Buch lesen: «Белуха. Выпуск №2»

Редактор Виктор Васильевич Свинаренко

Корректор Виктор Васильевич Свинаренко

Дизайнер обложки Елена Владиславовна Смолина

© Елена Владиславовна Смолина, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-4496-3946-2 (т. 2)

ISBN 978-5-4496-3947-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дорогие друзья и товарищи! Уважаемые авторы и читатели!

Союз независимых и равноправных литераторов Алтая предлагает вам познакомиться со вторым номером альманаха, в котором размещены рассказы и стихи новых авторов – членов союза писателей России, и получившая высокую оценку читателей повесть «Государевы преступники», – продолжение.

Альманах ежеквартальный, выпускаться в бумажном и электронном вариантах 6 раз в год. Электронный вариант бесплатный, бумажный можно купить на сайте альманаха.

4 основных выпуска – март, июнь, сентябрь, декабрь и 2 дополнительных.

Дополнительные выпуски к дню победы советского народа в Великой Отечественной войне и к дню России.

Альманах «Белуха» – это трибуна, с которой любой русскоязычный писатель может заявить о себе как авторе. Возрастные и профессиональные ограничения отсутствуют.

Все работы авторов печатаются без редакции.

С уважением, благодарностью, самыми добрыми пожеланиями и надеждами на плодотворное сотрудничество Виктор Вассбар – главный редактор альманаха «Белуха».

Контакт: beluha.litagent@gmail.com

Часть 1. Повести и рассказы

Пояснения

Маркшейдер, вице-маркшейдер – (геодезист), в царской России правительственный чиновник, наблюдающий за правильностью и точностью геодезических измерений при горных работах.

Шихтмейстер – на рудниках горный чин 14 класса, занимавшийся сортировкой руды.

Берггешворен – горный чин 7 класса, подчинялся бергмейстеру, наблюдал за ходом работ внутри рудника.

Гиттенфервальтер – горный чиновник 10-го класса, обер-гиттенфервалтерами – чиновник 8 класса. Служили при заводах.

Маркшейдер – чин равный военному штабс-капитану.

Плакатный паспорт – долговременный паспорт. Выдавался на два года и мог регулярно продлеваться. Обычно его получали купцы.

Бергайер – работник завода, рудника, прииска, служитель кабинета его императорского величества. Фактически – крепостной, принадлежащий императорской семье.

Кавалергары, кирасиры – тяжёлая кавалерия, грудь и верхняя часть живота закрывал металлический доспех – кираса, а основным вооружением был палаш – узкий меч с односторонней острой кромкой. Кавалергарды – элитная гвардейская часть тяжёлой кавалерии.

Коммерц-советник. (Коммерции советник) – почётный титул, которым удостаивались купцы, пробывшие в 1-й гильдии не менее 12 лет. Этот титул приравнивался к гражданскому званию 8 класса и давал возможность поступления на государственную службу.

Штафирка – презрительное название штатского человека офицерами царской армии.

Заводские служители. Крепостные работники рудников и заводов. Среди них бергайеры (бергалы) – непосредственно работавшие на добыче или выплавке руды и просто служители на подсобных работах. Работники не имели права покинуть место жительства, место работы и были фактически на положении рабов. Их обеспечивали пищей и одеждой и давали небольшое денежное содержание. Заводские служители либо становились таковыми по наследству, либо в результате рекрутских наборов среди заводских крестьян.

Заводские крестьяне и заводские приписные служители. Тоже крепостные, но принадлежали они не конкретному барину, а императорской семье, имуществом которой управлял кабинет Его Императорского Величества. Заводские крестьяне платили налог в императорскую казну и были обязаны исполнять повинности на «заводских работах» – это подвозка руды, строительство, ремонт дорог и мостов. Их положение было несколько свободнее, чем у заводских приписных служителей, так как они были закреплены не за конкретным заводом, а за землёй, находившейся в ведении Округа, и могли в этих пределах переезжать из деревни в деревню и брать разрешение на походы в тайгу на охоту или добычу кедрового ореха.

