Buch lesen: «Атаман ада. Книга первая. Гонимый»

Дочери Алине посвящаю.

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Виктор Григорьевич Усачёв, 2017

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-8164-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Красная Армия спешно отступала под натиском румын и немцев, так спешно, что не всегда успевала взрывать важные объекты в оставляемых городах – а нечего говорить и про менее важные. Все силы – на оборону Одессы, вокруг которой петля затягивалась всё туже и туже.

Ранним утром 6 августа 1941 года через оставленный Котовск с гиканьем пронеслась румынская кавалерийская бригада, преследуя отступающих к Одессе красноармейцев. За ними, не спеша, по-хозяйски, въехали немцы. И среди военной техники, под их надёжной защитой, двигался чёрный «мерседес», в котором находились двое офицеров: один – в эсэсовской форме оберштурмфюрера*, второй – в форме полковника румынской королевской армии. Равнодушно глядя из окна автомобиля на затаившийся город, эсэсовец сказал, обращаясь к своему спутнику:

– Beachten Sie, Herr Skokovski, rot abhauen so schnell, dass nichts Zeit zu explodieren musste¹.

Помолчав, добавил:

– Ich denke, dass Ihr Objektintakt².

– Hoffentlich, Herr Paschen³, – на сносном немецком ответил полковник.

Полковник явно волновался, глядя по сторонам, в отличие от своего спутника. Заметив это, оберштурмфюрер усмехнулся.

– Aber ich habenichts zu befürchten. Alle meine… Themen, ich bin mir sicher, waren. Wird, wird die Möglichkeit… der Jagd sein⁴.

Полковник покосился на своего упитанного спутника.

«Уж тебе наверняка нечего беспокоиться, – подумал он. – Твои головорезы из-под земли достанут жертву».

И тут же ему показалось странным: а ведь и ему придётся из-под земли доставать свою жертву… если она ещё там.

«Господи, – молился мысленно полковник, – яви свою божескую милость. Отринь от него свою карающую десницу. Оставь, оставь его мне! Молю тебя!»

– Wir mit Ihnen, Herr Skokovski, andere Mission, – словно угадав его мысли, вновь заговорил черноформенный спутник. – Mir – dort senden, und Sie – dort hin zurückzukehren. Aber wir werden das Gleiche tun – wiederherstellung der Ordnung. Jetzt sind wir die Herren, und es ist sofort notwendig, alle diese bolschewistischen cvore zeigen. Sie werden nur eine Sache gegeben werden: unseren Willen zu gehorchen⁵.

– Völlig einverstanden mit Ihnen⁶, – поддакнул полковник.

Машина остановилась у двухэтажного здания. Офицеры вышли и пожали друг другу руки.

– Ich wünsche Ihnen, Herr Skokovski, schlagen Sie Ihre Gegner⁷, – с нажимом произнёс немец.

– Und Sie – erfolgreich und schnell Jagd⁸, – также вежливо пожелал полковник.

– Oh, von uns niemand mehr… auf Wiedersehen⁹, – попрощался эсэсовец.

Полковник ещё некоторое время постоял, глядя вслед Пашену. И он не сомневался, что его миссия будет выполнена… ещё бы! Пашен возглавлял отряд «Зондеркоманды СС 10-А», в задачу которого входило выявление и уничтожение евреев, коммунистов, цыган, инвалидов, но в первую очередь евреев. О-о, в этих делах его головорезы были мастаки – но! Пытать, расстреливать – дело нехитрое. И Скоковскому не было жаль этих… этих большевистских жертв. А вот его миссия… его миссия и проще, и сложнее. Впрочем…

Полковник, поняв, что слишком задумался, махнул рукой. И к нему тотчас подъехала легковушка, неотступно следовавшая за их машиной.

Город постепенно заполнялся войсками, как бы компенсируя отсутствие затаившихся жителей. Но то заполнение было зловещим – вместе с ним заползал невидимый страх, проникавший сквозь стены домов в сердце каждого жителя. И не было спасения от этого страха, и мучительно было осознавать своё бессилие.

Но не все поддались страху. В железнодорожном депо сгрудилась стайка рабочих вокруг невысокого коренастого человека.

– Слышь, Тимофеич, – негромко спрашивал коренастого чумазый работник, – ну и чё нам теперь делать? По домам?

