Buch lesen: "Воролов"
* * *
© Журавлева В. И., Журавлев С. Ю., 2025
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025
* * *
А которые воры чинят в людех смуту и затевают
на многих людей своим воровским умышлением
затейные дела, и таких воров за такое их воровство
казнити смертию.
А будет кто умысля воровски придет в чей дом
и похочет того дому над госпожею какое дурно учинити,
или ея ис того дому похочет куды увести, а люди ее
от такова вора не оборонят, и учнут помочь чинити
тем людем, кто по нее приедет, а после того про такое
их дело сыщется, и тех воров, кто таким умыслом
в чюжой дом приедет, и которыя люди им на такое
воровство учинят помочь, всех казнити смертию.
Соборное уложение 1649 года. Гл. XXII. Ст. 13, 16
Глава I
Утро 2 октября 1891 года началось для Петра Александровича Азаревича чрезвычайно скверно.
Отодвинув тяжелую бархатную гардину, он мрачно смотрел в клубящийся за окном промозглый московский туман. Свет с трудом пробивался сквозь бесцветную пелену и капли на стекле.
Азаревичу нечасто приходилось видеть город с высокого – четвертого – этажа. Отсюда, из окон изысканной квартиры доходного дома Синицына, были видны еще спящие под утренним дождем улицы и бульвары со стройными рядами деревьев, фонарей и электрических столбов, золоченые купола и кресты соборов, тонкие шпили пожарных каланчей и стальные крылья мостов, под которыми по излучине реки сонно проплывали груженые баржи. Над серо-рыжими гребнями мокрых жестяных крыш с пеньками дымоходов и скворечниками слуховых окон то тут, то там в бледное рассветное небо вонзались кирпичные фабричные трубы, а вдали, в туманной вышине над городом, темнели кремлевские двуглавые орлы.
У подъезда дома уже чернела цепь фигур в полицейской форме, готовых гнать прочь еще не появившихся тут случайных прохожих и неслучайных репортеров. Не пройдет и часа, как здесь появятся и те и другие…
На подоконнике рядом с потухшей закоптелой керосиновой лампой лежала свернутая театральная программка. «Спящая красавица» Петра Чайковского – кто не слыхал о главной премьере этого сезона! На сложенном вдвое листе бумаги была изображена спящая барышня в длинной «шопеновской» пачке.
Азаревич обернулся.
За ним на украшенной резьбой кровати в таком же одеянии лежала мертвая девушка. Художник, готовивший программку к спектаклю, передал черты именно ее лица. Вокруг тела деловито сновали полицейские, а в дверях то и дело появлялись и исчезали любопытные лица обитателей доходного дома. В воздухе стоял сильный запах лекарств.
В комнату вошел высокий подтянутый мужчина лет сорока пяти с небольшой аккуратной бородкой, тонкими чертами лица и властным тяжелым взглядом. Это был прокурор Московской судебной палаты Алексей Васильевич Мышецкий.
Азаревич, заприметив знакомую худощавую фигуру в черном прокурорском кителе с двумя рядами блестящих пуговиц, пригладил ладонью свои чуть тронутые сединой волосы, подкрутил пышный ус, привычно вытянулся и по-военному поправил на себе синий потертый сюртук.
– Здравствуйте, Петр Александрович, – приветствовал старого соратника Мышецкий. – Я очень рад, что застал вас в городе. Опасался, как бы вы снова не исчезли на наших необъятных просторах!
– Здравия желаю, ваше превосходительство. Напрасно опасались: я уже год не покидаю Москвы, – отозвался Азаревич, но удивления в глазах Мышецкого не заметил. – Вы ведь осведомлены о том, что я решил оставить службу?
– Осведомлен, равно как и о вашем добровольном затворничестве. И тем не менее я сразу вызвал вас сюда, пусть вы и не из числа тех, кто должен прибыть на место преступления первым.
– Зато часто бывал тем, кто ловил виновного…
– Именно! И потому, Петр Александрович, полюбуйтесь, пожалуйста, на это!
