Buch lesen: «Что будет осенью с Розой»
1. Осенний холод
Как холодно, и свет фонарей кажется тоже холодным. Язычки пламени в них, такие слабенькие, такие одинокие – последние бабочки, чье лето отгорело, чьи крылья вот-вот сложатся в неприметный серый листок и исчезнут в черной осенней слякоти. Жизнь прошла вместе с летом. Все лето в один день, чувство одинокой старости в неполные шестнадцать, и нет сил передвигать ноги, а в голове мутным туманом промозглые осеннее сумерки. Наверное, точно так чувствуют себя старенькие-старенькие бабушки, что все время сидят, забывают, что было вчера и надевают теплую шаль даже в летние вечера… Слезинки, горячие по контрасту с холодом дождевых капель, неожиданно согрели щеки Кристины-Розы.
– Ай!
Пальцы больно обожгло – но не огнем свечи, что едва-едва виднеется сквозь заросшие жирной копотью, покрытые грязью стекла приделанного к вывеске фонаря. Его металлический обод, к которому прижала ладони Кристина-Роза в надежде ощутить хоть тень тепла, был холодным и мокрым, как все вокруг. Сейчас ее руки горели огнем – вылетевший, как чертик из коробки, половой хлестнул по ним полотенцем, как кнутом.
– И не стыдно же!
На лице и в голосе парнишки было искреннее возмущение.
Кристина, спрятав под мышками вскинула на него глаза – какая несправедливость! За что же он…
– Делом бы лучше занималась ты, …
И вновь это отвратительное слово! В какой раз за сегодня – третий? Четвертый?
Из мокрого сумрака в памяти мгновенно слепились лица. Молодое, бледное, между черным цилиндром и белым шелковым шарфом, надменные губы, сжатые в недовольной гримасе, резко выплевывают:
– Ты,…, да что ты из себя строишь? Ломается ещё, …
И другое, старое, тоже надменное – сверху залитый светом потолок, последний подбородок затянут жестким воротником.
– Дура. Ты – всего лишь маленькая… Убирайся.
Широкое, красное, темно-малиновый нос как груша и весь в жирных черных точках, а дальше – коричневая замша, клетчатый платок выбивается из-под неправильно застегнутых блестящих пуговиц.
– Ккак это – «не пойду»? Ты чо – нне…? А ччо тута сстоишы?
…! …! …!
Кристина бежала, не чувствуя замерзших ног, рыдая в голос, сгорбив плечи, сжимая под мышками ноющие пальцы. Шлеп! Шлеп! Ботинки промокли и разбухли, пропитанные грязной водой, неподъемное-тяжелые. Она пойдет туда – там хоть немного, но теплее.
Кристина не могла сказать об этом месте «вернется» – возвращаются домой, а дом кончился вместе с летом. Воспоминания о жизни дома, то есть в предместье, где палисадник с мальвами и вечно сломанной когда-то ярко-голубой деревянной оградой, где кривые половицы скрываются под разнокалиберными пестрыми ковриками, а в высоченном красном буфете стоит ее чашка чисто-белого фарфора – «заграничная», как называла ее Кристина… Почему-то в этих воспоминаниях всегда было лето, мальвы вперемешку с «золотыми шарами» и маргаритками, и пыль, в которой вечно купались шустрые молоденькие воробьишки. Иногда там появлялись бабушка и дедушка – они приходили в гости всегда с коробкой марципановых конфет-яичек «Корзинка тетушки Ко-ко», даже если пасха давным-давно миновала. Мама отчего-то вспоминалась гораздо реже, и всегда недовольная, а то и рассерженная. У нее даже морщинка между бровей, будто трещина на старой карнавальной маске…
Теперь, наверное, нужно говорить «была морщинка». У ангелов не может быть морщинок, думала Кристина, когда сестры-монашки в больнице наперебой утешали ее. Кристина не сразу даже поняла, что они говорили ей – она чувствовала себя будто растаявшей после жара, и очень радовалась, что ей не остригли волосы, как той девочке со скарлатиной, что лежала за ширмой. Она так боялась, что в больнице ее постригут, что стала плакать, хотела убежать, но не могла подняться и билась на кровати. На шум пришла старшая медсестра – энергичная, полная и еще довольно молодая монахиня со строгим, белым, круглым, как луна, лицом. Она все поняла и приказала нянечкам оставить больную в покое, после чего Кристина затихла и не приходила в себя до тех пор, пока кризис не миновал. Слушая медсестер, Кристина немного жалела, что выздоравливает – она хотела бы отправиться на небеса и стать ангелом. Она летала бы там, в сине-бирюзовой вышине на красивых белоснежных крыльях, и петь бы тоже могла – ведь все ангелы дивно поют, а здесь, на земле, у Кристы, по словам мамы, нет ни слуха, ни голоса, учить ее игр на фортепьяно – сущее мучение! По правде говоря, Кристина с трудом представляла маму, ставшую ангелом. В больнице Кристина много раз старалась вообразить себе ее, какая она сейчас – в светлых просторных одеждах, с доброй улыбкой и безмятежным, ласковым и чуть-чуть печальным лицом, излучающим неземной свет… И ничего-то не получалось. Каждый раз мешала недовольная морщинка и жесткая складка у вечно опущенных уголков бледных узких губ.
Во всяком случае, там она, наверное, не ссорится с бабушкой и дедушкой, закрывшись, по обыкновению, в гостиной, – подумалось Кристине. Сжавшись на металлической кровати с огромными шарами, тронутыми ржавчиной, и продавленной, словно гамак, сеткой, Кристина вдруг увидела стоящих у двери бабушку с дедушкой. Их лица были ласковыми и безмятежными, и немного печальными, – ну, совсем чуть-чуть. Дедушкина белая риза неуловимо напоминала его старомодный длинный двубортный пиджак, а бабушка держала в руках неизменную круглую коробку с ярко-желтой надписью: «Корзинка тетушки Ко-ко».
На несколько прекрасных, наполненных счастьем мгновений Кристина-Роза вдруг поверила, что это на самом деле, что они правда нашли ее и пришли за ней сюда. Что письмо, поездка к нотариусу, и маленькая стопка старых облигаций, и нудное ворчание мамы, что шить траурное платье – и то дороже, чем это наследство – что все, случившееся с тех пор не более, чем нелепая ошибка, и вот сейчас все, наконец, вернулось на свои места. На Рождество они все вчетвером опять поедут в город – слушать святочный органный концерт с хором, и опять купят пирожные в той кондитерской. Весной Кристина-Роза будет печь «жаворонков», и даже попробует с дедушкой сделать новый скворечник, а потом придет новое лето…
