Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы

Парфентьев

Один-одинешенек коротаю новогодний вечер. Жена в гости ушла, я малость приболел.

Звонят по телефону.

– Алло!

– Говорит Парфентьев! – слышу радостный голос.

– Вам кого?

– Парфентьев говорит!

С такой радостью мне сообщает, будто я всю жизнь только о Парфентьеве и думал. Подумаешь, Парфентьев, велика важность!

– Говорит Парфентьев, вы меня слышите?

– Я слышу.

– Нет, вы послушайте, голос мой послушайте… Ну? Как? Он пропел «Будьте здоровы, живите богато».

– Ну, – сказал я.

– Ничего?

– А что?

Он пропел «Капитан, капитан, улыбнитесь!»

– А сейчас?

– Ничего.

– Ну вот видите! – Он ужасно обрадовался.

– Вам, значит, никого не надо? – спросил я. – Ровным счетом никого?

– Я же вам сказал: говорит Пар-фен-тьев!

– А дальше что?

– А дальше песня.

– И все?

– Все.

– Мало.

– Вам все мало, дорогой, вы, наверное, из тех людей, которые едят до отвала до тех пор, пока уже дышать не могут. А ведь с вами Парфентьев говорит. Единственный в своем роде. Парфентьев моя фамилия. Пар – первый слог.

– А второй?

– Фен.

– Третий?

– Тьев.

Тут меня осенило.

– Послушайте, вы к моей жене никакого отношения не имеете? Может, она сейчас с вами рядом стоит?

– Помилуй бог, – говорит, – я к своей-то жене никакого отношения не имею, не то что к вашей. Ни ваша, ни моя жена со мною рядом не стоят.

– Спасибо, – говорю, – за приятную новость, сами понимаете, к своей жене вы можете не иметь отношения, а к моей наоборот.

– А моя жена, – говорит, – случайно там с вами не сидит?

– А как ваша фамилия? – спрашиваю.

– Парфентьев, – заорал он необыкновенно радостно. – Единственный в своем роде! Пар – первый слог!

– Так, – сказал я. – Первая буква какая?

– Пе! – сказал он. – По. Повар!

– Печенка! – заорал я. – Пумперникель!

– Пумперникель – что? – спросил он.

– Эстонская еда, – сказал я. – Прелесть!

– А я Парфентьев! – сказал он.

– А вторая буква какая? – спросил я.

– Артиллерия! – сказал он. – Амбразура. Аврал. Арро.

– Арро?

– Ну, это не важно, – сказал он, – мой шеф Арро, вы его не знаете, ну его к лешему!

– Я забыл, на какой букве мы остановились, – сказал я.

– А вы думаете, я только об этом и думаю? – сказал он.

– А как ваша фамилия? – спросил я.

– На третьей букве остановились, – сказал он сразу, – вспомнил.

– Третья буква какая? – спросил я.

– Р-развернись плечо… – сказал он.

– Радуга! – сказал я. – Румба!

– «Тумба, тумба, тумба, Мадрид и Лиссабон!..» – запел он. Потом поинтересовался, не утомился ли я.

– Нисколько, – сказал я. – Вы как раз напали на человека, которого не сразу утомишь. Тем более мне совершенно делать нечего.

– Это так приятно. Такое совпадение! Мне тоже совершенно нечего делать!

– Давайте, давайте, четвертую букву, нисколько я не устал, и насчет еды вы верно подметили, – ем я крепко. На полную мощность. За обе щеки. Когда ем огурцы, хруст стоит на весь дом. Когда хлебаю борщ, слышно во дворе.

– И кушайте себе на здоровье, – говорит, – только соседей не тревожьте.

– Они тоже едят вовсю, друг друга заглушаем.

– Прекрасные соседи вам попались.

– Отличные соседи.

– А как они выглядят?

– Очень уж на меня похожи.

– Как вы ухитрились?

– Как они ухитрились, вы хотите сказать?

– И вы и они.

– Чего ухитрились?

