ОстротА. Записки русского бойца из ада

© Владислав «Гусар» Ефремов, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Всякий раз, когда я читаю истории и рассказы о войне, написанные Владом «Гусаром» Ефремовым, мне непременно вспоминаются слова Аль Пачино, сыгравшего уже немолодого подполковника в фильме «Запах женщины»: «Было время, когда я ещё мог видеть. И я видел на войне парней моложе этих, с вырванными руками и оторванными ногами. Но нет ничего страшнее оторванной души. Для этого нет протеза».

Так вот, всякий раз, читая и слушая «гусарские» истории, я понимаю, что Влад даже на войне смог сохранить неимоверно живую и чистую душу. Напрочь русскую и по-настоящему православную.

Каждый его рассказ наполнен тяжестью и глубиной происходящих событий, которые он пропустил через себя. Теперь же, с удивительной искренностью и бесстрашно смотря в глаза действительности, всё это воспроизводит для нас.

Он, как и увещевал некогда русский философ Николай Бердяев, пишет не просто о войне и всех тяжбах, пришедших с ней, а о своём романтическом и чувственном её восприятии. По Бердяеву, всякая война является испытанием силы человеческого духа и должна восприниматься в первую очередь чувственно и духовно.

Пройдя через все эти испытания, Гусар сумел сохранить потрясающее чувство юмора, небывалое жизнелюбие, волю к победе и веру в русский народ и саму Россию.

Посему мы попросту настаиваем, что вы обязательно должны прочитать рассказы нашего дорогого брата Владислава Ефремова и погрузиться в события новой, но как и прежде великой русской истории глазами этого человека!

Владислав Карнов, лидер общественного движения «Россия Консервативная» https://t.me/rus_con/3909

ОстротА

Ночь первая

Здесь нельзя снимать перчатки. Весь мир ощетинился на тебя зазубринами, занозами, острыми гранями. Весь мир был изранен и избит, всеми силами пытался отомстить и ранить тебя, поэтому прикасаться к нему голыми руками было бы глупым и необдуманным решением.

Я смотрел на этот исковерканный клочок земли через стекла баллистических очков и решетку, закрывавшую остатки окна. Часть оконного проема была заложена колотым белым кирпичом, который держался за счет намотанных на прутья и прибитых к подоконнику проводов. Как только не исхитряются бойцы, чтобы создать хотя бы иллюзию грошовой защищенности.

Не думаю, что эти кирпичи кого-то спасли или даже теоретически могли спасти. Кирпич крошится от попаданий, разлетается пылью и сотнями мелких осколков, которые так же кромсают кожу и плоть, как и любые другие осколки. Но – плевать. Сильно хуже тоже не будет. В конце концов, дело не в кирпичах, не в броне, не в реакции, а в банальной удаче. Повернутся ли у артиллеристов «крутилки» так, что тебя смешает с местностью, или нет? Ты никак не можешь на это повлиять.

Металлическая решетка об этом красноречиво напоминала. Она была перебита во многих местах, но одно попадание мне запомнилось особенно: тонкий прут был разорван с одной стороны, а с другой – цел и невредим. Осколок оставил на нем красивую округлую пробоину и ушел куда-то в стену. Такое забавное стечение обстоятельств, такой интересный узор. Если осколок твой – он пролетит через все преграды и войдет в висок, аккурат под шлем. Если не твой – он попадет куда угодно, только не в тебя. Как осколки от сброшенных с дрона гранат, взорвавшихся в нескольких метрах от меня пару часов назад.

Меня могли убить они, мог выпущенный из танка снаряд, залп ствольной артиллерии, одна из десятков упавших в радиусе сотни метров мин. Но… я жив. Осколки летели не так. Упавшие мины не срабатывали. Поднятая мной в поле танковая мина оказалась без «сюрприза» под ней, хотя это скорее было похоже на русскую рулетку с вероятностью пятьдесят на пятьдесят. «Крутилки» все время стояли не так, как надо.

