Buch lesen: «Новые миры взамен старых», Seite 4

Военные музеи и старые друзья

Ирина Скарятина

Оскар Б. оказался прав. Пропаганда войны была повсюду. На улицах виделось намного больше военной формы, чем мы когда-либо встречали в мирное время, и эти назойливые небольшие военные музеи по всему городу буквально мозолили нам глаза.

Обычно они были переполнены, хотя вход не являлся бесплатным, и "чернорубашечники", "коричневорубашечники", а также "зелёные", то бишь служащие рейхсвера, приходя целыми группами, внимательно изучали различные экспонаты. Учащиеся младших и старших классов, костюмы некоторых из которых делали их похожими на уменьшенную версию "коричневорубашечников", под руководством своих учителей входили и выходили, смеясь, болтая, восхищаясь всем, что они узрели, и громко зовя друг друга, когда открывали для себя каждый новый образец, представленный на выставке. А совсем молодые солдаты, никогда и не видавшие боёв, сразу бросались в глаза, поскольку выпендривались, стараясь вести себя как бывалые ветераны, на потеху старшим товарищам.

Ни одна вещь в этих музеях Геринга не изображала ужасов войны. Напротив, там присутствовали только хорошо сделанные рельефные карты с миниатюрными электрическими лампочками, включавшимися и выключавшимися, показывая либо скрывая изменявшиеся линии фронта, а также позиции армий Германии и её союзников в ходе знаменитых сражений; уютные землянки, оборудованные комфортными койками и удобно разложенными противогазами и ручными гранатами; свежевыкрашенная и сияющая тяжёлая артиллерия, каждый экземпляр которой был снабжён используемыми снарядами и порохом; миниатюрные макеты санитарных поездов с белоснежными операционными и безукоризненно чистые пункты первой помощи; планы и фотографии различных войн, в которых участвовали немцы, но в основном 1870-го года и Мировой; графически изображённая Ютландская битва³⁶ с названиями всех кораблей, их курсами и каждым шагом, предпринятым Джеллико, Битти и Шеером; а ещё модели дирижаблей, подводных лодок, самолётов и цеппелинов – всё было доведено до совершенства, всё находилось на своих местах.

Экспонаты, касавшиеся врагов-французов, неизменно занимали самые видные позиции, за ними в порядке убывания важности следовали относившиеся к русским, британским и итальянским недругам. Французские 75-миллиметровые пушки, французские миномёты, французские пулемёты, французские мундиры, каски и сабли были выставлены практически в каждом музее. Кроме того, там были диорамы в натуральную величину, и перед одной из них, изображавшей сцену франко-прусской войны, мы увидели маленького мальчика, который яростно плюнул в восковую фигуру французского солдата и дёрнул его за длинные усы.

В одном из музеев висел лозунг, написанный пылающими буквами и гласивший: "Каждый хороший немец рождён, чтобы с гордостью умереть за своё Отечество", – и высокий молодой "чернорубашечник" пришёл от него в такой восторг, что громогласно воскликнул: "Ах, эти выставки великолепны. Хайль Гитлер! Он понимает. Он знает, что старый немецкий героический дух не умер. Камера́ден³⁷, он силён как никогда, и мы ещё покажем это миру".

"Да, мы им покажем", – отозвались эхом, словно хор в опере, его товарищи, и толпа вокруг восторженно завопила: "Хайль Гитлер!"

Но среди этого скопища юных немцев мы часто встречали встревоженных мужчин средних лет, чья гражданская одежда не могла скрыть того, что они, несомненно, являлись ветеранами Великой войны. Они тихо бродили по залу, разглядывая экспонаты с характерным затравленным выражением в глазах, будто видели сквозь них прошлое, которое не имело с этими музейными вещами ничего общего.

