Книга без титула и комментарии к ней. Ориентирование во внутреннем мире

118. Притча о кислом вине

Хозяин угощал гостей вином, которое оказалось таким кислым, что никто не мог его пить. Тогда один из гостей сказал: «Я знаю, как избавиться от этой кислоты». – «Как?» – заинтересовался хозяин. – «Надо накрыть кувшин листком бумаги, перевернуть его и оставить так на ночь во дворе. К утру никакой кислоты не будет». – «Да, но и вино всё выльется», – возразил хозяин. – «Конечно, только ведь оно такое кислое, что и жалеть его нечего».

119

Само по себе явление, названное здесь философоведением, вполне положительно. Кому пришло бы в голову бороться за искоренение литературной критики или истории искусства? Но присматриваясь к возможности освобождения философии от ненужного ей непосредственно балласта, приходится выделить это слово для поясняющего противопоставления, для проведения линии раздела – может быть, нарочито резкой.

Не философоведение порочно, а философоведение, выдающее себя за философию, псевдофилософия, пытающаяся – как Тень в андерсеновской сказке, – не только жить самостоятельной жизнью, но и подчинить себе своего природного властелина.

120

Философоведение опасно не столько тем, что даёт приют ограниченности там, где основные усилия должны быть направлены на борьбу с нею, сколько своим воздействием на настоящую философию. Оно не может, конечно, заставить истинного мыслителя удержаться в рамках установленных жанров и проблем, но силится подсунуть ему свой примитивный и вместе с тем освящённый традицией набор инструментов: свои категории и классификации, свою терминологию и свои методы изложения. Талант может начать работать и с помощью этих ученических принадлежностей, но кто знает, сколько сил при этом будет потеряно напрасно…

«Философ, умело классифицирующий элементы познания, учёный, расчленяющий мёртвое тело, практик, заслоняющий временными задачами подлинные глубины жизни, – как много ложных семян посеяли они в нашем мозгу, как далеко увели от того изумления перед фактом бытия, которое является началом истинной философии!»⁵³

121

Восточная точка зрения – что древние были ближе к истине, чем мы, – не так уж парадоксальна и для человека западной культуры.

В древности человек был, по-видимому, не менее чем сейчас пытлив и разумен – и имел гораздо больше свободного времени и внимания (меньше отвлечений), чтобы сосредоточиться на внутреннем, на осмыслении важнейших вопросов человеческого существования. Позже – в резко возрастающей последовательности – проблемы мельчали и множились, интеллект подвергался всё более и более усиливающейся специализации, силы человечества распылились по тысячам направлений.

Мы отвыкли жить главным. Вот почему усилия всей армии философоведов не помогут нам так понять Сократа, как понимал его не имевший даже нашего среднего образования собеседник. Вот почему сейчас специалисты даже по самой узкоспециальной технической области захлёстнуты потоком книг и статей, а те, кто задумывается о сути человеческой жизни, не найдя опоры в современности, обращаются вспять, к прозрачным истокам человеческой мысли о человеке.

122

«Мы хорошо знаем, что все человеческие идеи вращаются в ограниченном кругу, то появляясь, то исчезая, но не переставая существовать».⁵⁴

«Как дерево из года в год приносит одни и те же, но каждый раз новые плоды, так и все идеи, имеющие непреходящую ценность, должны вновь и вновь рождаться в мысли».⁵⁵

123

Древние идеи обновляются неминуемо, даже без всяких человеческих усилий. Как бы старательно их ни сохранять, как бы скрупулёзно ни воспроизводить, они не могут предстать перед нами в прежнем обличье. Они всегда переведены – не только с языка на язык, но и с одного восприятия на другое, потому что мы сами уже далеки от прошлого. Они всегда вырваны из контекста – не обязательно из контекста произведения, но из контекста того мира, в котором они рождались, той культуры, к которой они относились, и этот контекст уже не может быть восстановлен полностью.