И мне хорошо. Я собран, закован в броню, хорошо оснащен, готов ко всему. Балансирую на лезвии, до сумасшествия остром, способном разрезать мою линию жизни легким прикосновением. И жив! Искренне, по-настоящему жив, без сомнений в своем существовании и своем предназначении. Я жив, чтобы действовать. Я жив, чтобы идти дальше по лезвию.

В помещении за мной – люди, некоторых из которых окружающая реальность начала коверкать. Здоровый, возрастной мужчина в броне несколько минут смотрел на меня потерянным взглядом и говорил одни и те же слова и фразы, а затем переключился на другого и повторял ему то же самое. Рассказывал одни и те же картинки из произошедшего ночью, в которых не было ничего нового – трупы, взрывы, темнота, осколки, встающая на дыбы земля. Раскрой почти любое приличное произведение, посвященное войне, и там будут эти компоненты, становящиеся фоном – неприятным, но стабильным фоном. Зато он способен свести человека с ума.

Я готовился к тривиальному выходу за дверь. Что меня там ждет? Быстрая прогулка? Боль и кровь? Смерть? Каждый раз можно только догадываться. Однако для начала я расскажу не о том, что скрывала превращенная в дуршлаг железная дверь. Я расскажу, как я здесь оказался.

Щелчок затвора. Характерное жужжание, олдскульный фотоаппарат выплевывает из себя белесую карточку, на который через несколько секунд должен появиться перегруженный я, сжавший левую руку в напоминавшей о металлической юности «козе». Броня, автомат, каска, подсумки, рюкзак, квадрокоптер в сумке на бедре, антидроновая пушка в громоздком кейсе – это все придавливало меня к земле и делало передвижение крайне проблематичным занятием.

Cнимок с полароида

– Потом отдашь, оставь пока у себя. Мне положить некуда, – сказал я молодому снайперу, взявшему на себя роль фотографа.

– Юнкер, ты почему еще не собран?

– Так я не еду…

– Кто тебе сказал, что не едешь? Где твой командир группы? В три часа колеса уже будут в воздухе!

Грубый голос ротного командира заставил стоящих в маленьком дворе сельского дома бойцов прийти в движение, снайпер с позывным «Юнкер» бросился к другому дому. Проявленный снимок в следующий раз я увижу уже много позже и при совсем других обстоятельствах, но я берегу эту карточку – она до сих пор хранится у меня на полке в шкафу.

Итак, Юнкер убежал собираться, остальные же после проверки начали таскать вещи и складывать их в «буханки». Стоящие под хмурым небом грузовички не могли аккуратно вместить поклажу, которая представляла собой гору из рюкзаков, баулов, лопат, сеток для обустройства блиндажей, поэтому все было наброшено горкой и весьма хаотично. Мой баул с дронами оказался где-то снизу в кузове «буханки»-фермера, под горами чужих вещей, и я долго сокрушался по этому поводу. Затем стал успокаивать сослуживца с позывным «Самбо», отличающегося недюжинной физической силой и богатырской комплекцией. Он переживал, что мы не сможем забраться в кузов грузовичка, не подавив при этом содержимое баулов и рюкзаков.

– Все нормально, с левого края только жерди для блиндажей лежат. Сядем на них, ничего не сломаем.

Суета, суета, как и всегда перед выездом. Хочется уже дождаться того момента, когда можно будет забыть обо всех проблемах и погрузиться в себя, мчась на перегруженной «буханке» куда-то навстречу «боевым». Там, скорее всего, будет весело, да и во время дороги ты в любом случае сможешь забыться – никому ничего не должен, предоставлен сам себе и своим мыслям. Пожалуй, только в дороге я чувствовал себя свободным от всего, что могло давить мне на мозги в течение оставшегося времени – от дум о войне, о том, что будет после нее, о должностных обязанностях, о том, что я должен был сделать, но не сделал. А сейчас нужно пойти узнать у командира, взял ли он с собой тепловизор, забрать рацию, захватить еще какие-то материалы для блиндажа, закинуть в кузов противотанковые мины (они еще сыграют в этой повести свою роль, причем немалую) и произвести с пяток подобных тому действий.