Прокурор указал на комнату, будто на сцену с расставленными там декорациями:
– Сегодня все так располагает к театральности! Знаете, я вовсе не драматург, однако я все же познакомлю вас с наброском либретто первого акта этой драмы. Вы наверняка слышали, что сегодня вечером в Императорском театре должна была состояться премьера балета «Спящая красавица». Амадея Лозинская, или, точнее, Зинаида Осипова, – он указал на мертвую девушку, – должна была сегодня вечером срывать овации огромного зала, начав свое головокружительное восхождение на театральный Олимп. Однако пару часов назад балерину нашла горничная; ее все еще успокаивают в соседней комнате… И я, осмотревшись здесь, решил послать за вами.
– Но я никогда не занимался предварительными расследованиями! Мое дело – сыск: выследить, изловить и передать преступника в ваши руки. Я решительно не понимаю, зачем я здесь! Платок с хлороформом в руке, аккуратно открытая баночка со снотворным на столике… Похоже, девица лишь решила крепко-накрепко заснуть, а уж отчего, я судить не возьмусь.
– Петр Александрович, скажу честно: ваша манера работы и ее результаты меня всегда восхищали. Теперь же позвольте и мне попытаться удивить вас. Думаю, – Мышецкий повысил голос, – господа следователи закончат осмотр места происшествия и представят мне отчет к полудню. А вас, – он снова обратился к Азаревичу, – я приглашаю спуститься в ресторацию и позавтракать со мной. Надеюсь, вы, отдалившись от дел, еще не теряете напрочь аппетит при виде усопших?..
* * *
Обслужили их быстро. Расторопный половой в косоворотке подал на стол яичницу, нарезанную толстыми ломтями колбасу и горячий чай.
– Послушайте, Петр Александрович, – начал прокурор, беззвучно помешивая ложкой сахар в стакане, – отчего вы оставили службу?
– Я не служил в полиции, – буркнул Азаревич, – я трудился на полицию, и отчет в своих действиях я даю только себе.
– И все же тридцать пять лет – возраст расцвета для мужчины, – продолжил Мышецкий, – пора усердной работы и деятельного продвижения по службе! Да и столь искусных филеров, как вы, в нашем ведомстве никогда не обделяли жалованьем и наградами!
Азаревич поморщился:
– Нет, благодарю! Эти названия оставьте мальчикам с бомбами! Филеры – это агенты наружного наблюдения. Оттого, что им часто поручают слежку за излишне ретивыми фрондерами1, их имя уже склоняют на все лады. А я в политику не лезу. Я по заданию полиции или прокурора лишь выслеживаю преступника и беру его. А потом беру положенную награду. Таких у нас в Сибири часто называют вороловами или, если угодно, охотниками.
– Охотниками? Очень интересно!
– Да, охотниками. Охотниками за головами. Но здесь, в Москве, я и слово «агент» перевариваю с большим трудом. Благо это все уже в прошлом…
– А у меня, Петр Александрович, – вздохнул Мышецкий, – в самом что ни на есть настоящем! Однако к чему же это я? Взгляните-ка! Это, на мой взгляд, до крайности занимательно!
Он, отодвинув в сторону тарелку Азаревича, вынул из кармана кителя свернутый фунтиком лист, аккуратно его развернул и положил перед собеседником. На листе лежали несколько бумажных клочков и записка, нацарапанная на осьмушке тонкой голубоватой писчей бумаги.
– Предсмертное послание? – без удивления спросил бывший сыщик.
– Да. Ознакомьтесь!
Почерк был неразборчив: видимо, рука девушки сильно дрожала. Но Азаревич все же сумел прочитать:
«Это высшая справедливость. Так должно случиться. Иначе быть не может».
– Лаконично! Уходит из жизни, никого не обвиняет. Вы находите в этой записке что-то странное?
– Отнюдь! Записка действительно малопримечательная. Но вот эти клочки – совсем другое дело!
– Неудачная проба пера?
– Не совсем.
Мышецкий бережно развернул смятые кусочки и выложил их на скатерти, как мозаику, старательно подбирая каждому фрагменту свое место.
– Вот так, – удовлетворенно протянул он, когда обрывки сложились в лист бумаги правильной формы. – Сможете это прочесть?