Вассбар и Лобанов

Государевы преступники
(Продолжение)

Глава 3. Телеутский кам

Перед глазами, мелко дрожа, трепыхалась матовая мгла, пронзённая косым пучком света, в котором крутились мелкие светящиеся пылинки. Стёпа смотрел на эту трепещущую под тугим лучом света пелену и не мог понять, что с ним и где находится. Неожиданно в его думы влетела мысль, от которой внутри всё похолодело и что-то горькое встало поперёк горла.

– Я умер, – пронеслась мысль в его голове, – и стою на перепутье двух дорог, тёмной – ада и светлой – рая.

А откуда-то издалека, Степан это чётко слышал, нёсся голос юной девы.

– Орус не спит! Орус не спит! Он уже проснулся! – говорила она.

– Не сплю! Не сплю! – прокричал Степан, но голос его был так слаб, что даже он сам не услышал его. Тогда, собрав все силы и волю в тугой единый ком, Степан поднатужился и приподнял голову. Тотчас растворилась мраморная пелена и на Степана наплыла, скрываемая ею до этого, смуглая узкоглазая девочка лет двенадцати.

– Выпей, – сказала она и приложила к Стёпкиным губам фарфоровую чашку с каким-то дурно пахнущим зельем. Степан подчинился юной фее, глотнул два раза питьё, оказавшееся не только горьким, но и дурно пахнущим, отвернулся и вновь уронил голову на что-то мягкое.

– Нет, нет, орус, пить надо! Надо пить! – требовательно проговорила фея и приподняла голову Степана от мягкого тюфяка.

– Я сам! – нахмурившись, сказал Стёпка, тряхнул головой и, кое-как приподнявшись, сел на лежанке, крест-накрест поджав босые ноги.

В плошке противного зелья было не много. Стараясь не дышать, Степан одним глотком проглотил его, внимательно посмотрел на девочку, понял, что она не фея, а маленькая девочка, себя он считал уже взрослым юношей, и вновь растянулся на лежанке. Он по-прежнему испытывал слабость, но это было уже какое-то другое чувство болезненности, освободившее его от липкой рвотной паутины.

Степан прислушался к себе и нашёл в своём состоянии покой и умиротворение. Нежная, ласковая истома обволокла его тело, на лбу выступили прохладные капельки пота, но сознание не покинуло его, он всё слышал и видел.

– Ещё пей! – требовательно проговорила девочка, и протянула Стёпану плошку побольше. От плошки шёл пар и запах был совсем не тот, что от зелья. Пахло чаем, жиром и ещё чем-то приятно щекочущем ноздри.

– Пей, – снова сказала девочка на ломанном русском языке. Стёпа вновь приподнялся, сел и стал осторожно глотать горячую густую жидкость.

Выпив чашку неведомого, но приятного на вкус напитка, юноша откинулся на лежанку. Лоб и тело покрылись потом, но в желудке заиграла приятная горячая тяжесть.

Полежав с полчаса, или чуть больше, Степан почувствовал, что слабость слегка отступила и появились силы встать на ноги. Приподнявшись, огляделся. Увидел, что лежал на тряпье и шкурах, аккуратно уложенных на лежанке внутри какого-то конического сооружения, а метрах в трёх от себя худенькую девочку у длинного сосуда, похожего на пустотелый столб, в котором что-то сбивала длинной палкой сквозь отверстие в крышке.

– Масло бьёшь? – спросил её Степан.

– Йок, – ответила девочка, мельком взглянув на юношу миндалевидными глазами, – чегень.

– Черген? – Впервые услышав непонятное слово, удивился Степан. – Что это такое?

– Это из молока, потом дам, – ответила девочка, поправив, – не черген, а че-гень.

Степан хмыкнул, но промолчал, а потом вдруг резко и громко выплеснул, да так, что девочка вздрогнула:

– А где Федька? Федька где? А? И как я сюда попал? А?

Минуту смотрела девочка на Степана, вероятно приходила в себя от неожиданного выкрика молодого гостя, или обдумывала, как ответить на его бурный вопрос, потом собралась и спокойно произнесла:

– Твой Федька с камом пошёл, моим дедушкой. Он на вас вчера вышел и с Федькой тебя сюда и принёс.

– А-а-а! – протянул Степан. – Тогда ладно! А сам-то он где?

– Дедушка?