Один из них, склонившись над рельефной картой, медленно и старательно обводил указательным пальцем в воздухе очертания траншеи, которая, вероятно, была ему слишком хорошо знакома. Другие стояли небольшими группами и перешёптывались, и лишь немногие говорили звонко, намеренно привлекая к себе внимание, рассказывая военные анекдоты, в которых они сами принимали активное участие. Седовласый господин неподвижно стоял перед "Большой Бертой"³⁸, как бы разглядывая её и в то же время каким-то образом всматриваясь сквозь этого исполинского носителя смерти, – его зрачки были расширены, щёки раскраснелись, губы шевелились. Изредка болезненная судорога сводила его лицо, и вся его фигура содрогалась, будто волны чудовищного взрыва безжалостно сотрясали её и терзали каждый нерв его тела.

И эти фигуры из прошлого с неожиданной ясностью напомнили и мне о полях битв с их ужасом, их страшными страданиями, их невозможными, невыразимыми, дьявольскими муками. Да, я снова была там, на залитой кровью, усеянной искорёженными телами и ошмётками людей земле, вибрировавшей от грохота далёких орудий и отвечавшей бесчисленными стонами и визгами, возносившимися к небесам. В промежутках между боями передовой отряд Красного Креста выполнял свою мрачную работу. Затем санитары, поднимая изувеченные тела, клали их на носилки и относили в пункты первой помощи, ещё сильнее пропитанные кровью, чем поле битвы, и наполненные нескончаемыми криками раненых и жутким бульканьем и удушьем умиравших. Кровь, кровь повсюду, её вид, её запах, её липкость, врачи, медсёстры и санитары, покрытые ею; ампутированные пальцы, кисти и целые руки, ступни, голени и прочие лежащие на земле куски плоти; трупы, выложенные рядами, над которыми поют священники, тихими и скорбными голосами молясь об их вечном упокоении.

Отдых – вот в чём нуждался каждый. Мёртвые уже его получили, живые же за него умирали. Ни один человек не мог долго выносить кошмар этого ада, и снова и снова отряды Красного Креста по оказанию первой помощи на линии фронта возвращались для отдыха в тыл, а их сменяли свежие силы …

"И это случится опять, скоро, очень скоро, – казалось, кричало всё в таких музеях. – Просто посмотрите вокруг на этих мальчиков, на этих детей. Для них война прекрасна – великолепное приключение с маршами в сверкающих мундирах под звуки зажигательных песен. Они не верят тем, кто всё это уже прошёл. Они не будут их слушать".

Во время нашего пребывания в Берлине я встретила двух своих старых друзей, принадлежавших к очень разным социальным слоям. Одна из них была подругой моих детских забав, вышедшей замуж за немецкого барона, другой – старым слугой, верой и правдой служившим нашей семье вплоть до самой Мировой войны, когда вследствие того, что он был немцем, ему пришлось спешно покинуть Россию и вернуться в своё Отечество. Ему очень не хотелось уезжать, и мы сделали всё возможное, дабы доказать российским властям, что он совершенно безвреден. Однако нет, после двадцати лет мирной и полезной жизни его внезапно объявили "опасным врагом" и выслали с великими и абсурдными предосторожностями, словно он был личным другом кайзера или, того хуже, шпионом.

Моя дружба с Сандрой началась, когда нам обеим было по четыре года, в Санкт-Петербурге (её отец был тогда иностранным дипломатом, аккредитованным при российском дворе). Мы вместе играли всё детство, вместе выросли, примерно в одно и то же время вышли в свет, а затем и замуж, но только она уехала жить к своему барону в Германию, а я осталась дома, в России. Временами, хотя и редко, мы встречались снова, пока в конце концов война и революция не разлучили нас на годы. И теперь, после долгой разлуки, мы опять были вместе, пусть всего лишь на несколько часов, и попытались рассказать друг другу обо всём, что случилось с нами с тех пор, как мы общались в последний раз. Вскоре, конечно же, я спросила её, по нраву ли ей новая Германия при Гитлере.