Наконец. Наконец мы тронулись. Когда колеса поднялись в воздух, я посмотрел на время – было уже порядка трех сорока. Ну что же, так было всегда и везде. Мир бы, наверное, рухнул, если бы военные начали что-то делать вовремя.

Чем дольше мы будем ехать, тем лучше. Пусть весенний день холоден, пусть небо над головой отливает свинцом, пусть кузов «буханки» ничем не прикрыт от пронизывающего ветра. Плевать. Хочется ехать дальше, хочется ехать больше, возможно, хочется даже забыться сном в дороге и проснуться, когда мы еще будем ехать. Но это непозволительная роскошь, переброска к линии фронта не будет столь долгой.

И был еще один момент, о котором я не мог не думать: на передовой я обязательно встречу ее. У нас очень сложные отношения с этой не очень привлекательной девушкой, хотя мы проявляем друг к другу определенный интерес каждый раз, когда оказывается неподалеку. Каждый раз мне казалось, что она хочет меня убить особо извращенным способом – порвать на куски, вывернуть наизнанку, нашпиговать металлом, а затем надругаться, и меня это даже немного заводило. Пока ей этого не удавалось, но кто знает, что будет в следующий раз, – вдруг она своего все-таки добьется?

Нет, это не какая-то знакомая мне пособница украинцев. Это даже не поехавшая от садизма коллега, с которой у нас не заладилось. Единственное, что я о ней знаю, что это даже совсем не человек и что я называю ее ОстротА.

Я встречал ее неоднократно, чувствовал ее взгляд, даже дыхание на своей шее. Может, это что-то вроде злой античной богини, что распоряжается судьбой? Не только моей, а вообще всех солдат, посмевших слишком к ней приблизиться. Или подобие злого духа, что нами питается. С другой стороны, я вообще не уверен, что она хочет смерти всего и вся. Иногда она убивает, некоторых сразу же, спустя считаные минуты, а с некоторыми – играет. Со мной она играет уже долго, и кажется, я в ее вкусе. Во вкусе кошки, что отпускает мышку, чтобы потом опять прыгнуть на нее и схватить мягкими лапками. В какой-то момент мышка все равно останется без головы. Во всяком случае, шансов на это больше, чем на то, что ей удастся улизнуть от забавляющегося хищника.

Поездка еще совсем не успела мне надоесть, когда «буханка» начала пересекать блокпосты, вдоль дороги стала мелькать разбитая техника, дома все чаще и чаще были уничтожены и сожжены. Мы мчались к линии фронта, реальность плавилась, менялась и трубила об этом. Здесь бывала ОстротА, она тут играла и забавлялась. Не только с солдатами, с мирняком тоже, который не по своей воле оказывался в ее охотничьих угодьях. Приезжать откровенно не хотелось, но иного выбора не было – разрушений становилось все больше, они были почти повсеместными, значит, пункт назначения совсем близко. «Буханка» промчалась мимо расстрелянной артиллерией церкви, над которой еще возвышался купол, но стены были проломлены попаданиями в нескольких местах.

– Это Граната?

– Нет, до Гранаты еще очень далеко! – отозвался Самбо.

Граната – это условное обозначение локации, возле которой наши укрывались во время одного из штурмов. Представляла она собой также разбитую часовню где-то неподалеку от Угледара. Если это не она, значит, нам чуть дальше. А Самбо тем временем постоянно повторял, что здесь даже воздух другой, дышится по-другому. Хотя менялся, конечно, не воздух – в угодьях ОстротЫ мы просто сами начинаем дышать по-другому, начинаем ценить вдох, понимая, что нас может ждать.

Водитель нажал на тормоза, перегруженная «буханка» встала между побитых взрывами одноэтажных и весьма типичных дачно-сельских домов. Мы не высаживались – ждали команды. А когда она поступила – сразу же выпрыгнули и стали хаотично вытаскивать вещи, хаотично же туда сваленные. Больше всего сейчас меня беспокоила судьба моих пожитков, вещей дорогих и хрупких – кучи квадрокоптеров, антидроновой пушки, рюкзака, на котором висели саперная лопатка, аптечка, спальный мешок, противогаз… Самого рюкзака за этим всем не было видно.