– Не-е-е, Федька.

– Так с ним и ушёл.

– Ка-а-ак э-э-это ушё-ё-ёл? А я ка-а-ак? – не вникнув в ответ, с тревогой в голосе протянул Степан. – И куда мне тепе-е-ерь? Где ж я его сыщу-у?

– Так он не совсем ушёл, а с дедушкой… по делам каким-то, важным верно. Так просто дедушка по тайге не ходит. Незачем ему попусту время проводить! Дело у него завсегда найдётся! Вот и сейчас по делам пошёл. Ты покуда отдыхай, потом чегень пить будем, а там дедушка с Федькой твоим воротится, – по взрослому, не отрываясь от работы, ответила молодая хозяйка и чему-то мило улыбнулась.

– А-а-а! Ну, тогда ладно! – успокоившись, проговорил Степан и обратился к девочке с новым вопросом. – Самуё-то как звать-то, а?

– Айланыс моё имя. Телеуты мы. Сюда откочевали с Бочата. Давно-о-о это было! Это когда дедушка ещё камлал, сейчас только травами лечит. Белку, колонка бьёт. Корову держим. Живём по-маленьку.

Айланыс умолчала, да, и не знала толком, что деда и сына его, её отца, изгнали из рода, когда она ещё только ползать начинала. Тогда по аилам пошла какая-то хворь, много людей умерло. Другого кама (шаман) не прогнали бы, но Эркемей был могучий кам, ему много духов служило, и он мог даже зимой камлать (каманить) небесному богу Ульгеню и люди помнили, как в дымоход во время камлания сыпались кусочки льда, когда путешествующий дух Эркемея пробивал обледеневший небосвод.

Дедушка смог излечить разбитого параличом Кюнди и прозрел Барди, а раньше тот едва различал свет и тень. И вот, чтобы такой могучий кам, как мой дедушка, не смог справиться с какой-то горячкой, никто не поверил и решили, что он нарочно наслал духов на род. Припомнили тогда, что Эркемей юность провёл в буддистском монастыре, позже других ушёл из Джунгарии, припомнили, что женой его была казашка.

А ведь сами разве не джунгарские переселенцы, разве у самих жёны не монголки сплошь и рядом? Забыли, как вырезали их китайцы, как бежали в Россию, не помня себя? Не так уж много их осталось, держаться бы друг за друга – нет, нашли виновника. Хорошо хоть не убили, – мудро рассуждала Айланыс.

Эркемей поселился на Алтае одиннадцать лет назад с сыном, снохой и внучкой, но через две недели после переезда умерла мать Айланыс – Байчил. Захватила она с собой ту хворь и он, великий кам, ученик буддистских лекарей, который мог и путешествовать в запредельные миры и лечить иглоукалыванием, ничего не мог поделать.

Байчил умерла, оставив маленькую сиротку, а позапрошлой весной убили его сына, отца Айланыс.

Он тогда часто ходил в деревню к русской женщине и собирался с ней обвенчаться, а крестились они все вместе, как приехали. Об учении Исуса он слышал ещё в монастыре. Исус дурному не учил, почему бы его не чтить? Наверное, среди богов должен быть главный, почему бы ему не быть отцом Исуса? Ведь и Христос, и Будда учили одному – не копи богатства, не гонись за земной тщетой, слушай вечность и обеспечь покой своей душе. Вот только жизнь не дала его душе покоя.

В тот вечер, когда его сын должен был вернуться из Тогула и не пришёл, понял Эркемей, что в его дом пришла беда. Нашёл он сына в логу, на твёрдом весеннем снегу. Лежал он неловко – вывернув ноги на горбу тающего сугроба, запрокинув голову и подставляя остановившиеся глаза равнодушному солнцу. По краю сугроба, где почва была мокрой, насыщенной водой, Эркемей увидел следы. Человек, что их оставил, загребал широко расставленными ногами, оставляя борозды и сильно продавливая внешний край следа. Долго смотрел Эркемей на эти следы и постарался их запомнить на всю жизнь. Потом он осмотрел сына. Его убили чем-то тяжёлым. Правый висок смят, кожа на нём разорвана и запеклась кровавой коркой, а на скуле чётко отпечатались два ряда маленьких ранок.