"О, я ненавижу его, эту напыщенную маленькую креветку! – воскликнула она. – Он выглядит таким нелепым, смешным, как карикатура на вашего Чарли Чаплина, и всё-таки он зловещий, он пугает меня, правда пугает. Сначала я думала, что он совершит для Германии великие дела, однако после этих убийств он будто снял улыбающуюся маску и показал нам ужасающее рыло. Я не могу понять, почему никто этого не видит. Его последователи словно живут в раю для тупиц. Какой смысл что-то делать для него, быть верным, исполнять его прихоти, если в награду он убивает своих лучших друзей? Но когда кто-то говорит такое, ответ всегда один: 'Они были предателями', – хотя доказательств этому нет.

Разумеется, из-за моих связей на меня смотрят с подозрением. Сейчас всё так же плохо, как во время войны, когда окружающие люди думали, что я шпионка. Ведь даже в Бароненштайне" (замке её мужа) "я не чувствовала себя в безопасности. Куда бы я ни пошла, местные сельские жители смотрели на меня настороженно, перешёптывались и слегка толкали друг друга локтями, когда я проходила мимо. А так называемые друзья стали крайне холодны, и даже кайзер с трудом сохранял вежливость в общении со мной на приёме во дворце. И это продолжалось на протяжении всей войны. В моих письмах копались, бумаги в моём столе постоянно просматривались. Я знаю это наверняка, потому что намеренно раскладывала их особым образом, а позже обнаруживала, что этот порядок изменился. Моя горничная всегда пристально наблюдала за мной, как и все остальные слуги. Это был кошмар!

Потом, когда кайзер отрёкся, я решила, что всем моим мучениям наступит конец. И так оно и было, пока к власти не пришёл Гитлер. Сейчас всё стало просто ужасно. Буквально на днях какой-то офицер-'коричневорубашечник', коего я никогда раньше не видела, имел наглость, заявившись ко мне, задавать всевозможные вопросы о России и русских, словно я была коммунисткой. Я пришла от этого в ярость, однако что я могла поделать? Опять та же история: после 1914-го года, из-за, как я полагаю, связей отца в Петербурге, они думали, что я могла передавать сведения российскому императору; теперь же они, вероятно, подозревают меня в том, что я информирую Сталина. Это смехотворно, но правда. А потому не удивляйтесь, если услышите, что меня посадили за шпионаж в тюрьму или даже, возможно, расстреляли".

Я видела, что она была действительно напугана. Её лицо побелело, а руки слегка дрожали, когда она передавала мне чашечку чая.

"А как ваши друзья относятся к Гитлеру?" – поинтересовалась я.

"О, по-разному. Зависит от обстоятельств. Некоторые без ума от него, считая величайшим человеком в мире, например, принцесса Д. Она уверена, что он гений, предначертанный Германии судьбой. Другие, однако, разделяют мои взгляды. Но нужно быть очень осторожной с тем, что говоришь. В эти ужасные дни никогда не знаешь, что будет дальше. Лично у меня такое чувство, что шпионы есть везде, даже в нашем самом близком кругу".

Её слова были очень похожи на то, что говорила нам фрау Б., и хотя эти дамы принадлежали к разным классам, мне стало очевидно, что обе чувствовали одно и то же.

Как и старый Ганс, наш бывший слуга. Я нашла его жившим в крошечной двухкомнатной квартирке со своим внуком (сын Ганса погиб во время войны, причём именно на русском фронте, что ещё сильнее усугубило его горе), женой внука и их ребёнком. Хотя они были довольно бедны, на самом деле практически ни в чём не нуждались, поскольку молодой Эрнст работал на фабрике, а его жена занималась стиркой и шитьём на заказ.

На стене над кроватью Ганса висели знакомые выцветшие старые фотографии Гомельского замка, парка и розария, а также самого старика среди цветочных клумб и разных членов моей семьи. Некоторое время мы болтали о тех давно минувших днях. Затем он начал свой рассказ о современной жизни в Германии. По его словам, всё очень изменилось. Он постоянно боялся за своего внука, который был молод, вспыльчив и мог понаделать и понаговорить того, чего никогда не следовало говорить и делать. Увы, вздохнул он, чего бы он только не отдал за сирень, оранжереи и розы "дома", то есть в России.