– Да я и сам не знаю, о чем вы толкуете?

– По-моему, ни о чем.

– Споем?

– Споем.

Мы спели «Кавы-кавы-кавылечек».

Я поинтересовался, не устал ли он. Так он даже обиделся.

– Я, – говорит, – не меньше вашего съедаю – две курицы зараз, так что будьте добры, осторожно. Парфентьев моя фамилия.

– А поросенка, – спрашиваю, – можете целого зараз съесть?

– Смотря какого.

– Большого.

– Вдвоем с вами, пожалуй, съедим любого.

– А пива, – спрашиваю, – можете зараз бочонок выпить?

– Могу, – говорит, – ерунда…

– И я могу. А можете ли вы…

– Могу! Могу! – орет. – Не дал договорить. – Парфентьев, – говорит, – моя фамилия.

– Того, о чем я хотел спросить, вы не можете, – говорю.

Он запел песню на стихи «Все мы можем и не можем».

Я подпевал.

Потом спросил:

– Кому же вы все-таки звонили, интересно знать. Любопытно, кому вы звонили?

– А никому. Парфентьев моя фамилия, запомнили? Пар-фен-тьев! Новый год встречаю. Парфентьев встречает Новый год! Ясно?

Он запел: «Море, море, золотая волна».

Я подпевал. Отлично получалось. Дуэт по телефону. Красота!

Мы спели еще: «А нам до них и дела нет», «Любовь моя далекая», «Провожали гармониста», «Эх вы, эх вы!», «Давным-давно», «Привет вам всем, привет, ребята!», «Привет вам, птицы!».

Поздравили друг друга с Новым годом.

Он сказал:

– А фамилию мою вы уж, пожалуйста, запомните, потому что она у меня другая.

И очень деликатно трубку повесил.

Потяни корову за хвост

Прочел я о конкурсе в юмористическом журнале и несказанно обрадовался. Мне как раз не хватало денег на одну вещицу. Я, правда, не собирался писать рассказ, или басню, или же фельетон, потому что считал все это сложным. Меня вдохновляло другое.

В самом конце условий я прочел нечто такое, что показалось мне весьма легким, даже чепухой, – придумать веселую подпись к рисунку. И за пустяковое дело предлагалось сто рублей. Я, правда, учитывал, что многие пришлют свои подписи и многие будут претендовать на эту сумму. Но я даже представить не мог, как это не придумать подпись. И веселее других. Нужно только подумать. И поспрашивать других.

Может, кто так придумает, что и сам не придумаешь.

Тем более я человек до крайности веселый. Всю жизнь пробавлялся шутками. В бытность учебы меня за мои остроты часто из класса выгоняли, а один раз даже из школы выгнали.

Вырезал рисунок из журнала, гляжу на него во все глаза и чувствую: он расплывается и превращается в туман. Слишком долго глядел. Отдохну, думаю, и снова буду глядеть на него во все глаза. До тех пор, пока мысль не прискачет.

Пустяшненький рисунок: корова стоит на льдине, а мальчик с берега ее за хвост тянет. Какая может быть тут подпись? Два-три слова, ну от силы – пять.

Но что писать?

И вдруг одна за другой полезли в голову подписи: «Не тяни корову за хвост», «Не тяни ее за хвост», «Зачем тянуть корову за хвост?», «Никого не тяни за хвост», «Корова тебе не кошка», «Не тяни за хвост ни кошку, ни корову», «Хвост не для того, чтобы за него тянуть», «Корова – друг человека, а ты ее за хвост тянешь», «Сам потяни себя за хвост», «Не корову нужно тянуть за хвост, а себя за уши!», «Оставь коровий хвост!», «Брось хвост коровы!».

Все подписи мне нравились. Но я не мог решить, какая подпись лучше и чем она лучше другой.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я соседа, – как лучше: «Не тяни корову за хвост» или «Зачем тянуть корову за хвост?»

– Гм… затрудняюсь вам ответить, – сказал он, – смотря по какому случаю…

Не стану же я ему объяснять, чтобы он вместо меня премию получил.

