только шипением осветительных ракет, бесполезных в таком тумане.

Круговое движение ладони. Начало движения…

Оставляя на коричнево – черной, перепаханной снарядами земле, гладкие полосы от пропитанных насквозь влагой, мокрых маскхалатов, группа не замеченной пересекла передний край, и углубилась в молодой ельник, растущий на окраине леса. Пригибаясь, пробежали еще с полкилометра, и только тогда остановились, за огромным корневищем, вывороченной буреломом сосны.

–Алексей, Санька, в охранение. Старшина, подойдите ближе, – полушепотом приказал командир, доставая из-под маскхалата сложенную в несколько слоев карту. Развернув, присел, уместив ее на коленях.

– Вот оно Городище, – ткнул он в точку, за извилистыми очертаниями озера, – До него отсюда километров шестьдесят. На все про все у нас три дня. Вы, местный, Петр Степанович, что скажете?

– Если, командир, напрямки идти, верст через двадцать в Ходынское болото упремся. Через него ходу нет, гиблое место, топь. Обходить его, как раз три дня и будем, – ответил мужчина за сорок лет, самый старший по возрасту в группе.

–Это болото? – спросил младший лейтенант, обведя пальцем заштрихованное место на карте.

–Оно и есть, – кивнул старшина,– по краю ходят, а чтобы вглубь ни-ни, топь кругом.

– Что предлагаешь, Петр Степанович?

– Я думаю, надо через деревню идти. От нее к Заозерью, по берегу тропка нахожена, а там и до Городища, самая малость, останется, – предложил старшина.

– На карте покажите, – попросил командир.

– Да с картой – то я командир, в больших приятелях не хожу, – засмущался Петр Степанович, – я и так проведу. Места знакомые.

– Смотрите, мы вот здесь, – ткнул младший лейтенант в карту, – вот Городище. Как пойдем? Я же не просто так спрашиваю. Случись что с вами или со мной, ребята все равно дойти должны.

– Через Борок, командир, деревню мою. Иначе долго кружалами ходить будем, – сопя от усердия, указательным пальцем с вогнутым внутрь ногтем, провел старшина линию до Городища.

Офицер, проследив за его пальцем, подозвал остальных разведчиков.

–Вот наш маршрут, – прочертил он карандашом маршрут группы, – внимательно смотрите и старайтесь запомнить.

– А идем – то зачем? – спросил Санька, с виду совсем мальчишка, самый молодой в группе, поправляя на груди немецкий автомат.

– Задачу поставлю, как подойдем ближе, – ответил офицер, – путь запоминайте. Дойти нам туда надо за три дня.

– Ни, фига, себе, – присвистнул Санька, – не ближний свет? Успеем ли?

– Он еще сомневается. Как это не успеем? Нам командование доверило, и доверие мы оправдаем. Ведь так, командир? укоризненно покачал головой Алексей, разведчик, чуть постарше Саньки.

Младший лейтенант, недовольно поморщился на эти слова, но промолчал.

– Конечно, оправдаем, куда мы денемся, – с усмешкой ответил Санька, – а не оправдаем, первый и доложишь. Тебе это дело по нутру.

– Командир, да скажи ты ему, что не стучал я на него, – попросил Алексей.

–Вы если сейчас не угомонитесь, то я сам по вам постучу. Меньше у штаба за связистками надо подглядывать, тогда и особист, вызывать не будет, – пригрозил спорящим старшина.

– Да не подглядывал я, – начал оправдываться Санька, чувствую, как начинают гореть уши.

–Кому ты рассказываешь? Весь шоколад трофейный в штаб перетаскал, – сказал Алексей.

– Прекратить разговоры, – оборвал их перепалку лейтенант, – приготовились к движению. Идем к Петру Степановичу в родовое гнездо. Смотреть в оба.

– Да, какое там гнездо, командир, – усмехнулся старшина, – небольшая деревня, лесная.

– Все. Вперед. Первый старшина, я за ним. Замыкает Санька.