Значит, орудие убийства было гранёным, с шипами. Не иначе, били кистенём. С шипастой железякой насаженной на палку никто ходить не будет, а кистень можно и в котомку спрятать, и на пояс повесить.

– Конечно кистенём, – рассуждал старый Эркемей.

Он всё думал о кистене, о том, что надо хоронить, звать ли попа. Решил, нужно звать, а если звать, значит, нужен гроб.

О многом думал Эркемей, лишь бы не думать о главном, – о горе, которое вновь довелось нести в груди на старости лет, боясь его расплескать.

Но запомнил он, какие грани у этого кистеня. И сейчас помнит. И будет помнить всю жизнь.

К Прасковье тогда никто другой не сватался, да, она и сейчас одна живёт. Ни с кем его сын накануне не ссорился и врагов здесь ни он, ни сын его не нажили. Если у него и были враги среди телеутов, то не такие, чтобы идти искать его невесть куда. Да и кто видел, чтобы телеуты, или кто другой из охотничьих народов кистенём дрался?

Нет, его русский убил. Какой-то мимо проходящий варнак? Но на что он мог позариться? Ни шкур, ни денег у сына не было.

Похоронил сына Эркемей на православном кладбище, священник отпел его, Прасковья оплакала, попричитала над его бедным Илдешем (в православии Ильёй), который за свою короткую жизнь видел так много злобы и мало счастья, закопали, поставили на могиле крест и разошлись.

Эркемею понравилось, как служил поп, и как причитала Прасковья и он решил, что после смерти душа его сына, как и говорил поп, попадёт к самому великому богу, отцу Христа, – к богу верхнего неба Тенгри. Душа его сына будет довольна, и он решил не камлать Ульгеню, как требовали обычаи его рода. Но справив девять дней (угощение ставил в доме Прасковьи), вернулся к себе в аил, чтобы свершить чёрное камлание. Внучку оставил у Прасковьи, сказав, что вернётся за ней через день. С тех пор Эркемей не камлал. Понял он, что б болезней требуют не путешествий в иной мир, а трав, прижиганий и уколов иглой. Иногда он, конечно, бил в бубен, сказывалась страсть к камланию, кружился, а после рассказывал о своих прошлых путешествиях, иногда кое-что сочиняя. Нельзя сказать, что он совсем не чувствовал священного дуновения, но в путешествия уже не уходил. Слишком больших сил это требовало от кама. Только в крайних случаях, когда тяжела болезнь, велика беда, Эркемей совершал настоящие большие камлания. Но сейчас беда у него была, и он собрался камлать богу подземного мира Эрлику. Хотел узнать, кто убил его сына.

Эрлик был хозяин голубой беспредельности, восставший против верховного бога Тенгри и низвергнутый Ульгенем в подземный мир. У христиан этого бога зовут Сатаной, Дьяволом. Он хозяин зла, и дух убийцы в его власти.

Эркемею надо было спуститься в мир Эрлика и спросить правду у хозяина подземного мира.

Это у алтай-кижи и тубаларов есть белые и чёрные камы. Эркемей был телеут, а телеутский кам мог камлать любому богу.

Эркемей начал камлать ночью, ближе к утру. Он боялся, что вечером к нему может заглянуть кто-то из русских знакомцев. Увидит, что камлает, да ещё узнает кому, тотчас донесёт попу и его опять сгонят с места. Поэтому был осторожен.

Повалил кам на землю чёрного барана со сломанным рогом, сделал широкий надрез под рёбрами, нащупал рукой сердце жертвы и изо всех сил сжал трепещущую плоть, только так умертвлялись овцы при камлании. Потом достал Эркемей шаманский бубен ала-барс, туго оттянутый шкурой лося, взял било, обтянутое шкуркой зимнего зайца, одел на голову шапочку из цельной шкурки филина с клювом, нависшим над лбом и торчащими в сторону когтями и вышел на поляну.

Хорошо, что телеутам не надо одевать для камлания Эрлику тяжёлых доспехов маньянов, а можно камлать в удобной охотничьей одежде.

Эркемей замер. Прислушался сначала к лесу, потом к себе.