Измятые и порванные клочки составляли записку, написанную тем же дрожащим почерком:
«Этот человек не даст мне уйти живой. Смерть эта не по моей воле. Боже, не оставь меня».
Азаревич вопросительно взглянул на прокурора:
– Значит, с нею рядом был кто-то еще?
– Похоже, что так.
– Вы хотите сказать, что ее убили?
– Скорее убедили.
– В чем?
– В решении покинуть этот бренный мир и уйти в царство вечного сна, подобно сказочной принцессе, которую этой несчастной предстояло сыграть нынче же вечером.
– Смело! Вы намекаете на доведение до самоубийства?
Мышецкий аккуратно свернул бумажные обрывки и снова спрятал их в карман.
– Находчиво, не правда ли? Я нечасто сталкиваюсь с подобным. Зверь – это всегда зверь, добыча – всегда всего лишь добыча. А тут дичь взяла да и показала зубы. И актриса, наверное, была неплохая: догадаться не сразу писать то, что требует душегуб, разыграть сцену с разрыванием неудавшейся записки, да так, чтобы он ничего не заподозрил… Эти клочки я намерен сберечь для суда.
– Подозреваемые имеются?
– Вы, кажется, переменили свое мнение? Ведь лишь четверть часа назад спокойно говорили мне о том, что это обычное самоубийство, каких в наш нездоровый век сотни за год…
– С запиской все выглядит несколько иначе.
– Не столь однозначно, да. До вашего приезда я уже разговаривал с антрепренером театра. Осипова-Лозинская вела довольно уединенный, насколько это позволяет ее профессия, образ жизни. Однако в последнее время она стала принимать знаки внимания от какого-то военного чина. Директор говорит, что это был, кажется, поручик. Представлены друг другу они не были, поскольку с труппой девушка никого не знакомила, но антрепренер мельком встречался с новым поклонником Лозинской на вечерах, где она выступала.
– Описание внешности? – спросил воролов.
– Самое тривиальное, – пожал плечами прокурор, – лет около двадцати пяти, среднего роста, шатен, носит усы. Это все, что пока у нас есть.
– Немного. Что же вы намерены предпринять?
– Нынче же я пошлю следователя вместе с антрепренером театра на опознание в московские казармы. И конечно же, воспользуемся сведениями с застав обо всех военных, покинувших Москву этой ночью. Слава богу, без разрешения начальства и подорожной грамоты офицер из города выехать не может…
– Я бы на его месте в Москве не оставался, – кивнул Азаревич. – Всегда найдется любопытный, который что-то видел, что-то слышал, что-то запомнил. Неоправданный риск… А за городской заставой его с собаками не сыщешь!
– Да, шансов мало, но что нам остается делать?
– Это похоже на поиск иголки в стоге сена. Много сил придется потратить впустую, работая на таком материале!
Прокурор усмехнулся:
– Сомневаетесь? Что ж, это понятно, но послушайте: полгода назад в Мариинском Императорском театре в Петербурге ставили балет «Ромео и Джульетта». Тоже на музыку господина Чайковского. И тоже прямо перед премьерой – самоубийство: отравилась прима театра Клаудиа Вирарди. Написанную на итальянском предсмертную записку нашли на ее квартире. В ней все как и сегодня, мол, никого не виню, ухожу по своей воле и прочее, и прочее.
Мышецкий отхлебнул чаю и откинулся на спинку стула. Его глаза горели азартом, словно у математика, нашедшего доказательство теоремы Ферма2.
– Это не все! В июне прошлого года на гастролях в Крыму утопилась актриса театра Шереметьевых Дарья Баркова. Ставили «Ундину» того же Чайковского. Прошлой весной, незадолго до эпизода с Барковой, – прокурор продолжал загибать тонкие холеные пальцы, – в Смоленске загорелся местный театр. Погибла только исполнительница главной роли Надежда Клеппер-Добжецкая. Как вы думаете, друг мой, какое произведение должны были представить на суд публики?