Разведчики, как в проем двери, шагнули меж лап двух могучих елей, пропав в лесном зеленом океане…

Мужчина в сером костюме, положил шляпу на перила крыльца, рукой пригладил светлые волосы. Переводчик протянул ему рупор. Подождав пока, тот спустится с крыльца, он пару раз кашлянул, прочищая голос. Приставив рупор к губам начал говорить, -

– Великая германия, ее непобедимая армии, принесла нам долгожданное освобождение от коммунистического ига, от тирании комиссаров и жидов. Мы поможем ей установить в России новый порядок, порядок при котором, каждый из вас будет не рабом, а человеком. Я ваш староста, назначенный на этот пост, немецкой администрацией. Я человек образованный, и поэтому давно понял, какое большое и светлое будущее ждет нас с приходом на нашу землю, представителей великой немецкой нации. Зовут меня Остап Тарасович, но вам, следует называть меня, господин староста, – сказал он с легким украинским оттенком.

– Перед нами стоит много задач. Но первая и главная из них, это помочь великой германии, ее гениальному вождю Адольфу Гитлеру, в строительстве нового мира. И эту задачу мы выполним.

Вот приказ коменданта нашего района, – продолжил он.

Сунул руку за отворот пиджака, достал сложенный вчетверо листок, аккуратно развернул его. Держа его одной рукой, почти у раструба жестяного рупора стал читать, -

–Приказ коменданта района от 20 марта 1942 года. Для населения района вводится обязательная трудовая повинность. Трудовой повинности подлежат мужчины и женщины с 15 –ти полных лет…

Переводчик за спиной офицера, переводил слова старосты, тот время от времени одобрительно кивал головой.

…– К трудовой обязанности относятся также представление рабочего инструмента и повозок с лошадьми, как и других средств передвижения. Лица, отказавшие или отказывающиеся от порученной им работы, независимо от кого – бы не исходило это поручение – непосредственно от Командования германской армии или гражданской администрации, будут привлечены к ответственности, как за саботаж, и караемы, при отягчающих обстоятельствах смертной казнью,-

закончив читать, староста поставил рупор на перила рядом со шляпой. Бережно сложил листок приказа и аккуратно убрал его во внутренний карман пиджака. Погладив, по тому месту, куда он положил листок, староста опять взял рупор, – Немецкое командование оказывает высокое доверие тем, кто будет стремиться помогать великой Германии, а для них это еще и хорошая школа для будущих свершений. Немецкая цивилизация научит их труду свободного человека, а не принудительному труду под плетьми комиссаров. Вас ждут прекрасные условия труда, о которых вы даже не мечтали. Многие тысячи уже добровольно согласились работать на великую Германию, особенно молодежь. Это и понятно, у них вся жизнь впереди. В нашем районе так же многие изъявили такое желание, в благодарность немецкой армии, за то, что она освободила нас от ярма коммунистического режима.

Мы не должны быть хуже, мы должны быть лучше. Пока такой шанс есть у молодежи, я призываю всех, кому исполнилось 15, полных лет, подходить ко мне.

Я буду записывать вас, в ряды строителей нового цивилизованного мира. Ваш труд на благо Германии приблизит конец войны, а это значит, что быстрей вернуться домой ваши мужики, одурманенные коммунистами, и насильно отправленные комиссарами воевать.

Вы же этого хотите? Вижу, хотите? А раз так, давайте подходите записываться.

Сельчане замерли в ожидании. Те, немногие, кому исполнилось пятнадцать, опускали головы, стараясь не встретиться взглядами с окружившими их полицаями, мечтая стать невидимыми для них.

Офицер, выждав с минуту, резко выкрикнул команду. В середину согнанных людей, грубо расталкивая их, ринулись полицаи. Не обращая внимания на стоны и плач, они за волосы вытаскивали из толпы девушек, выламывая руки, тащили юношей.

Мать одной из девушек, вцепившись в руку своей дочери, до последних сил, не выпускала ее. Когда полицаи, грубо откинули ее, она упала на землю, и стала кататься в ногах односельчан, воя от горя. Две женщины опустились на колени рядом с ней. Они гладили ее по голове, говорили, какие-то успокаивающие слова, сквозь рыдания и слезы самих.