– Какое предложение вам кажется смешнее, – спрашиваю, – первое или второе?

– Откровенно говоря, ничего смешного я в ваших предложениях не вижу.

– Вы серьезно?

– Вы же видите – я не смеюсь.

Он действительно не смеялся.

– А как сделать смешно?

Он не понял. Я стал объяснять:

– Представьте себе рисунок: мальчишка тянет корову за хвост. Корова на льдине, а мальчик на земле. Какую смешную подпись написали бы вы под таким рисунком?

– А зачем вам это?

– Нужно.

– А вы сами когда-нибудь тянули корову за хвост?

– При чем здесь я?

– У вас никогда ничего не получится, пока вы сами не потянете корову за хвост.

– А зачем мне тянуть?

– Чтобы вы поняли, что это такое.

– А вы тянули?

– Мне не нужно.

Если бы он знал, в чем дело, не говорил бы, что ему не нужно!

Поступаю проще: посылаю все подписи. Пусть там жюри разберется.

В письме сообщаю, что могу еще прислать в таком духе, если этого недостаточно.

Получаю ответ: присылайте, если у вас хватит духа.

Шлю еще.

Жду денег.

Но не получаю ни шиша.

Неужели недостаточно?

Неужели и в самом деле для этого нужно потянуть корову за хвост?

Музыкальная история

Рудольф Ивановский вышел на репетицию к дирижерскому пульту, держа в одной руке дирижерскую палочку, а другой рукой судорожно протирая глаза. Но сколько он их ни протирал, он не видел знакомых лиц, ни одного своего музыканта.

Он видел нечто странное.

– Где я? – спросил он сам себя.

Да, да, все симпатичные ребята сидят, улыбаются, очень милые люди, но он их всех впервые видел, посторонние личности, незнакомые субъекты, батюшки мои, что у них за инструменты!

Рудольф Ивановский не пил и на отдых заслуженный не собирался. Он хорошо себя чувствовал и вошел в то здание, в которое входил уже много лет. И поднялся по той лестнице, по которой он много лет поднимался. И находился он в зале, в котором столько лет дирижировал. Он, без сомнения, стоял за своим пультом.

Но между тем были сомнения.

Рудольф Ивановский ткнул своей дирижерской палочкой в грудь напротив сидящего музыканта и спросил:

– Кто вы?

– Я музыкант, – ответил тот.

– А где мой музыкант, который сидел на вашем месте?

– На кладбище.

– Он умер?

– Нет.

– Так что же он там делает?

– Играет на трубе.

– Как странно! Ну, а вы? Вот вы. Где Смольников? Где он?

– На кладбище, маэстро.

– А что он там делает?

– Разумеется, играет на скрипке.

– Слава богу, они не умерли, но почему они играют там, а не здесь? И где, позвольте вас спросить, остальные музыканты?

– Остальные на свадьбе, маэстро. Они играют на свадьбе всю ночь.

– Но почему же вы не играете на свадьбе, а они?

– Они нашли себе работу, маэстро, а мы не нашли.

– Что вы называете работой, позвольте вас спросить?

– Я называю работой то, за что платят деньги.

– А здесь им не платят деньги?

– А как же, маэстро! Они ведь нашли замену. Мы их заменяем. Когда мы найдем себе работу, они нас заменят.

– Значит, все мои музыканты на кладбище и свадьбе?

– Кто где, маэстро.

– Где еще?

– Где попало, маэстро.

– Ничего себе музыканты!

– Но ведь мы заменяем их. Мы все готовы. И они нас заменят в нужную минуту по долгу дружбы и товарищества, маэстро!

– Вы все готовы?

– Все.

– Но я вижу одни барабаны! Надо же, чтобы одни барабанщики собрались!

– Это недоразумение, маэстро. Чистая случайность. Какая-то путаница произошла. Такое бывает раз в жизни, маэстро.