Всегда самым сложным на боевом выезде было заступление на позицию. Когда я в металлической каске пер на себе бутылки с водой под Авдеевкой. Когда в Поповом лесу я ночью падал через стволы деревьев, упавшие из-за обстрелов. Теперь, когда мы заступали под Угледаром. Всегда – самое тяжелое и мерзкое.

Итак, броня, шлем. За спиной – уже упомянутый рюкзак, почти невидимый из-за всякого привязанного к нему дерьма. Автомат. Противодроновое ружье в руках, еще гребаный чехол от этого самого ружья размером с гроб, который я вообще не хотел с собой брать. Он в левой руке, в ней же – лопата. Она зажата между ручками чехла, подобными тем, что пришивают к спортивным сумкам, и норовит вывалиться каждый раз, когда я прохожу новый десяток метров.

Мы идем недолго, но организм орет о том, что он перегружен. Я спускаюсь с какой-то горки к заросшей камышами запруде, уговаривая себя сделать каждый новый шаг. Как? Хрен его знает. Просто нужно. Останавливаться нельзя. Стемнело, камыши, тропинка… А останавливаться нельзя. Идущим сзади еще тяжелее – они волоком тащат мой баул с аппаратурой. А останавливаться нельзя. По дороге мне дали еще увесистый чемодан с РЭБом, который тоже в левой руке, вместе с лопатой, чехлом. Останавливаться нельзя.

Темно, опять непонятно, кто и где находится. Сколько мы прошли? Не знаю. Сколько еще идти? Тоже неясно. Есть только усталость, усталость, усталость. Нужно хоть пару минут отдыха, и я решительно перекладываю ответственность за него на других.

– Командир, наши отстали!

Наши действительно отстали и плелись непонятно где. Вдоль этого гребаного болота, по темноте, непонятно как и непонятно в каком состоянии. Скорее всего, люди уже начали сбрасывать с себя поклажу, ее начали подбирать более выносливые, что замедлило всю скорбную процессию из закованных в броню, вооруженных, навьюченных и уставших мужчин. Но как я мог их винить? В эти минуты в голове у самого мелькала мысль: «А залетела бы сюда шальная мина, и все мои мучения закончились бы разом». Малодушие? Несомненно. Однако усталость человека, перегруженного всяким дерьмом и продолжающего долго двигаться через не могу под страхом смерти сложно описать простыми словами. В определенный момент начинает казаться, что смерть – это не очень уж дурная альтернатива. Но нет, ничего не падало, не взрывалось, не пыталось меня убить. ОстротА, может, была и поблизости, но пока не проявляла ни ко мне, ни к окружающим какого-либо интереса.

Мы затаились в ночи под Гранатой, которая представляла собой совсем небольшую часовенку, тоже потрепанную войной. Неподалеку от какого-то водоема просто сели на землю и ждали, пока к нам приблизятся отстающие бойцы, которым было еще тяжелее, чем мне или шедшему вперед с упрямством бульдозера ротного.

Люди подтягивались, подсобирались, однако те, кто пришел последним, не смогли отдохнуть вовсе. В ночном сумраке грузная, облаченная в сливающийся с местностью пиксель фигура командира поднялась, а я начал в спешке напяливать на себя все, что на мне болталось во время ходьбы. Антидроновую пушку я спрятал в чехол, туда же вложил лопату, закинул это все на спину так, чтобы вверх торчал черенок, оправился и двинулся с выступающей у меня над головой «антенной» вперед. Подъем на бугор – и перед нами уже какая-то новая местность, сшитая из темных контуров домов, деревьев и заборов.