– Признаюсь, я далек от театра…
– «Орлеанскую деву»! Композитор, как вы можете догадаться, тот же. Еще два похожих происшествия произошли в Ивановской губернии и в Мценске. Я уже запросил оттуда подробные отчеты. Очень может статься, что сегодняшний случай у нас – шестой. Удивительная череда совпадений, не правда ли?
– Вы хотите сказать, что кто-то по очереди склонил всех этих девушек к самоубийству? По-вашему, все это дело рук одного человека?
– Совершенно этого не исключаю.
– Вы лишаете актрис права на самостоятельные, пусть и опрометчивые, поступки. – Азаревич усмехнулся. – Натуры они впечатлительные, нередко даже экзальтированные. Для таких игра в самоубийство – довольно частое баловство…
– А я полагаю, что здесь действует один и тот же убийца! Считайте это моим профессиональным предчувствием.
Бывший воролов решил задать вопрос в лоб:
– Отчего вы вызвали именно меня?
Мышецкий пристально взглянул на Азаревича:
– Вы охотник! Вы умеете смотреть и слушать, искать и находить. Вы отлично знаете, как важно сразу взять след. Каждая минута теперь работает против нас. Наш зверь еще сегодня ночью был в номере наверху, а теперь наверняка с каждым часом все дальше уезжает от Москвы.
Он подумал и добавил:
– Петр Александрович, буду с вами откровенен до конца. Это по понятным причинам не подлежит огласке, но я из заслуживающих полного доверия источников знаю, что погибшая девушка приходилась внебрачной дочерью князю N… – Прокурор указал пальцем на потолок. – Сами понимаете, каких решительных мер от меня потребуют уже через час-другой! Но положиться в таком сложном и щекотливом деле мне, кроме вас, решительно не на кого. Мне нужны вы, Петр Александрович!
Азаревич молчал. Он уже минуту как не двигался и только слушал Мышецкого, пытаясь представить сцену, которая произошла три-четыре часа назад в номере наверху. Но не смог. Перед его глазами замелькали другие сцены – страшные, кровавые, невыносимые…
Он вздрогнул, словно очнувшись от ночного кошмара. На его скулах заходили желваки.
– Не хочу.
Мышецкий не удивился, не возмутился и не разозлился. Он лишь хмыкнул и потянулся за салфеткой.
– Вы, Петр Александрович, в своем праве! Неволить вас никто не станет. Да, можно не брать в расчет всех этих газетных заметок, ссылаясь на вычурность и неправдоподобность моей теории! Можно получить полицейский отчет и положить дело в долгий ящик! Но чутье или, если хотите, нюх, приобретенный за двадцать лет прокурорской работы, не дает мне покоя. Я не могу не видеть здесь звеньев одной цепи. И вот эта девушка – она оказалась умнее всех, кто был до нее. Она, погибая сама, дала шанс выжить другим… Можно ли просто взять и упустить его? Нет, след нужно брать сейчас!
– Далеко не каждое преступление можно раскрыть и тем более предотвратить… – Азаревич повернулся к окну и замолчал.
Прокурор зазвенел в стакане серебряной ложечкой.
– Молчите? Что же, я вам с точностью до мелочей расскажу, как пройдут следующие несколько дней, если не приняться за дело немедленно. Следователи, конечно же, не найдут этого поклонника актрисы, а где-то в казармах недосчитаются одного поручика или кого-то еще из числа офицеров. Мы окажемся в тупике и через несколько месяцев снова получим заметку о еще одном самоубийстве какой-нибудь опереточной певицы или балерины прямо накануне премьеры. Нам с вами сейчас нужно напрячь все наши силы и задействовать все связи, если мы не хотим, чтобы этот скорбный список на страницах газет продолжался. Поверьте, мы сможем его взять!
Азаревич вперил тяжелый взгляд в Мышецкого.
Тот смутился.
– Я знаю, что вам не удалось взять живым последнего беглеца… – Прокурор понизил голос. – Я видел материалы дела. Его искали за убийство своих домочадцев?
– Когда я вышел на его след, у него была уже другая семья.
– Нашел себе какую-нибудь вдову-мещаночку с детьми?