– Как есть по домам, – согласился коренастый. – Кто небоязливый – оставайся со мной, остальные – по домам.

Никто не двинулся.

– Ладно… раз так, слушайте сюда. Да поближе давайте.

Рабочие ещё тесней сгрудились вокруг своего начальника. Иван Тимофеевич Скорубский, начальник ремонтных мастерских, ещё с беляками имел дело в Гражданскую, уж он-то знает, как быть в таких непростых обстоятельствах.

– Вот что, братцы, – негромко говорил он, – надо поначалу посмотреть, что да как… да осторожно, так, чтоб немчуре на глаза не попасться. А потом… потом посмотрим.

После чего рабочие тихо разошлись, каждый по своему маршруту.

И если у них маршрут был не особо определён, то у Скоковского – предельно точен.

Доехав до здания, где размещался штаб его кавбригады, полковник некоторое время потратил на устройство своего штаба, отдавая необходимые распоряжения. Пока, наконец, ближе к вечеру не освободился. Сев в свой автомобиль, в сопровождении машины с солдатами, он поехал на окраину города.

А вот и искомый монумент.

Скоковский с недоумением созерцал это странное бетонное сооружение: широкий, низкий фундамент с небольшой трибуной, и возвышающаяся над всем колонна с барельефами.

В свете угасающего дня Скоковский, подойдя ближе, разглядел барельефные композиции на тему Гражданской войны. И везде – он: лихой рубака, красавец-командир, силач и орденоносец.

Скоковский почувствовал, как волна ненависти буквально захлестнула его. Он махнул рукой, и солдаты, найдя железную дверь, ведущую в подземелье, начали разбивать её прикладами. Войдя в специально оборудованное подземное помещение, отделанное белым кафелем, он увидел в полумраке стеклянный саркофаг, накрытый красным бархатом. Рядом, на небольшой нише, его портрет в военной форме с многочисленными регалиями, венки. Здесь же на атласных подушечках все три ордена. Чуть в стороне, на специальном постаменте, – почётное оружие, шашка, на эфесе которой инкрустирован четвёртый орден. Слышалось лёгкое жужжание невидимых механизмов, поддерживающих температурно-влажностный режим в саркофаге.

Мавзолей Григория Котовского, конец 30-х годов

Скоковский поёжился: и это лёгкое жужжание, и таинственный полумрак, царивший в склепе, и жуткая тишина – всё это напоминало что-то потустороннее, так тесно связанное с покойным. Он подошёл к саркофагу и откинул тяжёлый бархат. Заметив на низком потолке плафон, прямо над изголовьем, щёлкнул тумблером. Мягкий свет залил весь саркофаг, и покойник предстал во весь свой, отнюдь не богатырский рост.

Что-то завораживающее было во всём этом, такое, что даже заставило застыть в молчаливом созерцании и солдат.

«Умело забальзамировали, – подумал Скоковский. – Как живой… ну вот и всё, я достиг цели».

Ему вдруг сделалось отчаянно грустно: то, чему он посвятил всю свою жизнь – свершилось. Но не было радости, не было восторга – ничего не было… была лишь какая-то пустота внутри. Но чем дольше он смотрел на тело, тем сильнее оно завораживало – дьявол и после смерти оставался дьяволом. Не в силах оторвать взгляд от покойника, он с трудом сделал знак солдатам, и те стали разбивать прикладами саркофаг. Сбросив тело на пол, солдаты поволокли его на улицу.

Вдруг Скоковскому стало трудно дышать, и он поспешно покинул этот жуткий склеп, захватив награды и оружие.

С облегчением вдохнув чистый воздух и с удовольствием ощутив широкое жизненное пространство, он подошел к брошенному на землю телу. Теперь покойник уже не производил такого жуткого впечатления, как там, в склепе – обыкновенный труп… но будто только уснувший.

«Не-ет, не-ет, – с ненавистью подумал Скоковский, – теперь тебе точно никогда, никогда не упокоиться. Ты не будешь больше… мумией, к которой стремятся любопытные взоры наивных людей. Ты будешь обыкновенной падалью!»

И он, резко выдернув из ножен его же клинок, наотмашь, по-кавалерийски, отрубил голову трупу.