Пройдя не более сотни метров, мы нырнули в приоткрывшуюся створку гаража. Это было очень типичное расположение для нескольких бойцов, скрывавшее их от случайных мин и залетающих в этот район дронов. Скудно, блекло освещенная серая конура с затаившимися в ней незнакомыми солдатами, в которой, однако, можно было спать, есть и пить. Воду. Последним я сразу и занялся – в моей бутылке объемом 0,5 литра уже почти ничего не осталось. Я прикладывался к ней, пока перегруженный отряд неторопливо полз от места высадки, я угощал ей других людей. В эти моменты я никак не мог отделаться от подленького чувства жадности и смотрел, надеясь, что из бутылки не сделают лишний глоток. Оставьте, это моя вода. Я поделился, но тоже безумно, безумно хочу пить. Я экономил сам, только чуть споласкивая рот и немного проглатывая живительную влагу, не для того, чтобы ее впитал кто-то еще.

Органическая, животная жадность существа, борющегося за выживание. Но сейчас воды стало больше. Нам протянули полторашку, из которой каждый сделал по несколько глотков, а я долил в свою маленькую бутылочку. Затем, находясь в несколько помутненном состоянии, начал пить и из нее.

– Да зачем, ты лучше эту оставь, – прозвучало где-то в полумраке.

Действительно, зачем? Крышку я завинтил и засунул бутылочку обратно в один из карманов сумки для дрона.

Тем временем становилось понятно, что нам тут не рады. Дело не в том, что к нам относились как-то агрессивно, вовсе нет. Просто эти бойцы хотели, чтобы мы скорее отсюда свалили, так как могли получить лишние проблемы из-за нашего присутствия.

– Сколько вас человек?

– …дцать.

– Вы с ума сошли, что ли? Здесь по четыре человека опасно ходить! «Птички» постоянно!

Затем один из бойцов начал вызывать кого-то по рации, переключаться, искать, получать разноголосые ответы.

– Идите, вас проводник ждет.

Что-то, напоминающее даже не хроники Второй мировой, а скорее кадры из постапокалиптического будущего вселенной Терминатора было перед глазами, когда я покинул гараж и начал вместе с другими бойцами продвигаться вперед.

Плохо освещенные, размазанные, растоптанные и посеченные руины резко осветились очередью крупнокалиберного пулемета – трассера медленно пересекали полотно лежащего передо мной пейзажа с левого нижнего угла куда-то направо и вверх. Сначала я увидел светящиеся и плавно плывущие по воздуху снаряды, а затем уже донесся звук тяжелых, глухих выхлопов.

Можно было бы сказать что-то пафосное и банальное по поводу того, что воздух здесь пропах войной, опасностью, чем-либо еще. Но я уже совсем не помню, чем тогда пах воздух, да и не думаю, что пытался что-то унюхать. Организм был вымотан, в черепную коробку стучался адреналин, который позволял действовать дальше, но глушил достаточную часть сопутствующих процессов.

Остановки в разрушенных домах, сборы в темноте, дальнейшие переброски по сохранившимся очертаниям улиц, заваленных кусками крыш, заборов и всяким хламом. Стало тихо, очень тихо. Не было прилетов, не было вражеских дронов, не было новых залпов из пулемета, не было ничего. Я тащился вперед со всем своим скарбом, проглядывая свой сектор и не думая примерно ни о чем. Вроде бы уже близко, хотя я могу и ошибаться. Поворот, еще поворот, бревно, поваленное дерево, разбитый забор, перейти через огород. Сбрасываем вещи, залезаем в выбитое окно двухэтажного дома. Это место мы называли «домиком Ганса», хотя кто такой Ганс и почему он предоставил нам свой домик, думаю, не знал никто из присутствующих.

Я, командир, медик и мой второй номер расчета БПЛА расположились в небольшой комнатке, ночной свет в которую проникал только через окно, в которое мы влезли. Во мраке можно было различить советскую этажерку, подпиравшую одну из стен, кривоватое кресло родом из 80-х и четырехугольники дверных проемов. Остальные группы нашего отряда отправились дальше, занимать позиции еще ближе к Угледару, в полях и посадках, а наша четверка, согласно заранее оговоренному плану, должна была оставаться и работать где-то в этом районе.

