Buch lesen: «Злобное море бушует в округе. Пародии и подражания. Часть II»

Предисловие. Вечность. Поэты танцуют ламбаду

Ко второй части своих пародий на стихи Евгения Баратынского Владимир Буев написал весьма знаменательное авторское предисловие. Оно начинается с ассоциаций автора по поводу стихотворения Баратынского «Пироскаф»: «Море! Так и хочется продолжить: дескать, “…лагуна, дети танцуют ламбаду…” – раз захотелось, то и продолжил, хотя эта цитата, что называется, “из другой оперы”…». Это, надо сказать, своеобразная квинтэссенция позиции пародиста: очень хочется продолжить классическое стихотворение чем-то из «другой оперы», точнее из другой культуры.

Сто лет назад Александр Блок написал: «Слабел Пушкин – слабела с ним вместе и культура его поры: единственной культурной эпохи в России прошлого века». Именно к этой культуре относился и Евгений Баратынский. Для времени Александра Блока, наиболее культурного времени века двадцатого, это уже была культура прошлого, которую современники Александра Александровича призывали «сбросить с парохода современности».

С тех пор прошло ещё сто лет. С более поздних пароходов призывали сбросить (а кого-то порой и сбрасывали) поэтов других поколений и других культур. А Евгений Баратынский и другие поэты пушкинской поры кажутся (не всем, конечно) чуть ли не современниками Гомера или Овидия.

Владимир Буев, безусловно, знает, что Баратынский и Овидий не были современниками. Но куда важнее другое его знание: Баратынский и он сам – люди разных культур внутри единой русской культуры. Двести лет войн и революций, застоев и перестроек, а, прежде всего, естественного развития человечества сделали своё дело, и российская культура (как и культуры многих других стран) изменилась кардинально. И пародии на стихи двухсотлетней давности – во многом перевод на язык новой эпохи.

Вот одна из важнейших для поэта XIX-го века тем – тема поэтического творчества; а одно из наиболее известных стихотворений Баратынского – «Последний поэт»:

Век шествует путём своим железным,

В сердцах корысть, и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья,

Промышленным заботам преданы…

Лирический герой стихотворения – поэт, оказавшийся в чуждом мире, обитатели которого не хотят знать плоды его вдохновения, они заняты своими сугубо практическими делами. Правда, в результате их трудов расцвела земля Эллады, где происходит действие стихотворения. Баратынский понимает проблемы поэта, хотя и не героизирует его: задумав броситься в море и погибнуть, как Сафо, поэт в итоге пугается волн и уходит от берега.

Герой Владимира Буева не последний, а «Единственный поэт», и проблемы у него совсем иные.

Столетие, где я, друзья, приткнулся,

Циничное. Мечтаю о другом.

Родился я не там. Я обманулся.

О золотом тельце гудят кругом.

А надобно гудеть о просвещенье.

О снах, что в детстве снились, хлопотать.

Остановить поэзии мгновенье

Хотелось бы и вновь ребёнком стать…

И относится автор к своему лирическому герою с куда большей иронией. Тем более, что, в отличие от Баратынского, Буеву известно выражение: «Не вернуться на старенький снимок», а его герою хочется именно этого, ни о каком самоубийстве этот поэт нашего века не задумывается ни на секунду. Принципиально различен жизненный опыт авторов, так же не могут быть похожи друг на друга лирические герои. И трудно назвать одно стихотворение пародией на другое: у них более сложные взаимоотношения.

Ещё большая разница видна в случае со стихотворением Баратынского «Подражателям»:

Когда, печалью вдохновенный,

Певец печаль свою поёт,

Скажите: отзыв умиленный

В каком он сердце не найдёт?

Кто, вековых проклятий жаден,

Дерзнёт осмеивать её?

Но для притворства всякий хладен,

Плач подражательный досаден,

Смешно жеманное вытьё!..

Владимир Буев фактически пишет ответ поэту позапрошлого века от нынешнего подражателя:

Он тот певец, который песни

Свои печальные поёт.

А у меня свой стих, хоть тресни,

Из мозга с глоткой не идёт.

Дерзну пародию состряпать

Иль подражанье замутить.

Что ж делать, если слог мой – лапоть,

Коль мыслей не успел нахапать,

А рифмой можно гвоздь забить…

Скажем прямо: лирический герой Буева не мог бы присниться герою Баратынского даже в страшном сне. Поэт начала XIX-го века не мог себе представить, что другой поэт, даже в пародии (а она уже существовала), может писать такое о своём лирическом герое, почти о себе самом. Поэты в то давнее время о себе говорили с лёгким придыханием, о друзьях-поэтах – тоже. И даже о тех, кого не любили и не уважали, старались писать жёстко, но корректно. Времена, когда один поэт мог назвать своего осла именем другого поэта, ещё не наступили.