– În masina lui¹⁰, – приказал Скоковский.

Чуть поодаль послышались выстрелы.

«Пашен, как видно, тоже нашёл свои жертвы, – подумал он. – Что ж, нам обоим охота удалась».

Он кивнул стоящему рядом офицеру, и тот с группой солдат приступил к минированию объекта. Отъехав на безопасное расстояние, Скоковский с солдатами терпеливо ждал. Наконец, заложенные заряды рванули, и объект осел, распавшись на отдельные глыбы.

Усмехнувшись, Скоковский махнул рукой, и машины тронулись в обратный путь. Увидев через некоторое время свежевыкопанную траншею, заполненную трупами, он приказал остановиться.

– Aruncă-l… acolo, – указал он солдатам на траншею. – Locul său în rândul aceeași căzut¹¹.

Проследив исполнение, Скоковский снял фуражку, перекрестился по православному и сказал вполголоса по-русски:

– Ну вот, папа… ты отмщён. Больше он не существует… ничего от него не осталось, ничего. И никто и никогда больше не увидит и не вспомнит это исчадие ада.

Но Скоковский ошибался. За ними внимательно следила пара глаз, ещё начиная от мемориала. И когда машины отъехали, незаметная тень в наступившей тьме легко качнулась за углом дома и растворилась в ночи.

В железнодорожном депо Иван Тимофеевич с мрачным лицом выслушивал пришедших рабочих. Вести были неутешительными: облавы, аресты, расстрелы. Услышав о взрыве мемориала, он встрепенулся.

– А с телом, с телом-то что?

– Дык… выбросили. Туды, где расстреляли… наших. Сам видал, – сдавленно сказал один из рабочих.

Все молчали.

– Та-ак, – вздохнул Иван Тимофеевич. – Вона, значит, как они… чтоб, значит, и память нашу стереть. Та-ак… слушайте сюда. Надо всех расстрелянных по-людски похоронить, да комкора отыскать там… пока фашисты не сожгли. Всё понятно? Айда за струментами.

В мастерской нашлось всё: лопаты, ломы, носилки, мешки, фонари, тачки.

Уходили тихо, за полночь, понимая, что попадись военному патрулю – несдобровать всем.

Место расстрела не охранялось, но надо было спешить управиться до рассвета.

– Вот что, ребята, – тихо наставлял Иван Тимофеевич, – никаких фонарей, будем работать так… да хоть на ощупь. Но чтоб сделать, как наметили… да сперва отыскать комкора.

После чего расставил людей: кому извлекать из траншеи трупы, уже начинающие разлагаться, кому отвозить за город, кому копать братскую могилу.

Комкора отыскали быстро – его даже не присыпали, но… без головы.

– Тимофеич, – шёпотом возбуждённо и горячо позвал начальника один из рабочих, – Тимофеич. Подь сюды, глянь – комкор тово… не тово… как его… а где ж голова-то?

– Дык… искать надо, – тихо сказал другой рабочий. – Ему же этот… офицер ихний отрубил шашкой… сам видел.

– Изверги, – пробормотал Скорубский. – Ищем, братцы, ищем. Здеся должна быть.

Голову с трудом нашли на другой стороне траншеи. Запихнув останки в мешок, Иван Тимофеевич с одним из рабочих отнёс труп комкора в депо.

– Дык… куды ж его теперь? – спросил рабочий. – Нешто схоронить?

– Вот что, Кузьмич, – сразу ответил Иван Тимофеевич, – я уже продумал куда… нельзя его, нельзя… в землю. Надо спрятать до наших.

– Дык… как спрятать?

– Об том будем знать только ты и я, понял?

– Дык… понял, – ответил ничего не понявший рабочий.

– Раз понял – давай за мной.

Иван Тимофеевич заранее обдумал, что будет делать, заранее всё подготовил. Они поднесли мешок к подсобному помещению, занесли на чердак, где переложили труп в приготовленное глубокое корыто. Там, из припасённого бидона, залили спиртом, накрыли брезентом и закидали разным тряпьём.

Внимательно оглядев тайное место, Иван Тимофеевич остался доволен – нипочём не найти фашистам комкора. Закрыв чердак на ключ, они быстро покинули депо, спеша на помощь своим – надо торопиться, надо успеть.