Было тихо и немного тревожно.

И он ударил в бубен. Ударил в бубен и пошёл, пошёл бить с нарастанием в темпе, – сначала бил редко, чтобы тело разогрелось, затем, повинуясь ритму бубна, закружился волчком. Бил в бубен всё быстрее и быстрее, и всё чаще и чаще.

И вот Эркемей уже перестал чувствовать свои руки, будто бубен бил сам по себе, и задышал Эркемей глубоко, ловя священное дуновение, не останавливаясь между вдохом и выдохом. И вот уже и ноги и руки перестали принадлежать ему, и поляна потускнела, и кружащиеся кедры пропали из глаз.

Увидел Эркемей себя со стороны, какой-то одной частью был вне тела своего – в стороне и чуть выше, а другой ещё находился в нём – не полностью расстался со своей телесной оболочкой.

Вращалась поляна, кружились пихты и кедры, но это было видно ему одной своей частью как бы в тумане – бледно и неясно, а другим своим я он видел неподвижные деревья и себя, вращающегося в ритме бубна на кружащейся поляне. Ещё миг и вот он уже полностью расстался с тем танцующим камом и полетел в только ему известное место, где в скалах – на крутизне спрятаны духи его бубна и лося, шкурой которого обтянут бубен.

И вот уже не бубен бьёт-гудит, гудят копыта его верного сохатого, крепко он ухватился за рога, а рядом жёлто-чёрной тенью стелется ала-барс, пёстрый барс-тигр, дух бубна, доставшегося ему от отца, а тому от деда, великих камов, которых знала половина Джунгарии, и не только телеуты и другие племена Алтая, но и монголы, казахи, уйгуры.

Мусульманам и буддистам и нельзя иметь дело с языческими шаманами, но коль скрючит от боли или начинает сохнуть человек с тоски и не помогают молитвы мулл и прижигания монастырских лекарей, пойдёшь и к язычнику.

Эркемей со своими священными животными примчался к пещере на берегу Уксуная. Пещера была маленькая, туда можно было протиснуться только ползком, но сейчас это не имело никакого значения, то ли он с сохатым и ала-барсом уменьшился, то ли вход стал разрастаться, но они влетели в пещеру (лось уже не бежал, летел) и полетели по круглой чёрной дыре к сверкающему кругу.

Эркемей знал, что пещера кончается тупиком, но это когда он не камлал, для того Эркемея, что остался кружиться на поляне, а для этого Эркемея, в ушах которого свистел ветер, какой не свистит в ушах и при самом быстром конском галопе, преград не было. Эркемей влетел в царство Эрлика.

Из тёмной трубы это царство казалось сверкающим, а на самом деле был серый, не дающий теней свет, и это естественно, в мире тени не было тени, так как в подземном царстве не было ни луны, ни солнца, ни звёзд.

У входа в тёмное царство уже пасся дух жертвенного барана, которого Эркемей подхватил, и бросил на спину своего лося, на ходу, не останавливаясь. Его священные звери неслись по узким скалистым гребням, над тёмными обрывами, перескакивали бурые реки.

Наконец показался высокий дворец, сложенный из чёрного камня, обиталище младшей дочери Эрлика. Эркемей спешился, его лось обернулся луком, плечи стал оттягивать колчан, полный стрел.

Нагишом запрыгала, заплясала вокруг него, тряся грудями и высоко задирая ноги, высокая луноликая распутница, стала жаться, хвататься за ворот.

Эркемей покрепче вцепился в рог жертвенного барана – так и есть, дёргают его из рук, стремятся отобрать.

– А ну, вон! – закричал Эркемей. И вот уже грозно, страшно рычит, подбегая, отставший ала -барс и в страхе разбегаются слуги распутной девки.

Эркемей отталкиваете её от себя, и идёт дальше. Идти неудобно, – мешает жертвенный баран, заброшенный на шею, и надо держать наготове лук с прижатой к тетиве стрелой.