Понятия не имею, долго мы здесь будем или нет, однако в темноте других помещений дома еще достаточно людей. Это морпехи, наблюдающие отсюда за Угледаром, на самом деле тоже не очень обрадованные визитом в их обиталище. Хотя мобилизованный и пригнанный под Угледар человек вообще вряд ли может быть кому-то или чему-то рад.

– Тут снайпера везде! Не свети! – возопил один из морпехов, когда я взглянул на циферблат электрочасов, включив подсветку.

Если бы снайпер находился с нами в комнате, то, вероятно, часы бы его привлекли. Однако все окна, кроме одного, выходящего в тыл, были завалены и закрыты.

– И откуда же он выстрелит?

Боец сделал неопределенный жест рукой, указав на окружающие нас стены, и скрылся в темноте. Подобное соседство мне, строго говоря, совершенно не нравилось. Командир и медик пристроились где-то на полу. Гиннес, мой давний напарник и второй номер, тоже притулился у стены. Я уселся в кресло, положив на колени автомат. Нет, за время участия в боевых действиях мне ни разу не приходилось использовать автомат для защиты от своих же, но… Пусть будет. Все на взводе, атмосфера напряженная. Все на одной стороне, но по факту мы просто толпа незнакомых и нервных вооруженных мужчин. Мало ли к чему это может привести.

Тем временем послышался разговор морпехов, обсуждавших между собой и нас, и свое незавидное положение.

– Кто это вообще?

– Добровольцы вроде.

– Ну, они-то ладно. А я в чем виноват? Виноват только в том, что ночью дверь открыл. Повестку вручили.

Привезли в часть, смотрю – а я уже морпех! И вокруг меня тоже все морпехи. Через неделю уже окопы копали…

Действительно, трудно сохранять доброжелательность и боевую мотивацию, когда тебя поймали, сделали морпехом и отправили под Угледар в бригаду, которую уже несколько раз пересобирали из-за постоянных потерь. Постоянно быть на острие и не получать от этого никакого удовольствия – просто жить, сжираемым собственным страхом и пониманием того, что ты живешь и умираешь против своей воли. Незавидная участь для человека, на которого ежедневно поглядывает ОстротА и стремится прибрать к своим рукам.

Но в конце концов, это их участь. Моя же в том, чтобы после недолгого отдыха отправиться из «домика Ганса» назад, вглубь дач, за оставленным в одном из домов баулом с оборудованием, где лежали аккумуляторы, дроны и прочая техника. Тащить все вместе было решительно невозможно, поэтому мы вернемся налегке, заберем и придем сюда, в гости к старику Гансу – дел оставалось на полчаса. В том доме остался наш расчет АГС, туда опять пробираться по разрушенной и грозящей неизвестностью местности. Я решил немного расслабиться и не брать с собой антидроновую пушку, которая, на мой взгляд, затруднила бы путь, дополнительно нагрузив и без того уставшее тело. Ведь за все время нашего похода я не слышал ни одного дрона.

Но ОстротА не любит, когда ты расслабляешься. Острота вообще тебя не очень любит, она стервозна, склочна и вспыльчива. И время от времени карает тех, кто относится к ней легкомысленно – например, меня с Гиннесом, что пробирались за оставшимися вещами вглубь сметенных дач.

Что может случиться, если ты пошел и оставил средство борьбы с дронами? Разумеется, над твоей головой раздастся омерзительный, режущий ухо и вызывающий желание скрыться под землей звон пропеллеров. Я скатился куда-то под покосившийся забор, подпираемый реденьким кустом, и заорал, что нельзя шевелиться. Такое стойкое, подтвержденное опытом правило – не двигаться. Я сам неоднократно понимал, что где-то под дроном замечена не ветка и не кусок мусора, только после того, как вэсэушник начинал совершать какие-нибудь телодвижения (в том числе и танцевать, чистить автомат, переминаться с ноги на ногу). А теперь я сам замер в надежде на то, что камера была наведена не на нас с Гиннесом, что оператор в этот момент не жадно всматривался в экран, а решил закурить или поковырять в носу.