А Скоковскому уже никуда не надо было торопиться. Сидя у себя в комнате, он задумчиво перебирал его ордена. Взяв один, он подошёл к зеркалу и приставил его к своему мундиру. На него смотрел из зеркала уже немолодой офицер, полковник румынских королевских вооружённых сил, с румынскими наградами, среди которых неестественно пламенел большевистский орден. С отвращением отбросив награду, он взял его шашку и медленно стал вытаскивать из ножен. Ему вдруг показалось, что клинок ещё хранит… нет, не кровь, а следы того удара. Брезгливо отложив клинок, полковник достал припасённую бутылку коньяка, налил в стакан немного и стал тщательно протирать лезвие, а затем и все ордена – чтобы и духа его не осталось, даже на трофеях.

Закончив, он аккуратно сложил трофеи в приготовленный ящик.

– Отправлю жене, – пробормотал Скоковский. – Пусть засунет в чулан… до моего приезда.

Затем он налил себе хорошую порцию коньяка и, подойдя к зеркалу, сам себе сказал:

– Я, Всеволод Скоковский, потомственный дворянин, в августе сорок первого года, шестого дня завершил дело всей моей жизни: мною казнён – обезглавлен – государственный преступник Григорий Котовский*, это исчадие ада, это проклятие всей моей семьи. За сим считаю дело закрытым.

Единым махом осушив cтакан, он сел за стол со скромной закуской. Молча пережёвывая пищу, он задумчиво смотрел в пространство, и мысли его постепенно возвращались к далёким временам.

Часть первая

Глава первая

Низкий потолок давил, его белизна раздражала Гришу. Вот уже несколько месяцев, после того злополучного падения с крыши, он прикован к постели. И его удел – этот ненавистный потолок, где даже муха доставляла радость мальцу, за которой он следил глазами до тех пор, пока она не улетала. А ещё он мог смотреть в окно, за которым открывался дивный вид: под необъятным синим-синим небом – море зелени. Яркая, сочная зелень повсюду: и на виноградниках с солнечными, налитыми животворящей влагой гроздьями, и на табачных плантациях, и на склонённых над прозрачной галечной речушкой Когыльник ивах с длинными-предлинными космами ветвей, и на дубравах, сплошным ковром покрывающими дальние кодры родной Бессарабии. Но и это не радовало Гришу – одна и та же картина, зовущая и манящая, и… полная неподвижность.

Когда его, едва дышавшего, принесли домой, отец, Иван Николаевич, буквально обезумел от горя. Ну почему, почему ему такое наказание, за что?! И пяти лет не прошло, как умерла от родовой горячки любимая жена Акулина Романовна. А после и его мать Мария, или, как её любовно называли внучки, «баба Марья», которая после смерти невестки взяла на себя все хлопоты по дому. И вот теперь ещё и Гриша…

Дом Котовских в Ганчештах

– Вы, Иван Николаевич, вот что, – отвлёк его от мрачных мыслей доктор, – возьмите себя в руки. У вас, знаете ли, семья… и немалая.

Иван Николаевич посмотрел с надеждой на врача, которого прислал князь Манук-бей, крёстный отец Гриши, узнав о несчастье в семье Котовских.

– Ска-ажите, – с дрожью в голосе спросил он, – есть надежда?

– Надежда, голубчик, всегда есть. Однако не скрою – положение мальчика весьма серьёзное. Повреждён позвоночник, он полностью обездвижен, пропала речь… но, но всё может быть. Лечение тут не поможет, а вот вы, ваша семья, помочь можете.

– И как же это? – уныло спросил Иван Николаевич.

– Прежде всего заботой, повседневной. Да хорошо бы отвлечь его от мрачных мыслей. Надобно… ну вот хотя бы читать ему интересные, занимательные книги. У князя богатейшая библиотека, я поговорю с ним.

Иван Николаевич машинально кивал, но в мозгу билась одна мысль: лечение не поможет! О-о, зачем, зачем он приехал в эти Ганчешты, такое проклятое место?!