Всего пару дней назад они были безмерно напуганы. Эрнст не явился домой к ужину. Человек, работавший на той же фабрике, остановился на пять минут, чтоб рассказать, что в тот день были неприятности – группа солдат ворвалась в цех, где трудился Эрнст, нескольких рабочих обвинили в революционной пропаганде и арестовали. Однако после того, как, задержав со всеми, Эрнста допрашивали в течение нескольких часов, его, хвала Господу, отпустили, предупредив, чтобы он впредь с умом подходил к выбору "компании, с которой общается". С тех пор они не знали покоя. Ведь всякий раз, когда в коридоре раздавались шаги или кто-нибудь стучал в дверь, они думали, что это пришли за ним.

Что касается другого нашего друга, молодого еврея из семьи богатых промышленников, то он даже не стал с нами встречаться. Позже наш общий знакомый объяснил, что тот жил в постоянном страхе, никогда не появлялся в общественных местах, почти не выходил из дома и отчаянно ждал возможности покинуть Германию и присоединиться к своим матери и сестре, которые уже сбежали в Париж.

Эти нескончаемые рассказы о напастях становились всё более удручающими, и в результате я тоже, как и наш друг-еврей, ощутила, что мне не терпится уехать из Германии, хотя бы на время.

Одним вечером, сидя в "Саду Кролла"³⁹ и наблюдая, как пары всех возрастов степенно танцуют под мелодию из "Последней облавы"⁴⁰, самую популярную "новинку" сезона, я заявила Вику, что вполне готова двигаться дальше.

"В Ленинград? Ты имеешь в виду, лететь?" – с удивлением спросил он.

"Ну, да. Лететь. Что угодно, лишь бы покончить с этим; это слишком уныло; давай уедем. Мы сможем вернуться позже. Давай полетим тем самолётом, который рекомендовал мистер Ницше. Завтра утром, сегодня вечером, как можно скорее".

Но, разумеется, это было невозможно устроить в такой спешке, и лучшее, что мы смогли сделать, – это забронировать места на рейс Берлин – Ленинград, вылетавший с аэродрома Темпельхоф в семь утра двумя днями позже.

Первая на полёт назад

Проснувшись в пять и поспешив к окну, я вздохнула с облегчением: погода была прекрасна, тиха и безоблачна и "идеально подходила для полётов", как сказал Вик, который в это время вкушал свой обычный завтрак и подшучивал над моей скудной трапезой из хлеба и горячей воды.

"Не обращай внимания, я лишь предпочитаю перестраховаться. И пока я не заставила тебя давиться тем же самым, зачем беспокоиться?" – парировала я и осторожно положила себе в рот ещё один кусочек подсохшего мякиша.

Такси помчало нас по пустынным и сверкающе чистым улицам, его резко занесло на крутом повороте, в результате чего дверца распахнулась и мой чемодан вылетел наружу, сломав свои замки и разметав по асфальту всё содержимое. Мои вещи разлеглись по свежевымытому тротуару диким, но красочным узором, к большому интересу ранних пешеходов, которые вежливо и серьёзно, даже без тени улыбки, принялись помогать мне собирать их, вручая с поклонами и обязательными би́тэ⁴¹. Они отнеслись к делу крайне тактично, тщательно делая свой выбор – мужчины поднимали только платья, обувь и шляпки, тогда как женщины занимались более интимными аксессуарами. Печально было видеть, как мои зубная щётка, пудреница и салфетки для лица, лёжа в милой маленькой лужице, пропитались дёгтем и почернели. Ради сохранения порядка на столь безупречной берлинской улице я извлекла жалкие предметы, обтекающие и отвратительные, лишь для того, чтобы выбросить их при первой же возможности. Когда всё было собрано и мы с многочисленными да́нке шён⁴² наконец-то опять тронулись в путь, позади нас раздался крик: "Ва́ртен зи, ва́ртен зи"⁴³, – и мы снова остановились, дабы нас догнал доброжелательный пожилой джентльмен, только что нашедший мой напёрсток.