– С тремя детьми. – Азаревич оперся локтями на стол. – Я выслеживал его год. Даже познакомился со всеми ними лично под видом добряка-соседа. Потом пришли его брать. Он запер дом, а когда я с полицией смог проникнуть внутрь, в живых уже не было никого…
– Да, это очень прискорбно, Петр Александрович…
– И я не намеревался больше браться за подобные поручения…
– Я понимаю вас. Понимаю, почему вы не спешите браться за это дело. Это больно, очень больно, но прошлого уже не изменить. Однако если отважиться открыто взглянуть ему в лицо, признав свои ошибки и усвоив все уроки, то не придется переживать боль снова и снова. А вы меня понимаете?
Не дождавшись от потупившегося Азаревича ответа, Мышецкий продолжил:
– Знаете, мне тоже непросто жить со своей памятью. Лет пять назад у меня было дело крестьянина, который измывался над своей женой, пока не запорол ее до смерти; у нас, увы, такие дела – не редкость. Его отправили на каторгу. А на днях я из газеты узнал, что он отбыл свой срок – а это точно он: я помню все то дело до мельчайших подробностей – и вернулся… И дочери теперь тоже нет в живых. А вы говорите «не хочу»! Неповоротливость и снисходительность государства часто сказывается на жертвах. Вот так! Мы объявим подозреваемого в розыск, назначим за поимку награду и окажем вам любую посильную помощь. Там, где уставы и циркуляры связывают полицию по рукам и ногам, где множество обязанностей и рапортов не позволяет выслеживать преступника по всей стране, вся надежда на вас. Мне не нужны отписки городовых и околоточных! Мне нужно частное лицо, не скованное рамками полицейской службы, которое найдет и схватит виновного; нужен человек, который будет цепко идти по следу, присматриваясь, прислушиваясь и принюхиваясь, как охотник в поиске зверя. А мы с вами, Петр Александрович, ловим именно зверей. Вы это знаете не хуже меня!
Наступившую тишину теперь нарушал только мерный ход маятника в больших напольных часах, красовавшихся в углу.
– Напоминаю, – произнес прокурор, – у нас нет и лишней минуты!
Бывший сыщик поднял глаза на Мышецкого:
– Я попрошу вас предоставлять мне все сведения, которые окажутся в вашем распоряжении.
Прокурор в ответ улыбнулся и сжал его руку.
– С возвращением, Петр Александрович! Я знал, что вы согласитесь! Истинный охотник всегда возвращается к охоте!
– Как пьяница – к бутылке, – невесело сострил воролов. – Ладно, быть может, мой опыт и пара прежних трюков еще сослужат свою службу…
Мышецкий вытер усы салфеткой, бросил ее на стол и поднялся. Азаревич последовал его примеру. Они прошли в дверь, которую открыл перед ними услужливый половой, и на лестнице распрощались.
Азаревич неторопливо застегнул на себе черное пальто, аккуратно повязал на шее лиловый шарф, а потом, пригладив волосы, надел на голову котелок и вышел на свежий воздух.
Ветер уже разогнал облака, и глаза слепило яркое, но не греющее осеннее солнце. На бульваре под трескучий аккомпанемент веток и аплодисменты рекламных полотнищ купеческих лавок вертелся хоровод золотисто-багряных листьев. Где-то негромко, словно спросонья, позвякивали церковные колокола, зазывая прихожан на утреннюю службу.
Азаревич в задумчивости шел по улицам оживающего после ночного сна города. Он ненавидел Мышецкого, ненавидел себя за эту глупую и совершенно несвоевременно выказанную готовность отправиться на поиски неизвестно кого и неизвестно чего, но еще более острую ненависть он питал к незнакомому усатому шатену среднего роста в военной форме, который наверняка сейчас с каждой минутой все больше удалялся от Москвы.
Глава II
Поезд прибывал в Ковров четвертого октября в четыре часа утра. Состав, постукивая колесами на стыках и поскрипывая рессорами на стрелках, неторопливо подъезжал к двухэтажному бело-салатовому зданию вокзала, одиноко сиявшему огнями среди пустырей, приземистых пакгаузов и частокола из телеграфных столбов и чахлых сосен.