В наш век можно всё. Поэзия из служения превратилась в ремесло. И Владимир Буев иронизирует не только и, наверное, не столько над видением поэта Евгением Баратынским, сколько над тем, каким мы видим его теперь. Другая эпоха, другой взгляд.

Евгений Баратынский был одним из тончайших лириков своего поколения, и обойти его лирические стихи (то, что в школьной программе называется «любовная лирика») Владимир Буев не мог. И вновь сошлись две разные культуры двух разных веков.

Баратынский:

Сей поцелуй, дарованный тобой,

Преследует моё воображенье:

И в шуме дня, и в тишине ночной

Я чувствую его напечатленье!..

Буев:

Поцеловала – я и утонул.

Недели две не мог забыться ночью.

Поток желаний зверски захлестнул

И душу с телом раздербанил в клочья…

Баратынский:

Пора покинуть, милый друг,

Знамёна ветреной Киприды

И неизбежные обиды

Предупредить, пока досуг…

Буев:

Ты Афродиту, милый друг,

Не пожирай теперь глазами.

Ты стар уже и близорук,

Твой гроб отнюдь не за горами…

Конечно, разница в восприятии этой темы у авторов не столь велика: человечество не так далеко продвинулось в этом направлении, даже если считать со времён Анакреона. Разумеется, есть стилистические различия, определяемые временем написания куда больше, чем отношением пародии к оригиналу.

Мне кажется, Владимир Буев в этой второй книге уже сознательно (прочитайте авторское предисловие) собрал не столько пародии, сколько пересказы стихов Баратынского современным русским языком и в современном российском стиле.

Принимать это или отрицать – каждый решает сам в зависимости от своих литературных вкусов. Главное – прочитать. В конце концов, что такое для поэзии двести лет? Как было метко сказано: поэты во Франции были и до Франсуа Вийона, будут они и после Жоржа Брассанса. Вечность, заглянув в которую каждый может увидеть что-то своё, например, как поэты танцуют ламбаду. Почему нет.

Владимир Володин, журналист, литератор

От автора

В своём предисловии к первой части подражаний/версификаций/пародий на стихи Евгения Баратынского я уже упоминал о предпоследнем стихотворении поэта «Пироскаф» (название корабля, комбинировавшего использование двух энергий: ветра и пара – то есть мачты с парусами и паровую тягу). Термин «пироскаф» для нас сегодняшних – забытый архаизм, во времена Баратынского бывший неологизмом.

В авторском предисловии ко второй части с «Пироскафа» хочется начать. А раз хочется, то не откажу себе в этом удовольствии. С него начну и… им же закончу.

Собственно говоря, предпоследнее стихотворение, как отмечают исследователи, было написано одновременно с последним на судне, идущим курсом из Франции в Италию. Дата и место написания, согласно пометке самого поэта, – «1844, Средиземное море».

Море! Так и хочется продолжить: дескать, «…лагуна, дети танцуют ламбаду…» – раз захотелось, то так и продолжил, хотя эта цитата, что называется, «из другой оперы».

…Путешествие, о котором зашла речь, было первым путешествием поэта по Европе (и вообще первым выездом за пределы Российской империи). Баратынский желал набраться впечатлений, был полон сил и планов вернуться в Россию, где снова окунуться в литературную/поэтическую жизнь, а по части литературного процесса – даже участвовать в издании нового журнала.

Путешествие-то первое, но, как оказалось, последнее (спойлер!), а потому трагическое. От перемены климата в Италии неожиданно занемогла жена Баратынского, врача вызвали к ней, а спасать пришлось поэта. Но – увы! – не спасли.

День смерти классика – день святых апостолов Петра и Павла.

Совпадение? Не думаю.

***

Итак, «Пироскаф».

Алина Бодрова, филолог и один из редакторов полного собрания сочинений и писем Баратынского, считает, что для своего предпоследнего лирического стихотворения поэт выбирает «слово скорее техническое». А может, и не «скорее», а «сугубо».

Возможно, автор сделал это в пику самому себе. Лирика Баратынского (как утверждается, «одного из самых не понятых поэтов XIX века») весьма своеобразна и, с одной стороны, основана на модной «постпросвещенческой» системе координат того времени, а с другой – «система» эта пришла из праха далёкого прошлого: античные символы, «маркеры» и «приметы». Конкретно в стихе «Пироскаф» «прах прошлого» – это Фетида, «влажный бог» (поскольку поэт ждёт прибытия/приплытия в Италию, речь, вероятней всего, о Нептуне, а не о его греческом аналоге Посейдоне).

Впрочем, в «Пироскафе» таких «маркеров» намного меньше, чем в более ранних стихах, значительная часть которых просто ими перенасыщена. Одиссеем себя в Средиземном море поэт не воображает, и то хорошо (хотя некоторые исследователи и видят тонкие туманные намёки на толстые обстоятельства).