– На выходе из дворца обязательно будет засада, – мысленно говорит кам. – Нет, на этот раз позже, – увидев, как из тёмного озера поднимаются чёрные, мокрые и скользкие на вид чудовища. Извиваясь своими змееподобными телами, выползают эти мерзкие твари на бесплодную сушу, тянутся к Эркемею. – Плоти хотите, – говорит им двойник Эркемея и, сбросив жертву на землю, посылает стрелу за стрелой в огромные, выпученные, лягушачьи глаза, в гнойные пасти с множеством рядов острых зубов, в чёрные тела их.

Один за другим чудища взвиваются ввысь и с громким всплеском, поднимая горы брызг, и исчезают в водах чёрного озера.

Последнюю стрелу кам выпустил, когда гнойная, клацкающая клыками пасть почти добралась до Эркемея. Враг человечества, выродок тёмного царства мёртвой падалью замирает на берегу почти у его ног и, разжижаясь, гнойным чёрным киселём стекает в озеро.

Последнее чудище и стрела последняя.

Впервые так камлал Эркемей. Нет соплеменников, для которых он камлал, не надо пересказывать приключения своего двойника, и отрешился он от земного мира, иногда только ощущал обычную при камлании раздвоенность, но если при прежних камланиях это были путешествия его двойника, его двойник мчался над тайгой в поисках Хан-Алтая и поднимался с духами покровителями к Ульгеню, а сам Эркемей в это время был в своём земном мире, – в аиле или на поляне, а его путешествия были сном наяву, то теперь он сам ехал на лосе, а на поляне кружился его двойник.

И если при прежних его путешествиях поражение в битве с чудовищами означало неудачу камлания, в худшем случае болезнь, и ему мог помочь другой кам, то теперь он знал, – не сможет пройти свой страшный путь, найдут Верх-Тогульские мужики на поляне закоченевший труп и большой разрисованный бубен.

И ещё много раз сталкивался кам с чудовищами, и неоднократно отбивался от дерзких притязаний старшей дочери Эрлика на его тело, и уговаривал его сыновей о пощаде, напоминал про прошлые дары и обещал взятки в будущем, пока не добрался до покоев Эрлика.

Эрлик отказался его принять, сказал, что он уже наполовину христианин, но согласился переговорить через дверь и велел отдать жертву слугам.

Всё выполнил Эркемей, и обратился к владыке тёмного мира с вопросом:

– Кто убийца моего сына? Где он? Покажи его.

– Где он? Ищи сам. Кто он? Узнай сам. А вот какой он, посмотри, – ответил Эрлик.

Тёмной полировкой заблестела дверь, и увидел Эркемей костёр, а у костра людей. Все люди, кроме одного, виделись смутно, туманно, а тело того, кто виделся чётко, освещал костёр, только вот лицо его кам никак не мог разглядеть. Вот таёжник встал, широкоплечий, широкозадый и пошёл, переваливаясь, за хворостом.

Лицо было в тени, почти неразличимо, но Эркемей жадно всматривался и узнал человека.

Дверь вновь покрылась мутной чёрной пеленой.

– Теперь тебе пора домой, уходи, – услышал Эркемей голос хозяина тёмного мира и, поблагодарив его, отошёл от двери.

И снова застучали копыта лося-бубна, снова преграждали дорогу чудовища и летели со скалы камни, только распутные девки не лезли со своим ласками, а злобно ругались, брызгая ядовитой слюной.

Наконец он нырнул в чёрную дыру и понёсся к сияющим звёздам своего земного мира.

На востоке уже поднималась заря, двойник разглядел кружащегося кама и вошёл в него. И тотчас, что обычно бывает после таких полётов, увидел, как тигр ала-барс уменьшился, прыгнул ему в ладонь и обратился обручем бубна, а лось съёжился, затрепыхался под ветром и вдруг снова стал тугой, гудящей бубновой кожей, завертелись перед глазами деревья и упал Эркемей на грязную, натоптанную его ногами землю.

На весенней земле, да ещё ранним утром, нельзя долго лежать, но и встать старик не мог, пришлось до аила ползти на четвереньках, но и на четвереньках его постоянно заносило, бросало на землю.

Заполз на лежанку и закрылся шкурами – потный, обессиленный, на лежанке кружащейся и качающейся, как щепа на разбушевавшейся реке.

Много времени утекло с того последнего камлания, но будто вчера было оно, и помнил старик угрюмый взгляд и нескладную фигуру, привидевшуюся ему в тёмном царстве.

