Buch lesen: «Следил суровый окуляр. Сборник рассказов»

© Алекм Сомм, 2022

ISBN 978-5-0059-3995-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЁЖИК ПО ДОРОЖКАМ БЁЖИК, НЕ ДЕТСКОЕ

Верес остановился в напрасно сгустившейся тени под вязом, не видя смысла продолжать движение по дорожке вдоль деревьев, охваченных зелёным пламенем молодой листвы. Ни единого признака любимой вокруг, её всевидящего глаза. Только надрывно сосущая грудь жажда, которая отнюдь не от жары. Снова закрутил в пальцах сигарету, выбрав своим занятием изучение пожелтевших костяшек пальцев. Здесь заканчивался его путь по оглушительно просторным набережным, словно по подмосткам неизвестного никому, кроме него, театра.

– Твоё место не здесь…

Он оглянулся, словно кто-то произнёс эти слова вслух.

Где нынче идёт война?

Где в бессмысленной схватке легионеры подымаются в последнюю атаку и падают один за другим в чужую траву под раскалёнными пальмами, и по их телам в мундирах без знаков различия топочут ботинки чернокожих боевиков, кольцо окружения сжимается, и пуля из китайского калашникова разрывает наконец холодную сердечную мышцу?

«Моя любовь осталась на виду беспечной осени. Во всём пора сознаться: что проще умереть во сне, в бреду, чем жить в разлуке, как в неспешном танце (сорвавшимся листом). Один..один… с замедленною казнью до седин, мне листопад откроет метку смерти в изжелта красном фирменном конверте.»

А до того с ним была зима, когда он пребывал в коконе глухоты, в стадии личинки или болезни, или преддверия. Она, его любимая женщина, ссылалась на депрессию, хотя очевидно было, что избегает его. Предложила пожить врозь.

Каждый день воздержания приближает нас к вечному покою…

День …цатый. Он налил водки просто в фужер и выпил механически, как воду. Вторая часть ноктюрна зазвучала приглушённо и пленительно, окутывая нежной сетью, затягиваясь горлом туже и туже. Верес встряхнул головой и громко простонал. Он писал ноктюрн для неё все эти студёные месяцы, ноты вспыхивали страстью, когда он тянул замёрзшие руки к огню конфорки и яростно дрожал от разлуки. Всё написанное отсылал ей раз за разом и улыбался одержимо, читая в ответ снова и снова:

– Не.. Мо-ё…

После Шопена никто такого не писал. Когда он ловил пальцами клавиши, белые, белые, а больше чёрные, для неё они были все чёрными. Если бы раны могли говорить, то боль выбрала бы этот язык, невероятный, как возможность исцеления. Средняя часть ноктюрна продвигалась вперёд как никогда, и это было невозможно остановить, даже если бы он пытался. Морозный ветер словно силился сорвать его с балкона, куда он выходил с сигаретой бессонными ночами, и здесь отзывались прозрачные, звонкие стаккато. Целый лес заиндевевших серебром дирижёрских жезлов раскачивался перед ним. Это уличные фонари вспыхивали сквозь тополиные ветви. Он силился вырвать свою любовь из волглого тумана оседлости, мучимый предчувствием, что теряет её день ото дня. И вкус рюмки, как сосновых побегов его детства, меркнул на его губах перед иной памятью. Её лёгкие поцелуи, падающие навзничь на лицо вместе с ливнем молочных в лунном свете волос, и пылающий висок, сладко коснувшийся вскользь жадных губ. Он просыпался, с сухими глазами, утопая в таком безбрежном одиночестве, которое могла поселить в сердце только близость последней черты, ощутимая уже однажды, когда он умирал от чудовищной пневмонии в полуторагодовалом возрасте. От него отказалась больница, он впадал в дрёму стоя, не выпускаем с бабушкиных рук, а всё существо его уже прощалось с миром, противилось, но не находило сил.