– Что, затаился? – раздался над головой вкрадчивый голос, в котором звучали злорадство и торжество, – затаился… Я тебя вижу. Я тебя чувствую, от меня не спрятаться.

Стальные когти ОстротЫ скользнули по моему затылку, будто бы ласково поглаживая, и я замер, а сердце начало колотиться куда быстрее. Если кто-то летает по ночам, то, скорее всего, оснащен тепловизором. Тепловизор нас однозначно может увидеть, поэтому не стоило бы сделать все наоборот и рвануть со всех ног, бежать, бежать, потом найти укрытие и нырнуть в него? В любой момент на голову может упасть ВОГ – осколочная граната для автоматического гранатомета, которая разлетается сотнями мелких осколков и шинкует все в радиусе нескольких метров. Ведь неподвижная цель куда более легка, чем бегущая. Но менее заметна. Что делать? Если бы, мать его, я не решил оставить ружье, все бы было иначе. А сейчас… Ну не стрелять же на звук из автомата. Самое тупое решение, пожалуй. Себя обнаружишь вспышками, а вероятность поразить противника нулевая.

Мысли в голове быстрые и хаотичные, но точные. Было принято решение лежать – значит, лежим. Значит, не шевелимся совсем. А ведь это сложно, лежать в неестественной позе на земле под забором и не двигаться. Хочется перемяться, лечь на бочок, сделать все что угодно, но не изображать замершую восковую фигуру, пока режущие ухо и воздух винты подкрадываются все ближе.

– Нет, нет. Не сможешь, не заберешь, не нашинкуешь. Сейчас я точно не дамся.

– Не дашься? Да кто тебя спросит, – захихикала ОстротА, лежавшая рядом со мной на холодной земле и игриво скалящая клыки. Бледное лицо, худое, молодое, но с печатью болезненности и сладострастия, было растянуто в улыбке. Глаза сверкали в темноте, делая богиню солдатской судьбы похожей на нимфоманку, уверенную в том, что скоро она получит дозу удовольствия и удовлетворения. Квадрокоптер висел над нами, и ОстротА была близка ко мне как никогда ранее.

Сначала дрон что-то прочесывал, патрулировал местность, постепенно приближаясь к нам. Ближе, ближе. Какова вероятность, что он целенаправленно идет сюда? К двум светящимся на черно-белом фоне фигурам, пытавшимся спрятаться от своей смерти? Висок стучит, организм воет об опасности, дыхание учащается. Страх ли был это? Не думаю. Скорее, ожидание скорой и тупой смерти, которое взводило организм, а не мозг.

Мозг же понимал, что дрон уже висит прямо над нами. Он, должно быть, прицеливается и стабилизирует подвешенный ВОГ. Сколько раз я запускал дроны! Я прекрасно понимаю, как звучит висящий в двадцати метрах от тебя квадрокоптер.

Какова вероятность? Об этом думал мозг. Я молился, чтобы повысить вероятность на выживание. Вероятность, вероятность. Постоянно зудящие расчеты в голове, попытки представить, насколько возможно, что ты умрешь на этой тропинке, в этом блиндаже, в этом выходе. Умрешь, отправившись за этим многострадальным баулом с техникой. Не знаю, помогало ли это мне выжить, но точно позволяло держать себя в руках, не проваливаясь в пучину панических мыслей.

Итак, какова вероятность того, что мне на голову сейчас упадет граната? Безумно, безумно велика. Ногам хочется вскочить и побежать, но нет. Тогда точно заметят, и я видел столько роликов, где на головы бегущим падают гранаты… Сейчас еще есть шанс. Призрачный, но есть. Даст ли ОстротА мне еще немного пожить или прижмет к себе и начнет погружать в меня свои когти, выпуская черную кровь и напиваясь ею?

Пропеллеры взвыли сильнее, но дрон не удалялся. Он нарезал круги где-то поблизости, он жужжал над нами. Господи, как же тупо, тупо-то как сдохнуть, потому что оставил ружье. Побежать? Нет, нет, не бежать. Ждать дальше. Ждать.