В античную «парадигму» частично вплетается парадигма условно более новая (в сравнении с древнегреческой и древнеримской). Если не древнерусская, то церковнославянская: «длани», «емлет». Но, повторюсь, «лавка древностей» тут не столь богата «предметами» и «экспонатами», как во всём предыдущем творчестве Баратынского. К концу жизни (или прямо во время путешествия по Европе) он словно стал ближе к земле, к естественным чувствам, выражаемым естественным, не книжным, и даже отчасти разговорным языком.

Вернувшись к нити, акцентирую внимание на уже сделанном предположении: современное «техническое» название дано стиху, возможно, в пику собственной лирике, основанной на «модной старине».

Но! Есть и ещё одно предположение… Тут так и хочется продолжить: «что Кука съели из большого уваженья». Захотелось – продолжил, осознавая, что это снова «из другой оперы». И даже не из оперы (если переходить на прямые смыслы), а из Высоцкого, который, как известно, опер не писал. Предположение же такое: человек просто путешествовал на пироскафе и стих назвал соответственно. Что увидел глазами и почувствовал сердцем, то спел. Что из объяснений может быть ещё проще? Тем паче, некоторые «поэтические маркеры» в стихотворении прямо коррелируют с реальными фактами/событиями, происходившими или не происходившими с путешественниками на борту корабля. Вот, к примеру, Баратынский в конце апреля-начале мая 1844 года пишет своим друзьям супругам Путятам: «Морская болезнь меня миновала». И в стихе есть «строка из жизни»:

Кротко щадит меня немочь морская:

Пеною здравья брызжет мне вал!

Своей смерти поэт, применяя образ «пены здравья» (здоровья), явно не предчувствовал.

Хотя опять же, с другой стороны, стих завершается уверенностью в том, что вот-вот («завтра») поэт увидит Элизий. А это может трактоваться не только так, что скоро он ступит на райскую землю Италии, но и так, что недалёк день до его появления на Елисейских полях не в смысле центральной магистрали Парижа, простирающейся от Площади Согласия до Триумфальной арки, а в смысле той части загробного мира в античной мифологии, «где царит вечная весна и где избранные герои проводят дни без печали и забот». К слову, если кто запамятовал: название «Елисейские поля» проистекает именно из античной мифологии.

Поэтому кто-то из исследователей и читателей заключительную строчку стиха трактует именно иносказательно: поэт предчувствовал свою смерть. Тем паче, что и «урна» упоминается строкой выше:

Вижу Фетиду; мне жребий благой

Емлет она из лазоревой урны:

Завтра увижу я башни Ливурны,

Завтра увижу Элизий земной!

А какие у нас всегда аллюзии к слову «урна»? Или «мусорная», или «с прахом» (последнее – в большей мере для тех, кто увлекается классической художественной литературой). Сомнительно также, что те, кто читает Баратынского, могут подумать, что поэт хоть в каком-то смысле имел в виду «мусор» применительно к Фетиде, к лазори и Элизию.

Соответственно, если и могла о чём-то идти речь, то только о прахе. Как пишут исследователи, «урна – это атрибут морского божества, который мы знаем по живописным изображениям, по скульптурам – Нептуна или нимф, морских или речных. Они изображаются с этой самой урной»¹. Кроме того, жребий (условно: «пан или пропал») вытягивался в Древнем Риме из чаши, называемой/идентифицируемой как «урна».

Нептун – утонуть.

Жребий – пан или пропал.

Чувствуете аллюзии как смысловые галлюцинации?

***

Кажется, я отдалился от темы. От того «опыта», который Пушкин называл «сыном ошибок трудных» (что касается «друга парадоксов» – это про другое). Поэтому двинусь ближе к земле, к «неподвижному брегу», а не в сторону от него.

Не стану освещать сложную судьбу Баратынского, которому пришлось послужить солдатом, чтобы вернуть свой дворянский статус вкупе c возможностью получения офицерского чина. Да, да, был в его жизни и такой гадкий «эпизод», ставший переломным. Обучаясь в престижном Пажеском корпусе, Баратынский участвовал в краже табакерки с деньгами у товарища (то ли детская/юношеская шалость/оплошность, то ли серьёзный проступок/преступление), был пойман и со скандалом отчислен из корпуса с лишением многих дворянских прав.

Остановлюсь на том, какую интерпретацию некоторым строкам стиха дал поэт Александр Кушнер (поэт поэта видит издалека?):

«…Выговаривая г.Баратынскому за стихи “Последний поэт” […], Белинский писал: “Бедный век наш – сколько на него нападок, каким чудовищем считают его! И всё это за железные дороги, за пароходы – эти великие победы его, уже не над материей только, но над пространством и временем!” […]