И перед его мысленным взором мгновенно пронеслись давние события: и то, как его отца, польского дворянина и полковника уволили из российской армии за помощь польским повстанцам; и то, как он разорился, оставив его и старшего брата Петра ни с чем; и то, как Иван Николаевич вынужден был перейти в мещанское сословие и уехать из родной Каменец-Подольской губернии в Бессарабию, где поступил на службу к князю Манук-бею Мирзояну инженером-механиком на винокуренный завод в Ганчештах.

– Да… – вновь отвлёк его от тяжёлых мыслей доктор, – а наблюдать его я буду, буду приходить… попробую ещё проконсультироваться в Кишинёве у доктора Закревского. За сим – до свидания.

И начались непростые дни. Отец – постоянно на работе, где за 50 рублей в месяц он ухитрялся содержать свою большую семью (пятеро детей!). А всё домашнее хозяйство – на старших: серьёзной Соне и ледащенькой Леночке, да сыне Николае. Их день заполнен бесконечными хлопотами: обед приготовить, посуду помыть, воду принести, убраться по дому и прочее. А главное – на них забота о младших: сестрёнке Марийке и Грише.

И Гриша ждал, когда кто-нибудь из сестёр, освободившись, подсаживалась к изголовью его кровати и… начиналось волшебство. Слушая выразительное чтение сестры, мальчик погружался в мир грёз и фантазий: вот Гулливер в стране лилипутов, а вот Робинзон Крузо со своим верным Пятницей на необитаемом острове, или храбрый лорд Гленарван, бороздящий на своём «Дункане» океаны в поисках капитана Гранта, или сказочный богатырь Грозован, отважно сражающийся с нечистью… а вот генералиссимус Суворов, преодолевающий со своей армией высоченные альпийские хребты. Но его, семилетнего малыша, особенно заинтересовало детство Суворова, то, как хилый и болезненный малыш закалял себя, стремясь стать сильным и выносливым. Но особенно он любил слушать про благородных разбойников или о Тарзане, про то, как тот ловко взбирался на скалы, прыгал с огромной высоты в воду, «летал» на лианах, боролся с тигром. Гриша мысленно следовал за своим героем, повторяя в уме его действия, невольно напрягая безжизненные мышцы.

– Опять про Тарзана? – притворно сердилась сестра Лена, когда братишка глазами указывал на книгу, которую хотел бы послушать. – Гриша, ну сколько можно? Другие же есть книги.

Но брат упорно указывал глазами – про Тарзана хочу! И покорная сестра, вздохнув, в сотый раз читала о подвигах Тарзана, в душе, однако, радуясь вниманию больного.

И выздоровление пришло, пришло неожиданно.

Как-то Лена (ей чаще всего приходилось занимать больного) стала читать брату мифы Древней Греции. Гриша впервые услышал, как силы ада, вырвавшись из-под земли, стали вести борьбу с олимпийскими богами за власть над всем сущим. Вот сторукие великаны-гекатонхейры вырывают целые скалы и швыряют на вершину Олимпа, вот ужасный змей Пифон, исторгая пламя, испепеляет вокруг всё живое, вот мощные гиганты яростно штурмуют высокий Олимп. И всюду смерть, огонь, разрушения. И, кажется, нет такой силы, чтобы унять, остановить весь этот ужас.

Видя, как испуганно смотрит брат, Лена поняла, что переборщила с такой книгой. И чтобы успокоить его даже принесла его любимое ореховое варенье. А он сразу заулыбался – какая хорошая у него сестрёнка.

Но ночью, под впечатлением услышанного, Грише приснился кошмарный сон: будто его преследуют гекатонхейры, стремясь схватить и утащить в ад. А он стремится убежать, но безжизненные ноги не двигаются, он никак не может двинуться с места. А великаны всё ближе и ближе – вот-вот схватят…

На его крик первой прибежала Лена с зажжённой лампой, да так и застыла в изумлении.

– Соня, Соня! – закричала она. – Иди скорее сюда!

Прибежавшая Соня, тяжело дышавшая от дурного предчувствия, также застыла в изумлении – брат шевелился! И им даже в голову не пришло, что голос, голос также появился!

Когда пришедшему поздно ночью отцу сказали об этом событии возбуждённые дочери, он сначала не поверил. Но уже утром сам убедился – сын слегка шевелил и руками, и ногами. Чудо, воистину чудо!

Именно так сказал доктор, осмотревший больного.