Чуть дальше – чуть ближе. Он будто играл на нервах, пытался сделать так, чтобы мы сдохли не от гранаты, а от сердечного приступа. Но нет, конечно же нет, запугать человека, который уже кучу раз мог умереть, не так уж и просто. ОстротЕ не удастся меня сломать, погрузить в панику. Я не покажу свой страх – страх точно даст ей повод наброситься на меня, как бешеной собаке. Молиться и ждать, ждать и молиться.

Кажется, опять патрулирование. Он просто случайно висел над нами? Или сейчас решил вычислить, куда мы побежим, и навести туда арту? В любом случае мы его слышим, значит, он может нас видеть. Нужно лежать дальше, пусть все мышцы, нервы и жилы тела были вытянуты в одну линию и готовы со звоном порваться в любой момент.

И дрон стих. Темная украинская ночь перестала оглашаться звоном несущей гибель «газонокосилки». Телу пора выстрелить, сорваться с места, как выпущенной стреле, натянутым жилам пора быть отпущенными.

– Бежим!

Я закричал и побежал, подальше от своей возможной могилы. По темноте, по разбитой и погибшей земле, по этим рассыпающимся на доски и кирпичи дачам. Еще немного, и мы будем на месте. Поворот, еще немного… И – за мной никто не бежит. Гиннеса рядом не было. Я постоянно шутил про то, что он любит куда-то теряться. Пропустить построение или еще что-нибудь в таком духе. Но теперь он пропал в этом крохотном аду, раскинувшемся на километры вокруг. Где его искать? Жив он? Взрывов не было, криков тоже. Или я не слышал? Может, слишком быстро бежал, может, не расслышал хлопок. Не может быть. Может, он уже на точке назначения? В том доме, где скрываются агээсники, там, где лежат оставленные нами дроны.

Нужно идти и проверить. Это совсем недалеко. Вот он, посеченный и разбитый, но дающий крепкую крышу над головой домик.

– Парни, это Граф! Гиннес здесь?

– Он здесь был и пошел тебя искать, – прозвучало из темноты.

Господи, сколько же мата должно было вырваться их моей глотки одновременно. Ушел. Он же теперь не вернется, пока меня не найдет. А если бы понял, что меня просто нужно немного подождать, то все было бы хорошо. А теперь… Теперь выходить и искать его нужно мне. Недалеко, чтобы не петлять и не разминуться, но нужно. Опять подвергать себя опасности, ведь если они используют ночные дроны, значит, в любое мгновение может либо вернуться старый, либо появиться новый.

– Гинне-ес, Гинне-е-ес! – раздался сдавленный крик. Чувствовал я себя очень тупо. Носиться в качестве живой мишени у линии фронта и звать потерявшегося второго номера – это проявление не то что непрофессионализма, а чего-то уже совсем за рамки вон выходящего.

– Гиннес! – уже громче. Кто меня тут услышит? Морпехи, которые сочтут меня идиотом? Да и пусть. Да, тупо, я и сам знаю. Но это единственный выход. А ОстротА и так знает, что я здесь. Я мог разглядеть ее жилистое, но какое-то нескладное тело, облаченное в превратившееся в тряпье светлое платье. Она была рядом, со смехом наблюдала за мной издалека, чтобы затем в очередной раз приблизиться и начать играть на моих нервах испачканными в крови пальцами. Лишь бы не в крови моего напарника – это было бы слишком тяжело и паршиво.

– Гиннес! – Крик терялся среди разрушенных домов и взорванных полисадников, когда я брел вперед. Но вот сливающаяся с фоном серая фигура. Он, родимый. Нашелся.

Теперь можно вернуться к агээсникам, можно немного отдохнуть от беготни, от переноски грузов, от всего. Отдохнуть в крохотном бетонированном погребе, потому что после того, как мы зашли в дом, рядом раздался мощный взрыв – украинцы завели миномет калибра 120 миллиметров.

Можно отдыхать и так. Мы под крышей, вокруг бетон. Взрывы… Ну что ж взрывы. Не факт, что стреляют именно по нам. Здесь и кроме нашего уютного укрытия есть множество достойных целей.