В купе было холодно и сыро: на ковре, под залитым струями дождя окном, уже натекла изрядная лужа. Однако покидать свое место одинокому пассажиру не хотелось – на улице было и того хуже. Антрепренер Московского Императорского театра Аполлон Григорьевич Анненский вздохнул, нацепил на нос круглые золотые очки, закутался поплотнее в светло-коричневое клетчатое пальто, натянул на лысину шляпу и подхватил свой саквояж. С трудом протиснувшись через узкую дверь, он вышел в коридор и зашагал к выходу.
Большой, чернильного цвета зонт не спасал своего грузного владельца от косого дождя. Аполлон Григорьевич минуту-другую постоял под холодными каплями на безлюдной платформе, растерянно озираясь по сторонам. Потом он прошел сквозь сонное здание вокзала и вышел на пустую площадь.
Через пару минут из водной пелены послышался цокот копыт, а затем из туманной низины к вокзалу выкатился экипаж.
Дверь открылась. С подножки соскочил человек в широком плаще, с тростью в руках и направился к Анненскому.
Тот поспешил навстречу:
– Петр Александрович Азаревич?
– Приветствую вас, Аполлон Григорьевич! – Незнакомец чуть поклонился, приложив пальцы к фуражке, а затем жестом пригласил Анненского в карету.
Тот поспешил в укрытие.
Экипаж закачался на ухабах размытой осенними дождями дороги.
– Вам так точно меня описали? – спросил антрепренер, проваливаясь в мягкое сиденье.
Азаревич кивнул, расстегивая мокрый плащ, под которым теперь можно было разглядеть военный мундир.
– Благодарю вас, что вы откликнулись на просьбу прокурора Мышецкого. Итак, ближе к делу! Аполлон Григорьевич, насколько я знаю, вы один из тех немногих людей, кто видел поклонника госпожи Лозинской.
– Да… Я видел его несколько раз, мельком, но думаю, что смогу его узнать. Я постараюсь! Ради Зиночки… – Анненский протер платком мокрые от дождя очки.
– Прекрасно! В ту ночь из Москвы через заставы проехали трое обер-офицеров. Часовые отметили имя и фамилию каждого из них в служебных журналах. Ведь военные без особой отметки выехать не могут. Полицейские ближайших к Москве городов получили по телеграфу соответствующие указания, и поэтому одного из подозреваемых мы выследили здесь.
Азаревич взглянул в окно и дважды стукнул концом трости в потолок кареты.
Экипаж остановился.
– Наш поручик неплохо провел время в местном борделе, – сыщик усмехнулся, – и по стечению обстоятельств он сейчас все еще там. После нашего с околоточным предварительного визита в это заведение его хозяйка так разнервничалась, что по ошибке дала заезжему гостю бокал с успокоительным, приготовленным для себя. Такое порой случается. – Он пожал плечами, решив умолчать о том, сколько человек в действительности было задействовано в поиске подозреваемого и подготовке операции. – Так что вам остается только взглянуть на спящего и опознать его.
– Конечно, конечно… – Анненский нерешительно кивнул. – Вот только спящим-то я его не видел. Вдруг обознаюсь? Да и близорукость моя… Ах, только ради Зиночки!
Азаревич смерил его взглядом и вышел под дождь. Антрепренер с трудом поднялся с теплого места и последовал за своим провожатым.
Они стояли перед двухэтажным зданием, над входом в которое висела изящная вывеска. Сквозь снова моментально залитые линзы очков Анненский сумел разобрать витиеватую надпись: «Шляпная мастерская госпожи Шульке».
Дверь была не заперта.
Антрепренер озирался по сторонам: они, похоже, действительно попали в шляпную мастерскую. В витрине на черных болванках пестрели элегантные и, без сомнения, дорогие шляпки. На длинных полках вдоль стены стояли большие бобины цветных лент и кружев, а из коробок, украшенных золотыми звездами, торчали большие разноцветные перья.
За прилавком их никто не встретил, однако, несмотря на ранний час, в доме явно не спали. Где-то слышались голоса, возня, скрип, стук и звон – то ли чашек, то ли бокалов.