Не шатаясь, он зашагал в караоке и развалился в кресле с микрофоном наперевес:

– Тебе не верится, не нравится

А я такой, а ты красавица

Я восемь дней в неделю пьяница

А ты – сама, а ты – красави-цц-а…

Отразившись от стеклянных столов и огромных мониторов, он выступил под проливной дождь в любимом ею вельветовом пальто в ночные улицы. Верес двинулся прочь, ведомый оцеплением молчаливых городских фонарей, ограждавших его от прежней жизни, полной мучительного счастья. Как Дуремар со своим сачком, фланировал он по большому городскому кругу в поисках живых душ, но не желал сближаться. Мимо портретов кандидата в депутаты Чебуравко, мимо озадачивших его баннеров партии «Проктологи во власть!», он задержался было у листовки объединившихся проктологов и гаишников «Союза меча и орала», но окончательно ускорился после плаката:

«И-и-и тут! Для желающих испражниться – новый хит сезона!»

Плечи намокли, и любой путь неизбежно находит препятствие.

Он просто наткнулся на узкий переулок с льющимся оттуда светом, Вереса ударило в грудь. Он вырвался из петли прежней жизни и увидел коридор времени. Его повлекло вперёд словно смертельно раненное авто всесильным эвакуатором. Дерево, фонарь, старый «уазик». Но дальше был только тупик. Что-то подтолкнуло его к ржавой табличке на углу покосившегося дома, куда едва дотягивался фонарный свет.

Это был message:

Дом №4. …N – ский С.С.»

Не веря глазам, он попятился назад, словно перед валтасаровыми письменами.

И ослеп…

Глаза лишь зеркало, в котором изнутри всплывают слайды из прошлого. Все зацепки сложились в стройную мозаику. Он наяву стоял у разгадки, и на стене перечитывал распечатку озарения. Фамилия и инициалы, её любовника, так они были схожи с вывеской. Верес слился со своей тенью, его затопила чернота, которая вечно дремала где-то внутри, едва заметным пятнышком, которого он даже не чувствовал.

Всегда сторонясь зла.

Руки протянулись сквозь жилые кварталы и парки, и пальцы сомкнулись на мраморной шее.

Он уже отдал всю кровь капля за каплей, день за днём, месяц за месяцем, ничего не осталось. Теперь пришло время закапывать камни, стыдиться своей любви. И карать неверных. На балу этой жизни есть парочка лишних билетов. Пепел сожжённых одуванчиков нескольких неповторимых вёсен, покрывающий тротуары, под действием ливня превратился в грязь.

Give peace a chance… Пожалуй, несколько взорванных мостов за спиной не обеднят инфраструктуру проклятого города.

А потом – просто загасить огонёк свечи…

Баклажаны он никогда не вымачивал, в соли или без соли. Просто они освобождались от кожуры и резались кубиками.

Смеркается в глазах от близости её улыбки на заднем сиденье пустой маршрутки. А судя по искрящимся зрачкам, у неё впереди целая жизнь. Держа её за плечи, Верес признавал это место самым уютным уголком на земле. Он поставил в душе памятник жёлтому Летучему Голландцу, безвозвратно канувшему в тот промозглый вечер.

Укладываются в прозрачную термостойкую посуду вперемешку с порубленной бройлерной курицей. Овощи высятся душистой горкой.

Робкий мороз после nightclub на стоянке такси, когда он не устоял и схватил её в объятия для бесконечного поцелуя на виду у всего таксопарка.

Лук кольцами, чеснок слайсами, томат – паста и майонез. Этот радостный хаос – моя палитра. Соль йодированная мелкая.

Они впервые целовались в постели всю ночь, так и не раздевшись, все её колготки обратив в катышки. А перед этим две недели забрасывал её стихами, пока она пряталась от него, беззубая, рвался на встречу, безутешный, пока она терроризировала ошалевшего дантиста. Любовь – это блюдо, которое должно созреть в нужных пропорциях. Как соус сациви нужно разбавлять молоком, иначе он будет густо приторным.

Весь «цимес» в том, чтобы приправить сушёной «Приправой для гриля» из пакетика «Цикория» – там есть можжевельник… В СВЧ на полную мощность на 40 минут – и закуска готова.

