Пропадет сейчас старичок, оборвется эта ниточка – последняя защита Фролки от дикого разъяренного зверья… Надо бы Фролке ринуться на колени, взмолиться всем им о пощаде, о прощеньи, но кажется ему, что будто закаменел он весь с макушки до пят. Ни моргнуть, ни вздохнуть полной грудью не может, ни даже пальцем шевельнуть – камень придорожный как есть. Только слезка, чует, из глаза по щеке катится.

Понимает, что сам, сам виноват, жизнью своей.

Старичок же смотрит ему в мечущуюся душу, преспокойный в гаме царящем, пронзительно, все-все до нутра словно зрит. И от того хуже Фролке, муторней, гадок он себе.

Молчал-молчал старичок – а молчал долго – и говорит тихо-тихо, но в гаме этом слышно:

– Есть кто, кто за него слово доброе нам скажет?

Но потонули слова – шумят, свистят по-прежнему звери, к Фролке окаменелому готовые прорваться, съесть-растоптать чтоб.

Как вдруг лай смутно знакомый раздался!.. Совсем плохо стало Фролке. Уж лучше б и не выходил никто за него.

То ведь кто-то из детства беззаботного его, с хвостом колечком, ушами торчком:

– …ваф-ваф! Топить хотели, а не дал! Ваф-ваф! – в свисте-гаме едва слышится. – Уговаривали, боем били, нипочем не отдавал! Ваф-ваф! Собою закрыл и не дал!

Тявкает щенок, друг Фролкин полузабытый – последний, над чьей могилкой горевал и плакал он – и затихают звери. Хочет Фролка обернуться, увидеть его, увидеть напоследки, обрадоваться, обнять, потрепать как бывало!

Ничего ему больше не надо!..

Еле-еле проворачивает шею застывшую – а и нет на поляне позади никого.

Ни птиц, ни гадов, ни зверей! Ни перышка, ни шерстинки! И трава немятая стоит…

Фролка на старика обратно – а тот сидит у костерка как сидел, ладошки над огнем потирает, моет, значит. Смотрит на Фролку эдак по-доброму, по-отечески:

– Понял все? – спрашивает, наконец, Фролку.

– Понял, батюшка.

– Все запомнил?

– Все, батюшка, – Фролка отвечает и…

* * *

И опять он на знакомой дороге лесной, пути с ярмарки в деревню. Нет ни старичка, ни поляны заповеданной… В какую сторону в лес тогда шел – невестно.

Лошаденка его, стара-тоща, только в темноте как жемчужина речная белеет, травку возле телег Фролкиных щиплет.

Кинулся Фролка к лошаденке. Плачет, ревмя ревет, морду ей целует, на колена встает, прощенья просит. Хлеб ей – невиданное дело! – свой отдал.

– Жемчужинка, – говорит, – не шкапа ты.

Утрецом под узды вел ее, жалеючи. На лужах тройку раз даже сам в хомут впрягался, увязшие телеги из глины вытаскивал.

Кафтан свой щегольской изгваздал, изорвал, а кошель, кошель-то, думал, выронил в прореху где-то… Но плюнул и рукою махнул.

А дома нашел. Нашел и мужикам нашим вдруг в оплату деньги из него раздал. И в деревню мужику-покупателю тому часть отослал, с мешком муки, с гостинчиками детям.

И нам, старухам, к ключу вечор, сметаны-творога принес.

Другим стал Фролка. К людям, к добру своему, к душе своей. Другим стал…

Был Фролка, будет ныне Фрол да Степанович.

* * *

– …Потому по-другому с вас спрашивать буду, ежели опять озорничать у него будете, – грозит внукам Бабушка Анея, но спят-сопят на печи давно.

Тихо по избе.

Сыплет снег снаружи, ветер гонит над настом поземку, легкую будто паутинка.

Плишка-кот возвращается из подпола на теплое место обратно – крадется, медленно-медленно. Мало ли снова какой валенок упадет!

Дремлет Бабушка Анея, склонившись к стене, теплой еще от печки. Ровно горит на подоконнике пред ней огонек свечной, только изредка трепещет от незримого чего-то.