– Но это безобразие! Это даже не замена! Бред! Сплошные барабаны, черт возьми! Оркестра нет, а впрочем… Все готовы?

– Все.

– Начнем! Новаторский оркестр! Что в мире не творится! Мы не отстанем, мы тоже пойдем вперед, черт возьми! Яблоко Ньютона, черт возьми! Начнем!

И Рудольф Ивановский взмахнул своей дирижерской палочкой, и барабанный оркестр грянул как гром с ясного неба под сводами театра.

Среди потока самотека

Убедившись в том, что я ничего не умею делать, я начал писать рассказы.

Я посылал их во все журналы и везде получал отказы.

Но это меня не останавливало. Многие писатели начинали таким же образом, можно вспомнить Джека Лондона. Он тоже не сразу пробился, не сразу стал великим писателем. Мысль, что я не умею писать рассказы, мне даже в голову не приходила. Невозможно же, в самом деле, даже рассказы писать не уметь!

Глядя на портрет Джека Лондона, я улыбался и говорил:

– Вот так-то, коллега, не сразу нас с тобой поняли!

И вдруг я получаю приятное письмо из солидного журнала за подписью консультанта. Он пишет: «…среди потока самотека я обратил внимание на ваш рассказ «Яблоки из Гурзуфа», который не кажется мне неинтересным…» Дальше мне предлагалось зайти.

«Среди потока самотека рассказ ваш взволновал глубоко…» – с радостью насвистываю и напеваю.

Письмо наклеил на картонку. Чтобы раньше времени не истрепалось. Согнул пополам. И в карман. Чтобы те, кто во мне сомневались, изменили свое мнение, когда им ткнут в нос.

Никто до этого не предлагал мне зайти в редакцию. Наоборот: советовали не заходить и даже не писать. А тут колесо фортуны, как говорится, повернулось в обратную сторону. Точь-в-точь, как у Джека Лондона в его романе «Мартин Иден».

Помчался в редакцию, нашел в конце коридора в темном углу консультанта за столиком.

– Это я. – говорю, – написал «Яблоки из Гурзуфа». – И показываю ему письмо, наклеенное на картонку.

Он свой почерк узнал, а рассказ не мог вспомнить.

Мы вместе вспоминали, а потом искали рукопись: она у него куда-то запропастилась, попала не в ту папку. Он все папки перерыл, но рассказа не нашел.

На другой день приношу второй экземпляр «Яблок из Гурзуфа».

Он рассказ прочел и говорит:

– Ну как же, помню! Сразу видно, что вы были в Гурзуфе и все видели своими глазами. Очень точно сказано про жару. Жара там действительно есть. У вас очень хорошо написано: «жжет». Она именно – жжет. А вы не были в Кушке?

И я сказал, что был в Кушке, хотя там никогда не был.

– Вы помните Кушку? – спросил консультант.

– Еще как!

– Я служил там, – сказал консультант. – Вот где жара!

– В Гурзуфе тоже жарко! – испугался я.

– Нет, в Кушке жарче… Там жжет, – сказал он задумчиво.

– Значит, все в порядке?

– В порядке? Там, в Кушке, осталась моя любовь. Она осталась там, а я уехал. Разве это порядок?..

У меня отлегло от сердца.

– Напишите ей письмо, – сказал я.

– Такая загорелая девка… – сказал он откровенно.

– Позовите ее сюда, – сказал я.

– Слово «жжет» меня покорило в вашем рассказе. Меня всю жизнь что-нибудь жжет. То солнце. То работа. То любовь. Очень емкое слово!

– Старался вовсю, – сказал я. – Специально для этого нелинованную тетрадку купил. Не получается – лист рву безо всякого! Долой! Раз не получается!

– Это очень хорошо… Пойдемте к редактору, я вас ему представлю.

Редактор сказал консультанту:

– В таком случае, милый, не возьметесь ли вы сами редактировать рассказ? Вы открыли нового автора, так будьте для начала его редактором, тем более у нас освобождается штатная единица.