– А сынишка-то ваш, Иван Николаевич, волевой, – уважительно произнёс он. – Такой далеко пойдёт.

– Наверное, в деда, – улыбнулся Иван Николаевич. – Тот тоже отличался отменной волей и здоровьем.

– Вот-вот… ещё бы и речь вернулась.

И речь также вернулась через месяц.

Когда Лена читала в очередной раз про приключения Тарзана, она вдруг услышала:

– Х-хватит про Т-Тарзана, Ленка. Н-надоело.

Сестра аж книгу выронила от изумления и неожиданности.

С этих пор постепенно Гриша пошёл на поправку. И ему уже не было так мучительно больно смотреть в окно, он стал понимать, что снова увидит Ганчешты, снова искупается в чистом Когыльнике, и даже может быть снова станет таскать яблоки у дядьки Тудора. В открытое окно долетали запахи спелых яблок и виноградной лозы – скоро будет праздник молодого вина! А значит, он увидит, как лихо отплясывают старинный жок* жители села – ох как он попляшет вместе с ними!

Почти год был прикован к постели Гриша, прежде чем вышел в сопровождении сестры Сони из дома. И… сразу весь съёжился, раздавленный громадой пространства. Он испуганно застыл на месте, не в силах сделать шаг. Соня же это поняла по-своему, ласково и поощрительно подтолкнув его вперёд. И он сделал этот первый самостоятельный шаг, чтобы всегда шагать в дальнейшем по жизни смело и решительно, ничего и никого не боясь. Он себя поднял невероятной силой духа, невероятным упорством через миллионы имитационных мышечных упражнений, привычку к которым пронесёт, где бы он ни был, через всю свою недолгую жизнь. А от перенесённого стресса у него навсегда останется лишь лёгкое заикание.

Гриша, сделав первые неверные шаги по двору дома, гордо поглядел на старшую сестру, практически заменившую ему мать, и заметил на её глазах слёзы.

– С-соня, ты п-плачешь? З-зачем?

– Это я так, от радости, – отмахнулась сестра. – Ты иди, иди, Гриша.

По существу это было второе его рождение.

А ещё любил он играть в войну и командовать в таких играх. И никто лучше его не умел прибегать к разным хитростям, устраивать засады, внезапно нападать.

– В-вот как надо в-воевать, – поучал он приятелей. – К-как молдаване в-воевали в древности.

– А как воевали? – интересовалась детвора.

– А в-вот, слушайте: с-сражались они с поляками у лесов Лэпушны…

– Какого такого… Лэпушны, где это? – перебил кто-то из пацанов.

– А это т-там, – махнул куда-то в сторону Гриша. – В-вот… и вдруг во время с-сражения на поляков н-начинают падать деревья. А? Л-ловко придумано?

– А… как это?

– А т-так – деревья были з-заранее подрублены. В-военная хитрость.

– И откуда ты всё знаешь?

– Из к-книжек… читать надо, тюхи. Айда з-за мной.

И чтобы наглядно показать как это было, Гриша с пацанами подрубил старую грушу в саду соседа, дядьки Тудора Ромашкану, которая чуть было не придавила дядьку, когда он собрался нарвать плодов. Грише тогда здорово досталось от отца, который совсем не поощрял таких наглядных примеров.

Но это не останавливало фантазий Гриши. Он вооружал своё «войско» топорами, вилами, самодельными луками и мечами. И вот уже Гриша вовсе и не Гриша, а молдавский господарь Штефан-Водэ во главе своей ватаги-войска, а противная сторона – «полчища» польского короля Яна I. И «великая битва» заканчивалась неизбежно победой молдаван, потому что начитанный Гриша хорошо знал, что «возвратился король с великим срамом восвояси». Да и как было «молдаванам» не победить, если их предводитель Штефан-Гриша был сильнее всех: на нём повисало до пяти ребят – всех стряхивал, как горох, а нечего говорить и про всё его «войско», воодушевлённое таким предводителем. Ведь после болезни гимнастика стала для Гриши привычной, доставляя ему только радость существования.