На аэродроме Темпельхоф мы прошли стандартные таможенные формальности, после чего чиновник, наблюдавший за всеми нами опытным глазом, услужливо предложил пассажирам несколько белых пилюль, которые, по его словам, следовало принять ровно за полчаса до вылета. Но когда подошла моя очередь, я высокомерно отмахнулась от них, так как только что проглотила пару капсул "Ма́зерсиллс"⁴⁴, и с чувством лёгкого превосходства наблюдала, как некоторые авиапутешественники взяли и опасливо проглотили лекарство, которое он раздавал с убедительной улыбкой.

Затем у меня отобрали фотоаппарат: "На случай, если вы захотите делать снимки с воздуха, что строжайше фербо́тен⁴⁵, – заявил другой чиновник, – но не бойтесь, вы получите обратно своё чудо техники в конце путешествия".

Итак, на мой "Брауни" наклеили огромную этикетку – в два раза больше него самого – и с важным видом унесли.

Вскоре нам разрешили выйти на лётное поле, и, проходя мимо ангаров, мы увидели, что наш самолёт стоял рядом с другим, направлявшимся в Лондон. Обе машины были трёхмоторными и ярко сияли в лучах раннеутреннего солнца, а вокруг них суетились механики и мужчины в комбинезонах. Последние выносили и укладывали багаж, и я с замиранием сердца узрела наши знакомые старые чемоданы и наблюдала, как те исчезали в багажном отделении.

"Разве самолёт не станет слишком тяжёлым?" – встревоженно прошептала я Вику, но тот лишь бесчувственно ухмыльнулся и покачал головой.

И тут к борту самолёта приставили лесенку и нам сказали по ней подниматься, что мы гуськом и сделали, ступая несколько неуверенно. Всего на борту оказалось пятнадцать пассажиров, четверо из которых были женщинами. Одна из них, молодая, симпатичная, весёлая и беспечная, выглядела опытной летуньей, в то время как другая, пожилая и с серым лицом, имела испуганный вид и нервно сжимала в руках кучу плоских коричневых бумажных пакетов зловещего вида.

"Я знаю, что мне будет дурно, я уверена", – жалобно простонала она, не слушая милого пожилого джентльмена, который пытался утешить её, говоря, что всё будет хорошо, если только она забудет, где находится.

Наши кресла оказались в середине салона. Как и всё остальное, они были обиты кожей, и поэтому внутри стоял её сильный запах. Все иллюминаторы были закупорены, однако рядом с каждым креслом имелась трубка, которая, будучи поднятой, обеспечивала приток свежего воздуха. Между главным салоном и кабиной пилотов располагался небольшой отсек для курящих.

Наконец мы все расселись, и всё было готово к взлёту. Один из парней, до этого суетившихся у самолёта, раздал каждому комочки ваты, чтоб заткнуть уши, и щедрый запас этих мрачных на вид коричневых бумажных пакетов, при этом добродушно воскликнув: "Хайль Гитлер, по шесть штук в руки будет достаточно, не так ли?" И на этой радостной ноте он, пожелав нам "счастливого приземления", удалился, плотно закрыв за собою дверь. Это бесповоротное закрытие двери живо напомнило мне дни российской революции и красного террора, когда меня повторно посадили в тюрьму и надзирательница, которая привела меня в крошечную камеру, выходя, захлопнула за собой дверь, оставив меня взаперти совсем одну.

"Или это как роды, – удручённо подумала я. – Когда начинаются боли, ты понимаешь, что ничто в мире не остановит их, пока всё не закончится, и ничто не сможет остановить происходящее сейчас или избавить меня от него, пока не завершится полёт".

Вдруг я поняла, что мы вот-вот взлетим, так как машина катилась вперёд и подпрыгивала по земле быстрыми короткими толчками. Любопытно, что на лётном поле было много зайцев, и те, казалось, совсем не пугались, когда она проносилась мимо них. Один удалец даже не сдвинулся с места и умывался со столь небрежным видом, словно хотел показать: "Одним самолётом больше, одним меньше – какая разница? Они в моей жизни совершенно ничего не значат".