– Аполлон Григорьевич, пожалуйста, поторопитесь, – услышал он голос Азаревича. Тот уже пересек мастерскую и открыл небольшую дверку в глубине комнаты.
Звуки стали громче.
Посетители прошли по длинному неосвещенному коридору и оказались в просторной светлой гостиной.
Анненский опытным взглядом оценил обстановку: сперва – полутемная мастерская, затем – мрачный коридор и, наконец, эта светлая гостиная с маленькими мягкими козетками, роялем и столиками для вина и фруктов…
– Что ж, хороши декорации! Редко где в провинции увидишь такую фантазию и вкус! Даже в Москве не уделяют столько внимания обстановке и внешним эффектам! А жаль. – Аполлон Григорьевич вздохнул.
Вдруг зеркальная дверь напротив них резко распахнулась, и в комнату ввалился всклокоченный крупный молодой мужчина. Из одежды на нем были только мятая белая рубаха и подштанники. Осоловевшие глаза его не выражали никаких эмоций, но весь вид все равно был довольно устрашающим. Следом за мужчиной в дверь впорхнула испуганная худощавая дама в изумрудном платье с турнюром, которое было застегнуто до самой шеи на мелкие жемчужные бусинки.
«Должно быть, хозяйка заведения», – подумал Анненский.
Женщина, увидев Азаревича, заметно успокоилась. Тот чуть кивнул ей, и она исчезла за дверью.
Незнакомец всего этого не заметил. Он, как показалось Анненскому, не понял даже, что в комнате есть кто-то еще. Повалившись на кушетку, он обхватил голову руками и глухо застонал, а потом протянул руку к маленькому и совершенно пустому прикроватному столику, словно что-то ища на нем.
– Вам воды, поручик, или чего покрепче? – спросил Азаревич.
Человек вздрогнул и хрипло простонал:
– Один черт! Во рту так пересохло, что языком не повернешь…
Воролов подошел к столу со сластями, наполнил фруктовой водой из графина хрустальный бокал и протянул его человеку в подштанниках.
Тот долго с наслаждением пил, прерываясь на то, чтобы приложить холодную поверхность бокала то ко лбу, то к виску.
– Благодарю вас, господа, – наконец проговорил он, разглядывая из-под опухших век Азаревича и Анненского. – Вино, видно, ударило мне в голову. Вчера перебрал. Merde!3 Память отшибло напрочь! Поверите, только сейчас понял, где я… Да, прошу прощения: мы знакомы?
Азаревич ему не ответил. Он обернулся и взглянул на Аполлона Григорьевича.
Тот растерянно пожал плечами.
«Все пошло не так, – подумал Анненский. – Бес его знает: этого ли я видел в театре с Зиночкой или другого? Похож? Или нет, не похож… Тот не такой был. Этот растрепанный какой-то… Усы тоже… Нет! Тот, кажется, помельче был…»
От волнения на лбу у антрепренера выступила испарина.
«Он или не он?» – Аполлон Григорьевич изо всех сил напрягал память.
Тем временем поручик, персону которого старательно изучал Анненский, сел, отставил бокал и сжал виски пальцами.
– Вы, господа, поздновато явились: за окном-то, я смотрю, уже утро…
– Нынешняя ночь удалась, не так ли? – усмехнулся Азаревич.
Офицер поморщился:
– Несомненно! Но увы, я ничего не помню… Голова как колокол гудит…
Воролов снова покосился на Анненского.
– А ночь с первого на второе октября? Вспомните-ка ночь с первого на второе октября сего года, милейший! – Азаревич навис над незнакомцем.
Поручик вздрогнул и побледнел.
Анненскому показалось, что офицер разом протрезвел и в его глазах мелькнул испуг.
Поручик вскочил, толкнул Азаревича обеими руками в грудь и на ватных ногах устремился к дверям. Анненский от неожиданности вскрикнул. Воролов схватил офицера за плечо. Тот развернулся и попытался нанести Азаревичу несколько неуклюжих ударов. Воролов ответил лишь единожды. Поручик охнул и, схватившись за нос, снова упал на кушетку. Сквозь его пальцы тяжелыми каплями закапала кровь, пачкая кружево маленьких подушечек, лежавших тут же.