Стихийного обновления идей не избежать, а значит в обновлении необходимо участвовать – ориентируя его на современные и будущие потребности человечества, увидеть которые можно только сквозь собственное личностное восприятие.

124

При знакомстве с различными философскими позициями легко возникает впечатление, что каждый философ занят не столько поисками объективных истин, сколько обоснованием того, что ему самому по душе. В каком-то смысле так оно и есть. Но в основу этого «по душе» ложится вся та работа, которую философ проделывает для формирования и выражения своего мировоззрения. Он ищет, выбирает, усваивает – соединяя свою душу с теми идеалами, которые он защищает и проповедует.

Борясь за свои взгляды, философ борется за себя, но это говорит не об эгоизме, а о подлинности усвоения.

125

Философ вынужден быть нескромным. Нескромность кроется в самом факте обращения к людям с результатами своей мировоззренческой работы. Такое обращение подразумевает, что о том, чем живут все, он знает нечто, не всем известное. Можно отводить заслугу от своего «я» к высшему началу, но и признание за собой избранничества – тоже нескромность.

Обычно философы выбирают один из двух путей: либо включают эту неизбежную нескромность в своё кредо и не считают должным оправдываться за неё, либо стараются приковать внимание публики к самим излагаемым идеям, превознося их внутреннюю истинность. Но и второй путь всё же основан на проповеди преимущества своих личных воззрений.

Спасает игра, танец, ирония, небоязнь противоречий. Можно уважать истину в своих суждениях – и вместе с тем посмеиваться, когда обнаружишь в них себя.

126

«Если философы и не поступают всегда так, как говорят, то всё-таки они приносят большую пользу тем, что они рассуждают, что они намечают нравственные идеалы. А если бы они и действовали согласно своим речам, то никто не был бы счастливее их».⁵⁶

Последнее нельзя понимать буквально – ведь состояние счастья для разных людей плохо поддаётся сопоставлению. Об этом важно помнить, чтобы остеречься соблазна судить об учении философа по успехам его собственной жизни. Нельзя рассматривать идеи только в свете счастливой или несчастной судьбы их носителя.

«Наше счастье не аргумент за и против. Человек может найти себе такую жизнь, в которой он осуществит возможно высшую меру счастья: и при этом всё-таки жизнь его будет жалка и незавидна».⁵⁷

127

«Всякий мыслитель боится быть понятым больше, чем непонятым».⁵⁸

Недостаточное понимание обеспечивает некоторое напряжение, разность потенциалов, способствующую работе мысли и воображения, помогающую по-своему осознать идею, подогнать её к собственной душе. Полное же понимание в действительности невозможно или маловероятно и является обычно лишь иллюзией, препятствующей истинному усвоению.

128

Бессмысленно уподоблять философию точным наукам. Это можно сделать только за счёт искоренения личностного начала или догматизации личностных достижений прошлого. Как ни старайся наукообразно обезличить философию, разница видна даже в терминологии. Есть гегельянство и марксизм, но нет ньютонианства или менделеевизма.

129

Философия не должна отказываться ни от родства с наукой, ни от родства с искусством. Если непременно выбирать формулировку, она является скорее искусством, но искусством, действующим на все чувства, то есть на логику тоже, а наука – это именно искусство воздействия на логику.

130

Традиции логической философии, то есть философии, обращённой исключительно к логике или пытающейся держаться таким образом, очень основательны. Можно было бы махнуть на неё рукой, выделить ей самостоятельные владения и признать её мнимые права – скажем, на теорию познания, на введение в научную методологию. Но не будет ли этот взмах – прощальным взмахом истине?..

131

В историзме и социологичности многих философских рассуждений, то есть в привычке логически опираться на человеческий опыт, дошедший до тебя в сокращённом, абстрагированном и недостоверном виде, есть нечто ненадёжное, губительное, разрушающее ценность представлений, возведённых только на этом основании.