– У него точные слова, – сказал консультант. – У него очень точные слова…

– Тем более у него очень точные слова, – сказал редактор. – Я, правда, не читал рассказа, но я думаю, у него точные слова, раз вы говорите, что они у него точные.

Рассказ был напечатан.

А на следующий день моего нового редактора, бывшего консультанта, уволили.

Не думаю, что за меня. Но в то же время у него ведь не было других авторов…

– Как же я теперь буду жить? – пожаловался он мне. – Я ведь не умею ничего делать…

Я подбодрил его.

– Пишите рассказы, – сказал я, – пишите их побольше, рассылайте во все издательства, как Мартин Иден. Действуйте, как я. И все будет в порядке.

– Давайте вдвоем, – сказал он, – у меня одного не получится.

– Давайте, давайте, – сказал я, – у меня уже есть литературный опыт, одна голова хорошо, а две лучше!

Нужно было читать…

Сначала все хорошо было.

Она увидела, что я на нее смотрю, и говорит:

– Что вы все время на меня смотрите?

– А что, смотреть нельзя? – говорю. И продолжаю смотреть. Тем более что мне давно жениться пора.

– Можно, – говорит, – только вы так глаза раскрываете, как будто вы слепой.

– Кто, я слепой?

– Вы, а кто же!

Я немного обиделся, но все равно смотреть продолжаю. Тем более у меня намерения серьезные.

Все хорошо было.

А потом я сказал:

– Вот когда я смотрю на вас, мне кажется, Пушкин именно о вас сочинил свои некоторые стихи…

Она возьми да скажи:

– А какие стихи вы имеете в виду?

А я никакие стихи в виду не имел. Я просто так сказал. Должен же я был ей что-то приятное сказать…

Она ждет, что я ей отвечу, а я молчу.

Тогда она говорит:

– «…Передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты…» Это вы имели в виду?

– Во-во! – говорю. – Это самое…

Хотя ничего я в виду не имел. Пушкина я, конечно, знал. Как не знать! В школе еще проходили. Да все забыл. Давно было. Все не упомнишь.

Она говорит:

– Ах, бросьте, ничего вы в виду не имели…

Я говорю:

– Почему не имел? Имел! – И руку на сердце положил, чтобы она лучше поверила.

Она говорит:

– Да знаю я вас всех, всегда врете…

– Ну как хотите, – говорю, – только вы меня этими словами глубоко обижаете… Встретить вот так человека… И вдруг слышишь от человека подобные слова…

Она вдруг ни с того ни с сего говорит:

– Вот вы про Пушкина только что говорили, а Лонгфелло вы читали?

– Кого? – спрашиваю.

– Лонгфелло.

– Читал! – соврал я.

– «Гайавату» всю прочли?

– Всю.

– До конца?

– А что?

– И как вам?

– Хорошо.

Прочел бы эту «Гайавату», думаю, гораздо лучше бы себя чувствовал. Да только разве знаешь, что именно про Лонгфелло будут спрашивать. Хуже, чем на экзамене, ей-богу, получается. Там хоть программа есть. Дадут тебе перед экзаменом программу, и учи себе все билеты.

Я все боялся: она начнет сейчас спрашивать, что я у этого Лонгфелло еще читал.

А она говорит:

– Олешу вы, конечно, читали…

– Кого?!

Она на это внимания не обратила, что я переспросил, или не расслышала и говорит:

– Хороший был писатель, правда?

– Ну! Этот писал, – говорю, – день и ночь…

– Вы о Бальзаке, наверное, вот кто действительно…

– Вот именно! – говорю.

– Нет, вы согласитесь…

– Я согласен! – говорю. – Согласен! – И чего она ко мне с писателями пристала – не понимаю. Про кино бы спросила. Про лес. Про природу. Про птиц. Мало ли что спросить можно, боже мой!

А она говорит:

– Читали Сименона?

– Читал, – говорю. И волнуюсь, на сплошных нервах держусь. Опять ведь спросит, что он написал!