Вскоре подпрыгивания прекратились, и, выглянув наружу, я увидела, что мы поднимаемся легко и быстро, с каждой секундой всё выше и выше. Аэродром уже был далеко внизу, а затем остался позади нас, и мы вовсю пролетали над крышами, башнями, шпилями и заводскими трубами Берлина. Мы основательно набрали высоту, и мистер Ницше оказался прав – я едва ли заметила это. А ещё, глядя вниз, я не чувствовала головокружения, что тоже было забавно. Но ужасный шум моторов действовал угнетающе, да и в кабине стало душно, поэтому я включила вентиляционную трубу, и свежий поток воздуха ударил мне прямо в лицо. Это было так же приятно, как получать кислород на операционном столе, и, глубоко вдохнув, я вновь уставилась в иллюминатор.

За прошедшие несколько минут Берлин скрылся из виду и местность уже превратилась в рельефную карту с тёмно-зелёными пятнами лесов, светло-зелёными и жёлтыми лоскутами полей, сверкающими реками, извивавшимися, как бесконечные серебряные змеи, озерцами, похожими на осколки зеркала, а ещё животными и людьми, которые казались распластавшимися и ползавшими на животах.

Я оглядела пассажиров. Беспечная молодая женщина читала журнал и ела конфеты, другая закрыла глаза и, похоже, мирно спала, однако пожилая дама с серым лицом сильно побледнела и выглядела воплощением му́ки. Большинство мужчин находилось в курилке, и, хотя дверь была закрыта, мне показалось, что я слышу взрывы хохота, которые пробивались даже сквозь рёв моторов.

Прошёл час, и вдруг из ясного неба мы влетели в густую полосу белых облаков.

"Они называются перисто-кучевыми, – услужливо крикнул господин, сидевший через проход от меня. – Они означают хорошую погоду, и мы проходим сквозь них на высоте порядка трёх тысяч футов⁴⁶".

"Да, но пилотам трудно, они же ничего не видят, – крикнула в ответ девушка, выглядевшая опытной летуньей. – Интересно, что произойдёт, если внезапно появится самолёт, летящий в противоположном направлении?"

Я без труда смогла представить, что произойдёт, и, памятуя об этом новом задорном предположении, стала с тревогой вглядываться в клубившуюся впереди массу. Однако ничего не было видно – только облака под нами, над нами и вокруг нас. Ни земли, ни солнца, хотя его рассеянные лучи делали день до боли ярким. Этот необычный свет резал глаза, а рёв моторов звучал странно приглушённо. И было, как выражаются немцы, фа́бельхафт⁴⁷ витать в этих облаках – и чудно́, и нереально, и пронзительно красиво. Они приобретали диковинные, постоянно менявшиеся формы, которые были полнее и округлее, чем те, которые обычно видишь, когда смотришь на них с земли. Там они казались скорее плоскими, а здесь имели объём.

Рядом с самолётом проплыла изящная фигурка, напомнившая мне русалку со струившимися под водой волосами и явно изогнутым рыбьим хвостом. А может, это был и не хвост, а развевавшиеся одежды – кто знает, ведь формы менялись ужасно быстро, неожиданно распадаясь, а затем соединяясь каким-то новым образом. За ней последовали два странных существа, точь-в-точь похожих на тех, которых русские крестьяне грубо лепили из глины и которых я, будучи маленькой, покупала на сельской ярмарке. Петушки – так их называли, хотя они, конечно же, ими не являлись, и моя старая Нана часто говорила, что они выглядели как "ничто на свете".

Итак, разные фигуры плыли и плыли. Человеческие лица, иногда удивительно красивые, иногда отвратительные, звери, обширные луга, горы, пропасти, вздымавшиеся волны и корабли – почти все необычайно неестественные или искажённые, но в то же время завораживавшие, как в упоительном сновидении, – проплывали мимо нас бесконечной белоснежной и сверкавшей вереницей.