Можно сказать (слегка утрируя), что неличная, опосредованная память имеет лишь образное значение, что она достойна философского внимания скорее как собрание своеобразных притч, как описание моделей существования, как демонстрация житейских и психических возможностей бытия. При таком восприятии весь этот материал вполне годится в дело.

132

Необходимость использовать в философии художественные средства становится очевидной, если присмотреться к тому, насколько художественны многие подлинно философские книги и далеки от истинной философии наукообразные философоведческие сочинения.

Впервые читая книгу кого-либо из настоящих философов, часто бываешь поражён живостью и доступностью его речи. Если философия кажется со стороны несколько заумной наукой, это происходит в основном по вине заполонивших её объёмистых «трудов» философоведов, которые тяжело читать без толкового словаря и где единственная отрада – случайно встреченный в каменистом тексте свежий родничок цитаты, приведённой с лёгким авторским снисхождением к её ненаучному облику.

Тяжёлым для восприятия бывает иногда и стиль хорошего философа, но это связано именно с влиянием философоведческой традиции, с чистосердечным желанием философа работать в рамках того традиционного стиля, в котором он воспитан.

133

Аналогия в философии заслуживает самого широкого использования – и одновременно самого настороженного отношения.

Сопоставление выгодно отличается от других способов абстрагирования тем, что не расчленяет явление, не засушивает его в пухлом гербарии анализа с учёными кличками на каждой странице, а соединяет две конкретности ради того, чтобы одна помогла осознать другую без хирургических действий.

Другое дело, что помогающая конкретность может оказаться слишком настойчивой. Быстро и незаметно аналогия может увести нас далеко в сторону от первоначальных интересов, заманивая всё новыми и новыми совпадениями, которые мы торопимся подобрать уже просто так, из жадности.

Это предостережение не умаляет роли сравнений. Напротив, оно ещё раз свидетельствует об их прихотливой силе. Просто надо уметь с ней управляться.

134

«Бесцельным блужданием по сторонам, бесцельными набегами фантазии можно поднять дичь, которой может воспользоваться и философия в своём благоустроенном хозяйстве».⁵⁹

135

Опыт жизни, размышлений и восприятия чужих идей постепенно воспитывает в философе – как и в людях других профессий – умение узнавать старое и понимать новое с намёка: из иносказания, из отвлечённого теоретического рассуждения, из законсервированного в логической формулировке или в художественном образе переживания… Так натренированный математик видит форму кривой по её формуле, не нуждаясь в вычерчивании графика.

136

Главное, что даёт система мировоззрения или просто какой-либо общий подход к мировосприятию – это язык, на котором осознаётся новое или выражается пережитое и обдуманное. Постепенно приучаешься при встрече с чужими идеями переводить их про себя на этот свой язык – для быстроты и углублённости понимания, для сравнения с собственными взглядами и, если нужно, для усвоения.

 
Понимание мировосприятия как внутреннего языка описывает скорее психологическую сторону восприятия жизни. Именно философскую сторону лучше высвечивает представление об ориентировании, о том, что жизненный и мировоззренческий опыт пополняет наш инструментальный арсенал, способствующий лучшей ориентации, внутренней и внешней.
 

137

Основное достоинство учения – в убедительности. Достоинство мировоззрения, не претендующего на проповедь своих взглядов, – прежде всего в искренности. Чёткость и систематичность не являются обязательными качествами ни для того, ни для другого. Поэтому рискованно приводить в систему взгляды человека, который не сделал этого сам: легче исказить их, чем прояснить. Опасен даже доброжелатель, что уж говорить о том, кто руководствуется жаждой опровержения!..