А ещё он полюбил коней. Как заворожённый наблюдал маленький Гриша за княжеским табуном, прогоняемым на выпас табунщиками. Ах, что за кони! И вот уже он представлял себя лихим рубакой на скакуне, преследующим врага. И он нагонял врага, и рубил его направо и налево. И отбивал обоз, и освобождал молдавских пленников, угнанных ненавистными янычарами. Победа, победа! Надолго запомнят проклятые янычары тяжёлый богатырский меч. И…

– Ах, Гриша! Ну что ты натворил?!

Голос Сони вернул его к действительности.

Весь двор был усыпан изрубленной крапивой. Ещё недавно необузданная, жгучая, готовая заполонить весь двор, а теперь жалкая, порубленная, висящая лохмотьями… Гриша совершенно искренне не понимал, почему его так ругает сестра.

Вздохнув, отважный воин слезает со швабры, скромно прячет за спину деревянный, весь в зелёной крови «врага» меч и покорно выслушивает сестру.

– Ну что, что ты наделал?! – ахала Соня. – Мало того что весь двор усыпал крапивой, так ещё сам весь ожёгся… вон, гляди, гляди – и руки, и ноги. А штаны, господи?! Все в зелёном… ну как, как теперь их отстирать?! А ну, марш домой! Ты будешь наказан! И варенье ореховое не получишь – вот!

Вздохнув, Гриша поплёлся в дом – и это награда за его победу?!

– Какую ещё лошадку? – не понял отец, когда сын начал что-то вечером бубнить про табун, про лошадку, про янычар. Но из его «бубнёжа» он всё же понял – сын просит коня, как у князя в табуне.

– Э-э, родной, – протянул отец. – Вот когда станешь князем, тогда и будет у тебя лошадь… даже не одна.

– А к-когда я им с-стану? – не унимался Гриша.

– Когда, когда, – отмахнулся отец. – Когда рак на горе свиснет.

– А к-когда он свиснет?

– Ты, Гриша, вот что. Ты отстань, не доводи меня своими дурацкими просьбами. Коня, видишь ли, ему подавай! А луну не хочешь?

Луну Гриша совсем не хотел, а конём… конём буквально заболел, мечтая о гнедом или кауром, или всё равно о каком скакуне. И периодически жалобно нудил, выпрашивая коня, и никакие наказания не помогали.

Но однажды, в воскресный день, сёстры, по велению отца, помыли Гришу, причесали, нарядили в новую рубашку.

– В церковь, да? – насупился Гриша. – Всё равно н-не пойду – убегу.

– Нет, Гриша, не в церковь, – загадочно улыбнулся отец.

– А чего т-тогда меня Сонька к-крестит?

– Ну, это она так, по привычке, – успокоил отец.

Гриша насторожился: чего это отец сегодня такой добрый и…и вообще, от него не машинным маслом пахнет, как всегда, а каким-то «деколоном». Вон, и костюм даже надел.

Отец взял сына за руку и вышел с ним на улицу.

Ганчешты – село рэзешей, мелкоземельных крестьян. У каждого дома – виноградник, а то и небольшой сад с яблонями, грушами, абрикосами. Зелёные листья, сине-синее небо, белые-белые домики – сколько ярких красок, радующих глаз!

Они не спеша пошли по широкой улице прямо к холму за селом, на вершине которого, утопая в зелени дубравы, сверкал сахарной белизной дворец Манук-бея.

От главного входа у подножья холма к дворцу сквозь парк ведёт тенистая аллея. Отец с сыном идут по дорожке, покрытой глазчатой тенью деревьев, и Гриша видит на взгорке все три этажа дивного здания с широкими проёмами окон и лоджий. И дворец, по мере их продвижения, как бы наплывает, нависает, поражая своими размерами.

«Неужели здесь, в таком огромном доме, живёт один князь?» – думал Гриша, поражённый невиданным величием.

Но вблизи он был ещё краше: на террасе, где они оказались, в толще стен были выдолблены ниши, украшенные изумительными по красоте фресками со статуями нимф. И с террасы открывался великолепный вид на Ганчешты и на Охотничий замок со сторожевыми башенками.

В огромной зале, куда их провёл дворецкий, множество картин и фресок.

– Это – Айвазовский, – шёпотом сказал Грише отец, указывая на картины и фрески.

– К-какой Айвазовский? – не понял Гриша.

– Великий художник-маринист… ты смотри, смотри – красота-то какая.