Была у девочки шапочка лыжная, шлёмом из бывших советских времён. Лыжные палки у ней сохранились. Свитер, трико, и он фотал её, с палками прямо на фоне окна. Дева смеялась, а он закружился, и оказался за нежной спиной. Долго смеялась, за палки держалась, в шапочке лыжной нагая она.

Хотя на месте баклажанов может быть много крупнотёртой моркови, а вместо курицы – куски судака.

Такая приправа (Цикория!) – только у поляков.

И разрезанный лайм на столе, две ароматные разделённые навек половинки.

Последний, самый крупный, осколок её любви разломился в его пальцах, когда он наотрез отказался от встречи с ней. Кусок пластика банковской карты, отвергнутый банкоматом. Он напрочь забыл пин-код, но не мог себя заставить поехать к ней за конвертом, заблокировал карту, и тут она сама предложила встречу после долгого молчания. Без денег, отметая её звонки, Верес помчался прочь, исчезнув на сутки у друзей.

Потом уместно вспоминалось, как они с тёщей методично заблаговременно прибирали его наличность и активы к рукам. Готовились видно.

Редко кому удаётся встретить в жизни настоящего врага, а многим это и не суждено, как и много чего другого. Настало время, и он его встретил, своего единственного беспощадного врага. Который единственный причиняет непомерную нестерпимую боль: выше страха смерти, выше страха причинить боль своей матери и близким.

Этим врагом стала её любовь, которая поджидала его всю жизнь и однажды встала на пути голубоглазым белокурым вихрем.

Как хотелось бы забыть контур виолончели в зеркальной двери шкафа прихожей. Она стояла голой и на мобилсвязисмамой. Он высился в сумраке за её спиной, ласкал перед зеркалом руками и губами и наслаждался тактильным вкупе с воркованием в трубке. Вкупе было часто растущее раздражение: окунувшись в постель, каждый раз он ожидал «позвонка» от тёщи. Но он гремел как иерихонские трубы всегда неожиданно. Отключить телефон было невозможно, тёща скандалила.

Память – разная. И у неё и у него. Он заходился от гнева, а она хохотала раскатисто сотнями фарфоровых колокольчиков, откованных в небесной мастерской. Как стук в двери его судьбы небесной десницей. Он бледнел неузнаваемо, колюче, и звался «ёжиком». Оттого что в минуты одержимости его причёска пружинилась жёсткой шапкой. Волосы – «как набитые». Он вступал в постель как в сражение до тех пор, пока не сдавался последний сантиметр её тела.

– …бобик сдох…

А потом было предательство…

Как будто убили близкого человека. Он никогда не думал, что любовь – это живое существо, и вот его убили… Ведь это она его убила. Растаптывала замедленной казнью без пищи и воздуха, без света и сна.

Как чёрные вести от чёрной души, каждое её предательство было отмечено зловещей тризной городских ливней, захлёстывающих всклинь городские стены.

«Бисмилляхи рахман рахим..» Кривой арабский кинжал гулял по его груди, пересыпанный то ли золой, то ли истёртым прахом. Но рассыпались под ладонями гладкие камушки и речные ракушки, и ведунья мрачнела, сворачивая их в полотенце, карие восточные глаза чернели. Она спасти пыталась, предотвратить, но он не различал тогда знаков её голоса, охваченный своими.

Для другой ясновидящей столь многое было сокрыто от вещего взгляда. Потусторонние засовы она не взламывала, а отворяла мягко от вечера к вечеру. И вышло, что неспроста стояла в уголке серванта бутылка шампанского, перевязанная ленточкой от бывшей свекрови. Заговорённая против ребёнка. Шампанское отдано, и красная ленточка сожжена в степи вместе с нижним бельём.

Почему не останавливается сердце?

Почему она не убила нас тогда, бросив руль на обгоне, и машина должна была попасть в вилку между попутной «скорой» и встречной?

Он улыбался всеми своими свежевычищенными зубами, рубашка едва ли не хрустела после глажки.