У меня начала болеть голова, и, прикрыв глаза, я включила свежий воздух и глубоко вдохнула. Время, казалось, остановилось, пространства тоже не было – только ровный гул моторов и наш одинокий небольшой салон, который висел в воздухе Бог знает где, словно в вакууме, со всеми своими пятнадцатью пассажирами и двумя пилотами.

Когда я вновь открыла глаза, представление уже завершилось. Странные фигуры и существа больше мимо нас не проплывали, а вместо этого мы были окружены непрозрачными молочными стенами. Не чувствовалось абсолютно никакого движения. Мы, казалось, стояли на месте.

Но вдруг самолёт накренился, затем резко устремился вниз, и в следующий миг мы уже рассекали "млечный путь", направив наш нос к земле и высоко задрав хвост. Мне пришлось напрячься, дабы не соскользнуть с кресла, а на передней стенке салона вспыхнула красная электрическая табличка с предупреждением: "Пассажиры, застегните вокруг вашей талии кожаные ремни. Мы идём на посадку". Нам навстречу устремились шпили, крыши и дымоходы, и повсюду развевались нацистские флаги. Это был Данциг. Ещё несколько захватывавших дух виражей, и мы принялись кружить над аэродромом, спускаясь всё ниже и ниже. Раздался лёгкий толчок, и мы коснулись земли, продолжая поначалу мчаться на, как мне казалось, ужасающей скорости.

"Идеальное приземление", – выкрикнул кто-то, перекрывая шум, когда самолёт остановился.

Когда мы все вышли, я обнаружила, что, помимо того, что у меня заложило уши, я ещё с трудом могла идти, поскольку ноги стали слабыми и дрожащими и с трудом несли меня по полю, словно пьяную. Но, украдкой взглянув на других пассажиров, я, к своему удовлетворению, заметила, что большинство из них также брело, пошатываясь.

"Где именно мы находимся?" – робко спросила бедная дама с принявшим зеленоватый оттенок лицом, всё так же сжимая в руках свои коричневые бумажные пакеты, число которых прискорбно уменьшилось.

"Мадам, вы находитесь в Данциге, столице Польского коридора", – сурово ответил молодой немец со свастикой в петлице.

"Польского коридора?" – слабо выдохнула она. Её разум, очевидно, был так же ослаблен, как и её тело.

"Ну да, той полоски земли, которая сделала Данциг международным портом. Но очень скоро она к нам вернётся, – разъяснил он с ужасно важным видом. – Посмотрите, как реют повсюду наши флаги. Это показывает, на чём основаны народные настроения. Я здесь живу. Я знаю".

"Возможно, это и так, – пробормотал пассажир-американец, который направлялся в Россию, чтобы попытаться продавать туда вина, – но вопрос в том, начнётся ли будущая война прямо тут, или Польша присоединится к Германии в случае проблем с Советским Союзом?"

Но в ту же минуту позеленевшая дама внезапно потеряла сознание или, как сочувственно заметил кто-то, ганц капу́т⁴⁸, и на этот вопрос так никто и не ответил.

В аэропорту мы были вынуждены вновь показать наши паспорта и билеты, и нам сказали оставаться в пределах ограждения.

Неудивительно, что я частично оглохла и у меня кружилась голова. Оказалось, что мы пролетели за два часа четыреста километров, и все восхищались мастерством пилота, который так точно провёл самолёт вслепую сквозь облака и "млечный путь". Все бывалые летуны пришли к общему мнению, что тот приземлился идеально, а потому поздравили его и похлопали по спине. Этот грузный на вид немец – солидный и надёжный человек дела – очень спокойно воспринял данную суету.

Через десять минут, как раз когда дама пришла в себя, а мои ноги чуточку окрепли, нам велели вновь забираться в самолёт. Забыв наклониться в дверном проёме, я сильно ударилась головой.