Вчера Эркемей нашёл двух русских мальчиков на краю болота. Они сильно устали и были измучены страхом.

Один был очень болен и лицом прозрачно-синий от измотавшей его болезни, другой тоже бледен лицом, но покрепче – стоял на ногах. Лежачего больного юношу старик оставил на попечение внучки, сказал ей, чем его лечить, а другого взял с собой в тайгу. Там, в тайге он избавит его от страхов, вылечит от душевной усталости. Он мальчик, и хоть пережил много, всё это выйдет из него, пока они будут неторопливо бродить под деревьями, а лечить его Эркемей будет словом.

Перед уходом в тайгу, влил старик в рот Степана снадобье и сказал внучке: «Проснётся, дай ему лекарство, покорми, но немного, сразу много нельзя, всё выйдет наружу. Делай так весь день, понемногу придёт в себя».

Сказал и подумал: «Всё бы ничего, плохо другое. Уж больно рассказ юноши тревожный. Поселил в душу мою беспокойство, а всё оттого, что в тайге появились разбойники, а это очень опасные соседи. Конечно, вряд ли они меня с внучкой тронут, взять у нас нечего, но я слыву знахарем, значит рано или поздно они принесут ко мне раненых, приведут занедуживших. Потом начнут расспрашивать, что слышно в деревне, не поговаривают ли о поездках купцов, нет ли поблизости солдат. И начнут специально посылать меня вынюхивать, выспрашивать и высматривать, что где да как, я ведь могу в любое время безбоязненно являться в селе, а потом разбойничать начнут. И куда мне деться, в заложницы внучку возьмут. А власти, что власти! Будут слать ко мне людей, требовать, чтобы узнал, где обитают разбойники, требовать навести на них солдат, ведь я человек в тайге свой. И кончится всё тем, что либо меня убьют разбойники, либо власти закуют в кандалы и сошлют на каторгу. А тут ещё внучка подрастает, скоро станет девушкой и что за жизнь ей будет уготована по соседству с этими злодеями», – думал и сокрушался Эркемей.

Но деваться некуда, надо помощь оказать юношам, помрут без его лечения и заботы Айланыс. И пошёл Эркемей с русским мальчиком в тайгу, травы искать и лечить его ими и словом. Знал старик, основное время сбора лекарственных трав придёт позже, да и затеял он это не столько ради трав, сколько ради мальчика. Неторопливо шли по тайге старик и юноша, найдя нужную траву, Эркемей обстоятельно объяснял Феде как её надо рвать, для чего она служит, как зовётся по-русски и по-тюркски, иногда вспоминая монгольские и китайские названия. Рассказал старик Феде и о своей жизни в Джунгарии. Сказал, когда ему было столько лет, сколько Феде, был слугой в буддистском монастыре, и монах, которому он почему-то приглянулся, научил его не только тибетской грамоте, но и лекарским знаниям и рукопашному бою.

– А потом пришли китайские солдаты, разгромили моё родное селение, убили мать, отец раньше умер, и ушёл я из монастыря, – продолжал рассказ о своей жизни Эркемей. – Ещё был жив дед, и он передал мне семейный бубен, обучил камланию и тонкостям чабанским и охотничьим. После смерти деда я с женой, маленьким сыном и ещё десять семей телеутов и монголов, которым грозила расправа, кому за неуплату ясака китайцам, кому за сопротивление им, бежали в Россию. Ушли на реку Бочат, где, как мы узнали, ранее поселились другие бежавшие из Джунгарии телеуты.

Так за разговорами и воспоминаниями шли они по тайге и набрали трав и корешков целый мешок. Затем повернули обратно, но пошли другой тропой, короткой. Тропа шла по краю крутого склона, и на нём Эркемей увидел красный корень, крайне редкий в здешних местах.

– Надо выкопать, – решил кам и спустился вниз по склону, следом Федя. Но только начали они ковырять землю – Федька ножом, Эркемей маленькой лопаточкой, как над головой послышались голоса. Старик поднял голову и стал прислушиваться. Федька хотел что-то сказать, но Эркемей остановил его слабым шёпотом.