Поражённый таким великолепием, Гриша затаился, как сверчок, под такой громадой, инстинктивно прижался к отцу, чувствуя себя маленьким-маленьким. Ему казалось, что в таком громадном доме и проживать должен великан.

Наконец появился сам князь – Григорий Иванович Манук-бей Мирзоян, в обычном костюме, обычный мужчина, уже в возрасте и совсем-совсем не великан. Разочарованный Гриша впервые видел своего крёстного, о котором так много и так уважительно рассказывал отец. Это в честь него, своего благодетеля, и назвал он сына.

Тепло улыбнувшись отцу, он с иронией посмотрел на Гришу.

– Ну, здравствуй, крестник… полный мой тёзка.

Гриша от страха и волнения (да ещё заика!) не мог вымолвить ни слова, только таращил испуганно глаза. Но князь продолжил как ни в чём ни бывало:

– Тебе, Гриша, я слышал, десять лет исполнилось – так ведь?

Гриша робко кивнул.

– И в школу пойдёшь?

Гриша снова кивнул.

– А что бы ты хотел в подарок от своего крёстного?

– К-коняшку, – неожиданно выпалил Гриша и сам испугался, ещё теснее прижавшись к отцу.

Князь рассмеялся.

– Ну пошли… крестник, за подарком.

Он вышел на террасу, и отец с сыном последовали за ним.

Внизу, во дворе, слуги держали под уздцы жеребёнка.

– Вот мой подарок, забирай его – он твой.

Не смея поверить в своё счастье, Гриша восторженно глядел на жеребёнка.

– Поблагодари князя, – тихо сказал, наклонившись к сыну, отец.

Но князь снова пришёл на выручку.

– А как ты его назовёшь? – спросил он.

– Г-гайдук, – выпалил, не раздумывая, Гриша.

– Начитался книжек исторических, ваше сиятельство, – как бы извиняясь за сына, сказал отец, – вот и…

– Да пусть его, – перебил князь. – Гайдук так Гайдук… пусть это будет последний гайдук*. Ну, иди к коню, Гриша, познакомься.

Гриша, будто ждал разрешения, горохом ссыпался вниз, словно боясь, что его жеребёнок вдруг исчезнет, или князь передумает.

А князь, с грустью глядя на Гришу, думал о своём: он был бездетен и знал, что на нём славный род Манук-беев закончится. Узнав, что его крестнику исполняется десять лет, князь захотел прежде всего отблагодарить своего лучшего работника за безупречную службу, сделать ему приятное. И слышать не захотел ни о каких отказах – что для него какой-то жеребёнок! Мало того, ещё перед их уходом дал Грише рубль «на пряники».

И уходя от князя, ведя в поводе своего жеребёнка, Гриша думал, что богаче его на целом свете нет никого… кроме, разве что, князя.

Шли годы. Жеребёнок вырос, стал большим, красивым конём, на котором с гиканьем скакал Гриша, показывая чудеса джигитовки.

– Папа, – ахала Соня, уже взрослая красивая девушка, – да ведь он убьётся! Скажи ему, чтоб не шибко носился.

– Ничего, Соня, – улыбался отец, – на то он и мужик… да и цепкий он парень. Такого свалить будет трудно. Гляди, гляди – они с конём будто одно целое.

Соня с сомнением посмотрела на отца, но ничего не сказала. Её уже радовало одно появление отца дома, такое редкое.

Иван Николаевич, став главным механиком на винокуренном заводе, теперь ещё реже появлялся в доме – слишком много хлопот на работе. А того более – ещё всегда стремился сделать всё сам, не доверяя работникам. Его очень ценил хозяин, Манук-бей, да и управляющий винокуренным заводом Горский. После смерти любимой жены Иван Николаевич так и остался вдовцом, посвятив себя исключительно работе, словно в ней пытался убить своё горе.

Завод был выстроен на плывунах, без свай, на больших серых камнях вместо фундамента. Здесь спирт гнали из кукурузы, и тяжёлый запах далеко разносился от мрачных корпусов. И через всё село нескончаемым потоком тянулись, скрепя колёсами, каруци, доверху наполненные кукурузой – богатый урожай нынче! И заводская труба, почерневшая от копоти, круглосуточно низвергала, «пачкая» изумительно чистое небо, чёрный дым.