–Настенька, доченька, кровиночка моя, единственное солнышко мое, – шептали губы упавшей.

Плакали женщины, прижимались к ним, пряча в подолах лицо, младшие ребятишки.

Перед старостой выстроили пять человек – двое парней и пять девушек. За ними, отделяя их, четверо полицаев, направили винтовки в толпу.

– Вам, – начал говорить староста, но за громким плачем и рыданиями людей, его было плохо слышно. Он приложил руку ко рту, потом показал на толпу, показывая офицеру за столиком, что говорить в таком шуме невозможно.

От берез раздалась, перекрывая весь шум гортанная команда. Солдат с автоматом, сдернул его с плеча, и над головами деревенских, пронеслась гулкая очередь.

Людей охватил страх. Втянув головы в плечи, притиснув к себе детей, они замерли.

В наступившей тишине, староста, приложив руку к сердцу, поклонился в сторону офицера.

– Вам очень повезло, – сказал он, пятерым, стоящим перед ним, – Когда с коммунистами будет окончательно покончено, а это событие уже не за горами, вы станете видными, уважаемыми людьми в свободной России. Вот тогда вы с благодарностью, будете вспоминать сегодняшний, такой, знаменательный для вас день. День, начала вашей жизни, в свободной стране, свободными людьми. Запомните этот день, вы еще спасибо мне, скажете, когда вернетесь назад.

– Дяденька, а можно я к маме подойду, – спросила его худенькая, в выцветшем голубеньком платье, почти прозрачном от долгой носки и стирок платье, – Мама моя там плачет. Я одна у нее. Можно я схожу, дяденька?

– Не дяденька, а господин староста, – поправил ее, человек в сером костюме, – надо привыкать, к порядку. А сходить, сходишь. Сейчас я вас запишу, скажу, что необходимо взять с собой, распишитесь, и пойдешь к своей маме.

Услышав эти слова, у стоящих невдалеке людей, затеплилась надежда. Опираясь на руки подруг, поднялась та, которую уронило в пыль, горе разлуки. Сквозь пелену слез смотрела она с ожиданием, на ненаглядную, свою, Настеньку.

В тоненькую тетрадку, предварительно расчерченную на графы, химическим карандашом, мусоля его во рту, староста аккуратно переписал данные парней и девушек. По тому, как он это делал, было видно, что эта работа знакома ему и приятна.

К нему подошел переводчик, и тихо что-то сказал. Староста аккуратно сложил тетрадь, сунул ее в боковой карман пиджака и легко вбежал на крыльцо сельсовета.

– Сейчас я всех вас отпускаю домой, – сказал он в рупор, ожидавший его на перилах крыльца,

– Отпускаю затем, чтоб вы поделились с родными радостью. Далеко не каждому оказывается такое доверие, и выпадает такая великая честь. Завтра к 8 часам утра я жду вас здесь, готовыми к дороге. Никакие причины неявки не принимаются. Предупреждаю всех – если кто не придет, а надумает спрятаться. Всю семью, а то и всю деревню ждет суровое наказание. Идите.

Люди расходились молча. Под руки вели, еле передвигающего ноги, с окровавленной головой старика. Уходили, не оглядываясь, ощущая спиной опасность, которая исходила от людей с оружием, так неожиданно вторгшихся в их мирную жизнь.

Младший лейтенант, который шел за старшиной, поднял руку вверх, приказывая остановиться.

Последние три часа, разведчики буквально продирались сквозь завалы бурелома. Паданцы лежали так плотно, что последнюю сотню метров пути, лавируя между ветками, которые от падения так врезались в землю, что их невозможно было отодвинуть.

И вот выбравшись на небольшое, свободное пространство, командир остановил группу.

– Привал, – повернулся он, к следовавшим за ним. Санька с Алексеем, тяжело дыша от усталости, присели на поваленные стволы. К младшему лейтенанту подошел старшина.