– Тихо! Кто-то идёт! – проговорил он. – Не дай бог, разбойники. Ложись сюда, под скалу, тебя никто не заметит. И когда Федька забился в прохладную расщелину, такую узкую, что её не было видно за майской травой, сказал, – если это действительно разбойники, и они заберут меня с собой, дождись пока мы уйдём, выходи на тропу и иди по ней сажень сто. Потом свернёшь влево, выйдешь на скалы, спустишься по ним на нижнюю тропу и по ней беги к аилу. Скажи Айланыс, она спрячет вас и сама спрячется, она знает где. Если я дам знак, пусть выйдет, а вы сидите тихо и не высовывайтесь.

Пока Эркемей всё это говорил, над склоном показались три фигуры с ружьями. Они окликнули его, но он, согнувшись, ковырялся в земле и неторопливо продолжал давать Фёдору наставления. И только после второго оклика степенно разогнулся и сказал: «Помогли бы лучше старику мешок вытащить».

– Не переломишься, кыргызня. Туда же, басурман, помоги, видите ли, ему.

– Зачем обижаешь? Я тоже крещёный. Меня поп крестил. Пантелеймоном назвал. И внучка крещёная, Марфой поп назвал, – ответил Эркемей.

– Ладно зубы-то заговаривать, чёрт косоглазый. Веди к себе. Вон у Гришки чтой-то рука пухнет, давеча ему её знакомцы погладили.

Федька, забившись в щель, прислушивался к постепенно удаляющимся голосам.

– Арачка-то есть? – спросил старика молчавший до этого щуплый мужичок.

– Нет, корова мало молока даёт. Да и не ждал гостей. Курт есть. Чай есть. Молока надою.

– Ему с под бешеной коровки подавай, – хихикнул здоровенный детина неопределённого возраста, и загоготал, как охрипший гусь.

Когда, как подумалось Федьке, разбойники ушли за второй поворот, вылез он из-под скалы, выбрался наверх на четвереньках, осмотрелся, тихо прокрался сто сажень, спустился на нижнюю тропу и бросился по ней бегом.

Надолго опередил деда и разбойников Фёдор, и это отвело от него, Айланыс и Степана возможную беду. Шло время, а разбойники всё не появлялись. Мальчикам уже надоело лежать на старой кошме и овчине под огромной пихтой, чьи ветви спускались до самой земли и укрывали их маленькое логово от постороннего глаза, хотелось выйти, но Айланыс удерживала их.

Наконец появился Эркемей с грозного вида людьми. Все вошли в юрту – шестигранный низкий сруб с высокой шатровой крышей, который дед называл аилом. Несколько минут не было слышно ни звука, но вот дверь отворилась и из проёма её высунулся дед. Что-то прокричав по-своему, снова скрылся за дверью.

– Дедушка зовёт, – тихо проговорила Айланыс и, ужом выскользнув из-под пихты, пошла к аилу, но не прямиком, а лесом обошла поляну и вышла на неё с противоположной стороны на натоптанную тропу.

Вскоре в аиле растопили печь и над ним поднялся дым, а потом в дымной пелене, расплывшейся по-над землёй стали расплываться и подрагивать пихты. Дым проникал в укрытие, где хоронились мальчики, им жутко хотелось чихать, они с трудом сдерживали себя и тёрли горевшие от дыма глаза.

Айланыс вышла из аила, пошла к роднику за водой, возвратилась с полным котелком и снова вошла в аил.

– Может не ждать когда они уйдут, утечь? Ты как Стёпка, идти можешь?

– Ну, и куда мы пойдём? В воровское логово? В юрте трое, а где остальные? Ты об этом подумал, мож они щас сидят в засаде и наблюдают.

– А встретимся, так что? Мы прохожие, они прохожие. Откуда им знать, что мы с обоза, а взять с нас нечего, пройдут мимо.

– А вдруг они не сразу всех мужиков убили. Мож поспрошали сначала. Мож, кто и показал на нас? Да и к чему им соглядатаи? Сейчас мужики с ружьями в тайге либо беглые, либо тати. Они ж не глупые, порешат встречных, чтоб не указали на них.

– А деда почему не убили? И Айланыс выпустили? – не унимался Фёдор.