– Отпустите! – прохрипел офицер. – Мы все уладим!
Воролов отступил на полшага.
– Кто вы? Что вам нужно? – поручик вытирал разбитый нос рукавом рубашки.
– У меня к вам дело по поводу событий второго октября сего года, – повторил воролов.
Губы поручика задрожали.
– Я все понял, господа. Позвольте объясниться…
– Незамедлительно! – поднял его за воротник Азаревич.
– Я же обещал вернуться! Я обещал жениться! И я непременно это сделаю! Parole d'honneur4, господа! Parole d'honneur!
Беглец, шмыгая носом и вжавшись в спинку диванчика, тем не менее пытался принять на нем независимую и горделивую позу. На его пышных усах уже багровели капли спекшейся крови, но он этого не замечал.
– Я не обманывал mademoiselle Ольгу! Наши чувства искренни и взаимны! – Его голос сорвался на фальцет.
– Почему тогда сбежали из города?
– Вот ее бы и спросили, раз уж она вам все о нас рассказала. – Поручик попытался приосаниться и нарочито раскованно закинуть ногу на ногу.
– Я спрашиваю вас, – процедил Азаревич.
– Я на той неделе получил назначение в двести семнадцатый ковровский полк. Выехать должен был первого числа. Но сначала я должен был объясниться с mademoiselle Ольгой! Mon Dieu!5 Господи, ну должны же вы понять! Это же вы, все ее семейство, запретили мне появляться в ее доме! Но это ничего! Знайте: это для нас ничего не значит! Слышите? Ничего!
– Не только слышу, но и вижу. Сразу в бордель изволили направиться?
Поручик испуганно посмотрел на Азаревича.
– Если вы ей скажете, то я буду все отрицать! Я же согласен! Я женюсь! Я ей обещал через месяц в отставку подать! Вы же за этим приехали? Вы… Кто вы? Родственник, слуга, сыщик?
Но Азаревич уже потерял к своему собеседнику всякий интерес. Он посмотрел на Анненского, который все еще стоял, вжавшись в стену, и бросил ему:
– Пойдемте, Аполлон Григорьевич!
– А как же Зиночка? – пролепетал антрепренер.
– Зиночка? – удивился в своем углу поручик.
– Пойдемте! Этого достаточно, – устало повторил Азаревич и направился к двери.
Они прошли обратно темным коридором. Теперь смешков, голосов и возни уже не слышалось.
В шляпной мастерской за прилавком стояла та самая дама в изумрудном платье. Сейчас ее плечи были укрыты полупрозрачной косынкой мышиного цвета. Она была явно взволнована, но старалась не показывать этого. По другую сторону прилавка теребил в руках какую-то модную вещицу из кружева и перьев мужчина в щегольской норфолкской куртке. При виде Азаревича и Анненского он положил шляпку на прилавок и вышел вслед за ними.
У кареты незнакомец догнал сыщика:
– Ваше высокоблагородие! Что прикажете доложить начальству?
– Доложите в Москву, что господин Анненский подозреваемого не признал. Я, в свою очередь, в докладе наверх отмечу расторопность ковровского полицейского участка. Благодарю вас! Вы были на высоте!
Кивнув на прощание полицейскому агенту, который тут же взял под козырек, Азаревич запрыгнул в экипаж.
– Все-таки это не он, – вздохнул у него за спиной антрепренер.
– Не он. Тем не менее, Аполлон Григорьевич, со своей ролью в освидетельствовании личности вы, будем считать, справились. Так что позвольте поздравить вас с премьерой! – И воролов протянул руку, помогая Анненскому забраться внутрь.
«Было бы с чем поздравлять! К чему мне эти незаслуженные овации?» – мрачно подумал антрепренер, утопая в мягком сиденье. Он всю дорогу более не проронил ни слова и лишь глядел сквозь залитое дождем окно кареты на то, как проплывает мимо серая грязная улица, ведущая к вокзалу.