«Когда оспаривают принципы какого-нибудь человека, можно показать, какие следствия из них вытекают, но не утверждать, что он имел их в виду и предугадать его ответ».⁶⁰

138

У философов, стремящихся к последовательности, помимо главных, выношенных идей, встречается немало суждений натянутых, полупридуманных, но зато замыкающих учение в нечто целое, восполняющих в нём пробелы, приводящих его в систему. Эти суждения можно узнать по неубедительной многословности, по старанию автора уговорить самого себя. Их выразительность случайна, словесна, не пережита.

«Первые же и древнейшие искатели истины, более добросовестные и более удачливые, обычно те знания, которые хотели почерпнуть из созерцания вещей и сделать пригодными для пользования, заключали в афоризмы, то есть в короткие изречения, разрозненные и не связанные методом; они не притворялись, что владеют всеобщей наукой и не обещали этого».⁶¹

139

«Я далёк от того, чтобы осуждать дух системы; наоборот, я восхищаюсь им в великих людях. Усилиям, потраченным на защиту или уничтожение систем, люди обязаны, несомненно, бесчисленным множеством открытий».⁶²

140

Система хороша тем, что излагаемые в ней понятия намеренно поддерживают и поясняют друг друга своей взаимосвязью. Общими усилиями они оберегают суть от неверного понимания (вопрос неверного толкования сложнее – многое зависит от плодотворной или злосчастной виртуозности толкователя). Однако, облегчая всестороннее толкование результатов, система затрудняет и ограничивает возможность их частичного использования. В этом отношении – чем глубже образующие систему идеи, тем большего сожаления заслуживает сковывающая их систематичность.

141

«Когда из философского развития одного человека вырастает целая система, меня охватывает почти гнетущее чувство какой-то ограниченности или преднамеренности, и я всякий раз пытаюсь искать человека там, где его опыт, ещё синтетический и нерасчленённый, выступает во всей своей живой полноте, без ущерба, наносимого ему ограничениями и уступками, которых требует любая систематизация. Всегда есть некая преднамеренность там, где философия становится религией, то есть начинает предъявлять к другим догматические требования, в то время как на деле она является лишь грандиозным образом пути её создателя, боровшегося с жизнью и смертью».⁶³

142

«В головах людей имеются зародыши, которые заключают в себе проблески системы. Они готовы воспламениться в лучах заблуждения, подобно тому, как маленькая искра может поджечь пороховой погреб».⁶⁴

143

Замечания, сделанные ненароком, иногда ценнее основных построений философа. Эти мимолётности не подвергнуты многосторонней разработке, что часто оборачивается достоинством: ростки таких открытий свободны ещё от гнёта системы.

144

«Нет ни одной прочной системы, которая хотя бы в некоторых своих частях не оживлялась интуицией. Диалектика необходима, чтобы подвергнуть интуицию испытанию, необходима также для того, чтобы интуиция преломилась в понятия и передалась другим людям; но очень часто она только развивает результаты этой интуиции, которая переходит за её пределы. Поистине, оба движения имеют противоположные направления: одно и то же усилие, путём которого присоединяют идеи к идеям, способствует исчезновению интуиции, которою идеи предполагали овладеть. Философ вынужден покинуть интуицию, как только ему сообщился её порыв, и довериться самому себе, чтобы продолжать движение, строя понятия одни за другими. Но скоро он чувствует, что почва потеряна, новое соприкосновение становится необходимым; придётся переделать большую часть того, что уже сделано».⁶⁵

145

Наряду с глубинной, неистовой философией, стремящейся добраться до сути не только поставленного перед ней вопроса, но и всех вопросов вообще, до сути самого вопрошания, – наряду с нею существует и другая философия, более сдержанная и конкретная. Она всегда видит свою задачу в решении отдельной конкретной проблемы. Она охотно принимает имеющийся набор предпосылок или обходится собственными, применимыми к случаю. Исходя из них, она старается добиться высших спортивных достижений. Правда, когда её усилия становятся слишком искусными, даже искусственными, её обидно называют схоластикой. Но за счёт ловкого наукообразия или пылкого красноречия она приноравливается подменять настоящую философию так, что подмену заметить всё труднее.