Я иду к своей любимой, дайте мне чесноку и серебряных пуль!

В ЗАГСе он держался даже лучше, чем мог себе представить. Перед подписью она кинула на него украдкой взгляд – хорош, и его сплющило: он увидел по её лицу, как в отражении: ребёнок ударил ножкой в её живот.

«Любовь – кумар, полюбишь и порнстар».

Солнце щедро изливалось на свежие сугробы во дворах многоэтажек, и снег, утыканный мириадами алмазных булавок, отзывался неземным сиянием.

Верес шёл за деньгами, обещала бывшая жена. В карманы джинсов – два полиэтиленовых пакета (там будет «мама»). Любимая находилась в распахнутом халате, мама на кухне: что ещё нужно, чтоб встретить старость.

*

…Верес шагнул в прихожую и встал, улыбаясь, отвечал на вопросы, мешкал. По левую руку, на низком трюмо, высилось фото девочки в аляповатой рамке. Дитя порока…

Выпить чаю расположились на кухне, по сторонам прямоугольника стола. После получения денег он произнёс речь, ничего не стоящую, кроме того, что в завершении он хлёстко ударил раскрытой ладонью «бывшую» по щеке. Тёща охнула и осела на стуле. Верес ловко надел пакет на голову любимой с вопросом:

– Кто отец? Быстро!

Любимая дышала с трудом, да и не дышала. Он снял пакет, но панночка всё же не сдавалась. Он легко закинул второй пакет на голову тёщи, тремя-четырьмя крутящими движениями затянул пакет до бездыханности.

Жёлтый абажур разносил мягкий свет по кухне, в котором под отсветом блестящих обоев на стуле извивалось гигантским червяком упакованное тело тёщи.

Милая сдавленно прохрипела:

– Мама…

Тёща затихала.

– Имя… Посмотри на маму! Имя!…

Она упрямо откинулась на спинку стула и прошипела:

– Пошёл ты на хер…

Верес молча надел снова пакет на голову любимой и затянул на шее…

Айседора, я твоё колесо судьбы.

*

…Он прошёл мимо неё на кухню и сел за стол, дожидаясь пока она усядется по диагонали. Деньги лежали на краешке, денег было мало. Тем более, подумалось ему, но он не спешил подыматься. Через некоторое время сквозь лихорадку возбуждения он отметил, что в телевизоре в углу развивается «брачное чтиво». Он счёл это мрачным предзнаменованием. Рассчитывая уловить её естественную реакцию, он пресно поддерживал разговор с минуту, и неожиданно тихо произнёс:

– а N- скому я зубы – таки вышибу, – и по расширившимся глазам понял, что всё подтвердилось.

– Последняя благодарность, милая… – и стремительно отвесил ей оплеуху, тут же оказавшись на ногах и в два шага заступив ей за спину. Левой рукой он ухватил её за чёлку, а правой орудовал классными канцелярскими ножницами, загодя припасёнными в заднем правом кармане джинсов. Роскошно подкрученные белокурые пряди опадали на плечи и на пол, взлетали в воздух и порхали клочками неотправленных писем гнева, в то время как она уже бессильно вертела головой, пытаясь оттолкнуть его руки. Человек превратился в деятельного жнеца на ниве жизни. И бушевавший в сердце долгие месяцы мартен начал высвобождаться от космического жара.

– Так метят шлюх… – и он отступил в сторону, с глубоким чувством окинув глазом её обезображенную голову.

Затем шагнул, приподнял уроненную ею на руки голову и чёрным маркером нанёс ей на лоб кривоватую букву «Б».

«Запрети мне жить на воле, всё на воле может статься: запирую на просторе и за мною не угнаться… Птицы радости – не сойки, двойки – лебеди печали; в этой выкройке-закройке нас лекалом назначали».

Он в очередной раз проснулся заполошно, сердце сжалось и затрепетало в груди бешеной птицей, в ночи таял горячий шёпот, и будто прохладная ладонь только что взъерошила спутанные волосы:

– Ёжик, по дорожкам бёж…

Но сердце не остановилось.