Она говорит:

– Лэнгстона Хьюза читали?

Тут я не выдержал. Мне показалось, она подробно хочет спросить про Хьюза. Как заору:

– Сдалось вам, что я читал, а что не читал! Какое ваше дело! Что вы пристали?

Она зашаталась вроде. Так мне показалось. Она, может, тоже серьезное намерение имела. Ведь все хорошо так было! Так все шло!

Нет, она не упала. Она только перестала улыбаться и говорит:

– Я к вам пристала?

– Да, вы! – говорю. – Пристали с этими писателями как банный лист. Как… не знаю что!

– Ах вот как! – говорит.

– Да, да! – говорю. – Да, да, да!

А так хорошо было. Так все шло…

Она повернулась и пошла от меня, стуча каблуками. Потом повернулась и закричала:

– Ничего вы не читали!

Это была правда. И я не очень обиделся. А она еще раз обернулась и крикнула:

– Баба!

Это было самое настоящее оскорбление. А ведь все хорошо было. Так все шло…

И какого черта она пристала ко мне с писателями! Какое ей дело до всего этого? Что она мне, преподаватель? Что ей до всего, не пойму! Ну, не читал. Нельзя за меня замуж выходить, что ли? Из-за этого? Чушь какая-то! Разборчивые слишком невесты пошли, вот что я вам скажу… А лучше бы читать все-таки. Сидеть с ней рядом да читать… читать… А так хорошо все было. Так все шло…

С утра до вечера

Этот современный паренек в расклешенных штанах со всеми своими водопроводческими инструментами не очень-то спешил за краны приниматься.

– Из кранов, значит, каплет? – спросил он в третий раз.

– Да, как всегда, – сказал я в третий раз.

– В квартире, кроме вас, больше никого нет?

– А какое это имеет значение?

– Есть шансы… – сказал он, озираясь по сторонам.

– А что такое?

– Да вы не волнуйтесь… Очень мне нелегко начинать… неудобно человека беспокоить…

– Я сам вас вызвал.

Он топтался на месте. Молчал. Вдруг сказал:

– Вот я здесь встану… Так? А вы там сядьте. Так…

Я сел.

– Дальше что?

– Значит, так… – продолжал он, – с чего бы начать?.. Магомаев, Хиль, Пьеха, Кристалинская, Кобзон… наверно, слышали? Пластинки у вас есть? Ненашева, Вардашева, Пахоменко…

С самого начала он на меня тягостное впечатление произвел.

– Мечтаю поступить на вокальное отделение, – пояснил он наконец, – с детства пою с утра до вечера. Родственники, товарищи сначала меня слушали, а потом взмолились: сколько можно! Меня в общем-то некому слушать, понимаете? Работаю сантехником. Вот и приходится петь с утра до вечера в чужих домах…

– Петь с утра до вечера прекрасно, – сказал я.

– В чужих домах? – спросил он недоверчиво.

– Все равно где, – сказал я, – какая разница?

– Серьезно? Вот вы правильно рассуждаете, сразу меня поняли.

– Лучше спойте, – сказал я.

– А что спеть? Можно начинать?

– Спойте, что у вас лучше получается.

– У меня все одинаково получается.

– Ну, спойте все.

– Во человек мне попался! – сказал он восхищенно. – А соседи ничего?

– Соседи на работе.

– Так. Ладно. Сейчас я начну. – Он прокашлялся. Снова спросил: – А напротив?

– Ну, те далеко.

– Всего через площадку, – сказал он, – не так далеко…

– Да ну их, – сказал я.

– Подряд петь? – спросил он.

– Ну, подряд.

– Без передышки? Я не устаю, – предупредил он. – Ладно. Так…

Он спел несколько песен, и мне понравилось.

– И много у тебя родственников? – полюбопытствовал я.

– Народу полно, – скатал он, – да им радио вполне хватает. Я ведь их ни в чем не обвиняю…

– И товарищей полно?

– Полно.

Даже жалко его стало: не дают человеку петь с утра до вечера.