Такая дискретная философия, действующая каждый раз в пределах одной ступеньки, обладает (в силу сосредоточенности усилий) заметной убедительностью, как спринтер – высокой скоростью на короткой дистанции, но эти усилия приводят к недолговечным результатам. Философия – не бег наперегонки, это непрестанное паломничество.

146

Философоведение любит вычленять из философии самостоятельные разделы, чтобы изучать каждый из них отдельно от всего остального. Это напоминает заботу сидящего верхом умника, взвалившего на плечи мешок с поклажей, чтобы лошади было легче. Философию объединяет в единое целое то дело, которому она служит, – человеческая жизнь. В той мере, в какой гносеология, этика, эстетика, психология, социология или другие дисциплины могут от этого дела уклониться, они действительно могут считаться автономными. Но тогда ровно в той же мере их можно вообще оставить за пределами философии без урона для неё. Такие разделы вполне можно отдать философоведению.

 
Этот фрагмент вполне можно было бы и убрать. Он как-то шаток по мысли. Но интересно, что причина этой шаткости – в недостаточной определённости задачи философии. Без представления об ориентировании как о смысле философии трудно говорить о её цельности. «Человеческая жизнь» – слишком широко. «Счастье» – слишком узко. Но главное, что такие понятия недостаточно конструктивны. А о философии необходимо говорить конструктивно: ведь это прежде всего разговор о внутренней работе.
 

147

В наше время не может быть и речи о ненадобности того или иного направления в философии, того или иного подхода к философии, того или иного способа философских идей. Кто мог бы явиться всеобщим управителем, имеющим право отвергать какие-либо попытки? Даже если в принципе существуют полезные барьеры, сейчас мы ещё не так преуспели в познании человеческой природы, чтобы позволить себе налагать в этой области запреты. Но выявлять соотносительную роль тех или иных методов и целей философского постижения – необходимо. Необходимо для того, чтобы разобраться: что нужнее.

 
Некоторые философские подходы ценны тем, что обозначают гибельные места: пропасть, трясину или ловушку, из которой нет спасения. Они составляют важную часть философии. Но как было бы опасно играть в равноправие этих подходов со всеми остальными!..
 

148

Бедность словаря в философии ощущается более, чем в любой другой науке, – как ощущалась бы она в литературе, если бы та избегала метафор. Науки привыкли восполнять нехватку выразительности обозначениями и терминологией. В подражание им пользуется терминологией и философия, но содержание её терминов иногда меняется со временем настолько, что они начинают скорее затруднять, чем облегчать понимание. Философия нуждается скорее в образах, чем в терминах. Часто эта потребность удовлетворяется косвенными путями – определением новых и переопределением старых понятий, разносторонним пояснением их, самим их употреблением… Всё это фактически превращает термины в образы, сохраняя на них маску благопристойной научности.

149

«В философии самые остроумные искатели истины ввиду своей даровитости кажутся убедительными, даже если они и защищают ложь; бездарные же кажутся неубедительными, даже если содействуют истине».⁶⁶

150

Анализируя или определяя какое-либо из используемых им понятий, философ должен быть внимателен к расхождению между обыденным словоупотреблением и теми особыми функциями, которые неминуемо присущи словам и выражениям в его собственном сознании. Это очень важно – потому что обычно философом руководят, явно или неявно, столь значительные «общие идеи», что отдельные слова ориентированы в соответствии с ними, как железные опилки вокруг полюсов магнита.

151

«Люди сами создают несуществующие противоречия и облекают их в новые слова; причём таким образом, что смысл, вместо того чтобы подчинить себе слово, сам ему подчиняется».⁶⁷

«Для человека с ясными идеями почти всегда достаточно обычного языка. Тот, кто хочет учить людей, а не обманывать их, должен говорить на их языке».⁶⁸