ГАРАЖ

Но и она печальна тоже,

Мне приказавшая любовь.

И под её атласной кожей

Течёт отравленная кровь…

Есть разница. Когда девочка бывает под кайфом, нам, необстрелянным, кажется – будто напилась, но эта – законченная наркоманка.

Он стоял у задней дверцы машины и наблюдал через заднее стекло, как они возились на сиденье, пытаясь поставиться.

Наскоро сплелись руки – ноги, коротко блеснули шприцы. «Заблеснили» снова, нашли свои жертвы: там тонкая рука, там ступня клюнули на наживку. Все расселись и тронулись в путь.

Она откинула в его сторону лицо «на приходе», растекающееся ещё больше из своего тронутого имбецильностью выражения, размытое и бледное. «О – то и оно!..». Муж-наркоман за рулём, и она – размазанная по заднему сиденью, едут домой к собственному ребёнку. Их «Трамвай Желание» двигался по сумеречной улице, удаляясь.. или приближаясь? В нем зародился вопрос, в его сжимающихся холодеющих внутренностях. Ответ был заперт в её закрытых глазах, под опухшими веками. За рулём сидел наркодилер, а рядом с ним – девушка, которая скоро сойдёт с этого маршрута. Навсегда.

Поменяется ветер, и я поменяюсь. Он начал так думать с тех пор, как погиб его сын от передоза. Жена пережила сына ненадолго. Он оставался врачом скорой помощи, но любая смерть, оставаясь промыслом божьим, несла комплекс причин, которые воздвигал на себя сам человек, и это было избавлением от мук, от жизни, которую навязал нам текущий век. Один вызов, правда, он запомнил навсегда, тогда подросток погибла в ванной из-за отказа газовой колонки. Он вечером сидел за столом на кухне, задвинув локти вперёд, и сам не понимал, что слёзы текут по скулам. Перед глазами стояла бесподобная по красоте девочка. Обнажённая и уснувшая, будто её оставили на пляже, лицо тронуто чужим сиянием, и пряди медных волос колыхались в сонной воде, оплетая ветвями нежное восковое лицо.

Софья тогда подходила к нему и обнимала за плечи: слёзы текли, и не было возможности их остановить.

Он начал выпивать, не мысля жить одному, и поменял работу на коммерческую. Новые товарищи любили отдыхать широко, однажды появились путаны. Эту девочку он сразу узнал: копия изъятой из ванны. Потому ли, что он был пьян, или стрелки на часах создателя пересеклись, но он её сделал своей. Она естественно повелась, это было видно с первого взгляда, он видел явственно то же сияние, не осознавая, что это сияние смерти. Она была готова завязать, и она хотела ребёнка от него. Он только представил солнечную девочку от неё и забыл обо всём.

Не сразу его озадачило, сколько времени она проводит в туалете, в душе. Пытался наладить её питание, избавить от запоров. По возвращении домой она прожигала постель, когда рука с сигаретой «на вдруг» отваливалась от губ. Какое-то время такое длилось, а потом она становилась обычной: ласковой, хозяйственной, разговорчивой. Поутру он видел мрачную сосредоточенность на дне её глаз, молниеносно она собиралась: на работу, маркетологом в магазин одежды. Вечерами он подвозил её в пару определённых мест: отдать-забрать долги. Лёгкая нервозность, а затем – радостная улыбка встречи. Однажды он тряхнул её сумочку и нашёл два крохотных узелка с порошком. Она их истерично вытряхнула в открытое окно.

Это был жест фокусницы. Когда он ушёл в душ, она собрала всё по крупинке с подоконника.

Он смирился с героином, глядя в её синие бесстрашные глаза. «Всё же лечится», надо только несколько доз амфитамина.

– Наркоманам не нужен секс! – льнула к нему, возбуждая, – хочется прямо звериного…

Вскоре она начала исчезать по нескольку дней, находя повод для ссоры.