– Еще спеть? – спросил он.

– Давай, давай, не обращай на меня внимания.

– Как не обращать?

– Как будто меня нет.

– Кому же я тогда пою? – обиделся он. Без слушателей он не мог.

Я его подбодрил:

– На твоем месте я бы непременно пел с утра до вечера.

– До вечера еще далеко, – успокоил он.

– Про мои краны не забудь, – напомнил я.

– Как можно! Спеть еще?

Он в самом деле ни черта не уставал. Рассчитывать на то, что он устанет, никому, наверное, не приходилось. Прослушав подряд песен сорок, я лучше теперь понимал его родственников и знакомых.

В дверь постучали. Он с досадой сказал:

– Ну вот, я же знал…

Я пошел открывать.

– Умерьте телевизор, – сказала соседка.

– Умерю, – сказал я.

– Водопроводчик к вам не приходил? – спросила соседка.

– Он у меня, – сказал я.

– Непременно его потом ко мне пошлите.

– У нее не споешь, – понял он, – да я к ней сегодня не пойду.

– Между прочим, я тоже песен больше слушать не могу, – сказал я откровенно.

– Я-то знаю, – сказал он, – слушать меня никому неохота с утра до вечера. Вот окончу я музыкальное училище, и будут меня слушать все как миленькие за купленные билеты.

– И я приду слушать, – сказал я, чтобы от него отвязаться.

– А сейчас больше не хотите? – спросил он.

– Соседка не позволит, – сказал я.

– Ах да, я и забыл… А как вы думаете, поступлю я в музыкальное училище?

– Отчего же, поступишь, возьмешь и поступишь.

– Возьму и поступлю, – повторил он твердо.

– Возьмись-ка ты пока за краны, – сказал я.

– А как вы думаете, – спросил он неожиданно, – нужно ли мне постричься?

– Нет, вроде…

– А все говорят…

– Ну зачем же, ведь ты артист!

– Во-во! – обрадовался он. – Совершенно верно! Буду продолжать развивать свой голос с утра до вечера и не стричься, пока не поступлю в музыкальное училище! Спою вам еще одну песню и пойду.

Настоящий современный парень, певец по совместительству, поющий водопроводчик со своей мечтой поступить в музыкальное училище, ушел по сантехническим нарядам, забыв исправить краны и оставив меня совершенно разбитым.

В кухне он оставил свой слесарный инструмент.

Зазвонил телефон.

– Я тут недалеко, – узнал я его голос, – в вашем доме! Целая семья меня слушает, чертовски повезло, не хотите ли прийти?

– Нет, нет, я не могу…

– Эх, жаль… здесь все с гриппом лежат… на работу не пошли.

– Ну, хватит, хватит разные там глупости… – разозлился я.

– Я у вас инструмент свой оставил, – орал он, – закончу здесь и к вам зайду.

– Ради бога… – взмолился я, – ничего вы не оставляли…

– Как не оставлял?

Ведь если он вернется, начнет петь…

– Все равно я зайду… Посмотрите. Может быть…

– Я уезжаю, – сказал я в отчаянии.

– Когда? – спросил он.

– Сейчас?

– И надолго?

– Боюсь, насовсем.

– Но мне здесь краны не открутить…

– Ну хорошо, я оставлю ваш инструмент у соседей.

– Нашли, значит? Я же знал!

– Да. Нашел. Но я очень спешу.

– А им можно спеть?

– Кому?

– Тем соседям, которым вы оставите?

– Ах, откуда я знаю!

– За то, что вы нашли мой инструмент, – сказал он, – я вам спою сейчас по телефону.

Я бросил трубку.

Я больше не мог. Он пугал меня. Доканывал. В его репертуаре были песни всех стран, всех народов.

Я от души желаю ему поступить в музыкальное училище, чтобы оставил в покое всех тех, у кого не в порядке краны. Чтобы он навсегда оставил меня в покое.

Чтобы он нашел себе широкую народную аудиторию, достойную его таланта и энергии!