– Еще один такой переход, и дальше голыми пойдем, – показал Алексею, прорехи на маскхалате Санька, – Как тебя Степанович, в такую глушь – то занесло?

– Мелешь языком, что не попадя. Какая глушь,– отозвался с обидой старшина, – здесь места на молёные, благодатные, – он достал кисет и с немым вопросом взглянул на младшего лейтенанта. Тот отрицательно покачал головой. Петр Степанович вздохнув, с сожалением убрал кисет, и подошел к Саньке.

– От деревни моей до Опечка, ну, это место такое посреди леса, вроде поля большого, – пояснил он, – испокон веку староверы живут. Еще при Никоне пришли, чтоб веру свою исконную сохранить. У меня жена от них взята. Уводом, правда.

– Как это уводом, Степанович, – спросил полулежащий на стволе дерева Алексей, – украл, что – ли?

– Мы год с ней любились, – не отвечая Алексею, улыбнулся, он своим мыслям. По своему жизненному опыту понимая, что после трудного пути, этим совсем еще пацанам, надо отвлечься, он стал рассказывать,

– Я уже с дедом на выселках жил. Он пасеку держал, ну и я помогал, конечно.

– Это как на выселках, старшина? – спросил младший лейтенант.

– Молодой вы еще лейтенант, но ведь коммунист уже, раз офицер? – спросил прямо Степанович.

– А как же. Член ВКП (Б). Еще на срочной службе вступил, – гордясь, ответил тот.

– Ну, тогда, партийные указы знаете. Когда крепкие хозяйства приговорили к ликвидации, кулаков стали по ссылкам гнать. А кто ни к тем, ни к этим, середняки, значит, тех на выселение из деревни. На выселки, значит. Дед – то мой, Степан Иванович, крепким хозяином был, прямая бы ему дорога в северные края. Но спасло его то, что батька мой, председателем стал, ну ясно дело, сначала от отца своего, как от чуждого элемента отрекся. Но когда стали списки кулаков составлять, он его туда не вписал, рука видно не поднялась. Определил его на выселение. Верстах в четырех от деревни, среди леса поляну выделил. Я к нему частенько бегал, а как школу добил, так и совсем поселился. Лес, вот этот вот, и кормил и поил, да и суженную, тоже он, лес, мне подарил.

– Это как? Присужденная вам, что ли? – спросил командир.

– И сказал господь – нехорошо быть человеку одному.… Оставит человек отца своего и мать свою. Прилепится к жене своей; и будет одна плоть, – процитировал старшина, с хитрецой посмотрев на младшего лейтенанта, словно проверяя его.

– Вы мне тут, товарищ старшина, религиозную пропаганду прекратите, – вспыхнул тот, – Мы бойцы Красной Армии, и нам это не нужно, более того, чуждо. Ведь бога нет, выдумки все это.

– А мы и не слушаем, – сказал Санька, взглянув на Алексея. Тот согласно кивнул головой.

– Вы же сами спросили, товарищ младший лейтенант, я вам и ответил. А насчет бога – есть он или нет, тут каждый понимает сам, – посуровел лицом старшина.

– Так чего, Степанович? Встретились, а потом? – выручил всех Санька, уводя разговор в сторону от обсуждения религиозной темы.

– Я потом к ней каждую неделю бегал, спрячемся в гуще и глядим друг на друга.

– И чего весь год в «гляделки» и играли? – не выдержал Алексей.

– Девку порушить ума большего не надо, – ответил старшина, – а жить ей как потом? Строго у нас с этим, а уж у людей старой веры, тем более. Как – то увидели, они, нас в лесу, так две недели ее потом за забор не выпускали, грехи отмаливала. Я тогда чуть с ума не сошел. А когда терпению, конец пришел. Выбрал, ночку потемней, пробрался к ним на хутор, схватил ее в охапку и унес. Причастилась у батюшки. Обвенчались. Двоих мужиков и девку, она мне подарила. Тогда только, родня-то ее смирилась с пропажей, и внуков признала.

12 Weiter

Негасимая лампада памяти

Andere haben auch gelesen:

Weitere Bücher von diesem Autor