Стояла пронзительная пора, осень, когда люди всё чаще задерживают взгляд на опиленных обрубках деревьев, не укладывая в голове, что когда-нибудь целлюлозные солдатики оперятся смелым хвостом прутьев и нежным пухом листвы.

В дальнейшем врач перестал что-либо понимать в перипетиях скандалов, примирений, подозрений, он уже крепко пил.

Каждый раз внове горела беззащитная татушка на бедре, и вдосталь плескалось лихорадки во взгляде.

– Научи девочку любить…

Он не знал, что вокруг смыкается кольцо её давних недоброжелателей, с одним, её бывшим шефом он даже был знаком, напряжённость росла в ней, и в один прекрасный ясный день после рыбалки он был поражён феерией секса в машине перед домом: нетонированное лобовое было как экран, лихорадочно – джинсовую куртку – на зеркало заднего вида – шторкой; и невообразимый зажигающий сексуальный маятник на кухонном стуле.

Она призналась, что больна СПИДом.

Он же едва не пошёл в науку, только ребёнок не позволил, и Софья болела.

С этим тоже живут, и в ближайшие десять лет найдут панацею. Главное, что от спидовых родителей рождается здоровый ребёнок. И даже наркоманов-новорожденных в роддоме переламывают.

Бывший шеф просветил, что устраивал ей лечение пятирежды, и она всегда сбегала, в свои двадцать три. Сбивала дозу и начинала по новой. Вырывалась свежей, прокачанной, юной и желанной. «Совмещать приятное с полезным».

Он всегда писал ей письма в ноутбуке. Как дома в городе плачут по ней, окутываясь осенним туманом, и палая листва скрадывает звуки шагов, чтобы ничто не мешало услышать тихий звонок от неё, беглую смс-ку. Во время одного из исчезновений он написал резко: Ты – животное.. Она случайно прочла и убежала босиком в осеннюю мглу.

«Мы все болеем…» Он сплетал в себе жалость и любовь, когда она валялась на ковре первые минуты «прихода», спустя несколько месяцев раз от разу ей требовалось всё больше и больше. И она сама попросилась на лечуху.

Эта вынужденная разлука будто натолкнула его на стену, чем и отрезвила; и, сам того не подозревая, он продолжал думать, суммировать, а, может, и наступил час прозрения.

Когда она вернулась из диспансера раньше срока, через неделю, притащила подругу с отечным личиком, он поверил – выздоровление – если спят весь день. Ввечеру праздновали излечение по всему городу, наутро они обе сбежали.

А он начал день как обычно, как ни в чём ни бывало. Контрастный душ, дыхание, на выходе из душа он зацепился боковым зрением за подножную решётку.

«Гараж». Под решёткой валялся «гараж».

Ничего особенного в том, что он вспомнил, как она продавала героин какому-то таксисту. Она ему показывала много таких: он научился видеть в городской толпе эти нездешние взгляды накануне ломки. В глазах закипела память о сыне. Он сидел и смотрел на свои руки, ладонями вверх. Руки врача, которые всегда спасали. Солнце поднималось выше самых высоких крыш, стояло недвижно целую вечность и также равнодушно опускалось за линию горизонта.

Тени на ладонях сгустились и поглотили линии, бугры и складки. Ладони почернели, а он сидел и глядел на них.

Она, конечно же, появилась. Любящая, уверенная, голубоглазая – иголки зрачками. Он налил коньяк в бокалы и вывел её на балкон. Она любила сидеть на перилах, спиной к ночному городу, с такой химией в крови её ничто не пугало. Но у неё было звериное чутьё, которое столько лет помогало ей выживать в невероятных условиях на панели и находить покровителей.

Доверчиво взглянув в его глаза, она что-то поняла и чего-то испугалась, и он прочёл в доли секунды, что она нырнёт ему под правую руку в дверь, в спасительную глубину квартиры. Он не мог быть быстрее неё, героин обостряет все чувства в разы. Он слегка с запозданием, но классически, как в баскетболе – мяч, обеими ладонями синхронно оттолкнул её от себя за плечи. Высота – семь этажей.

«Гараж» – колпачок от шприца