"Мне жаль!" – промолвил сочувственный голос. Он принадлежал высокому юноше, студенту Принстонского университета. Билл Селден, тоже летавший впервые, только что, как и я, въехал лбом в косяк и вообще чувствовал себя примерно так же – оглохшим и неустойчивым. Отсюда и его симпатия ко мне, как он сказал мне позже, помогая ковылять взад-вперёд по следующему лётному полю.

Мы снова взмыли ввысь, и под нами раскинулся Данциг с его багровыми черепичными крышами, тёмно-синим морем и белыми кораблями в гавани. Но вскоре мы снова оказались в облаках без какой-либо видимости – на этот раз в тускло-серых дождевых, – и с двух подвесных моторов стала капать конденсировавшаяся на них влага.

"Я думаю, они смогут это выдержать, если только туман не начнёт замерзать, – прокричал продавец вина за моей спиной, а потом успокаивающе добавил. – Но не стоит волноваться, мы для этого недостаточно высоко забрались".

Конечно, этот самолёт не был местом для лёгкой и приятной беседы, и только благодаря крикам, воплям и визгам мы могли быть услышанными.

Бросок до Кёнигсберга занял сорок пять минут, и, даже не будучи опытной авиапутешественницей, я всё ж таки смогла понять, что для полётов погода была действительно плохой. Но это и вполовину не столь сильно беспокоило меня, как движение самолёта, который неожиданно резко то проваливался, то подпрыгивал. Вот он нырнул вниз, отчего у меня перехватило дыхание, затем дёрнулся вверх, опять вверх и снова вниз – чередой коротких неровных рывков, как в вышедшем из строя лифте.

Я вспомнила грациозные взмахи руками мистера Ницше и его нежное описание: "Мягко вверх-вниз, вверх-вниз, совсем как на качелях в летнем саду".

Я мрачно покачала головой. Нет, такое описание совсем не подходило. Это было гораздо больше похоже на ощущения, которые испытываешь на американских горках, когда едешь по ним впервые. И тогда я решила, что если когда-нибудь ещё всерьёз захочу полетать, то буду пользоваться открытыми аэропланами, а не закрытыми самолётами, которые так невыносимо пахнут кожей. Затем, ухватившись за поручень перед собой, я устроилась в кресле так крепко, как только могла, и, закрыв глаза, мысленно составила пару неприятных писем мистеру Ницше, одно противнее другого.

Покончив с этим, я опять выглянула в иллюминатор. Удивительно, но облака и туман полностью исчезли, и погода снова стала прекрасной. Мы теперь летели над Фри́шес-Хафф⁴⁹, между двумя мирами ослепительной синевы – глубокой синевой неба и сверкающей синевой моря, которое простиралось слева до самого горизонта, тогда как справа лежала земля с её обычными зелёными и золотыми заплатами. Вскоре показались башни Кёнигсберга, и мы спустились на лётное поле, где пересели в другой самолёт поменьше. Тот, который мы оставили, летел прямым рейсом из Берлина в Москву, а этот направлялся в Ленинград.

На этот раз нам достались самые передние места, и, как ни странно, я начала ощущать скорость. Это было похоже на полёт сквозь воздушное пространство вперёд головой, а стоило мне посмотреть вниз, как меня впервые стало мутить. Более того, в этом самолёте не оказалось вентиляционных трубок, что только усугубляло ситуацию.

Снова мы были посреди океана белых облаков, снова странные фигуры появлялись и проплывали мимо иллюминатора. Теперь они походили на карусельных лошадок-качалок с жуткими ухмылками и развевавшимися хвостами. "Ты заплатила свои несколько копеек и теперь едешь с нами, – казалось, насмешливо ржали они, – и ты не сможешь слезть, пока не смолкнет музыка, ты не сможешь слезть, ты не сможешь …"

После Тильзита⁵⁰ мы полетели над сушей, оставив позади Балтийское море и гряды облаков. Но, несмотря на то, что погода казалась идеальной, самолёт немилосердно болтало всю дорогу до Риги. Целый ряд совершенно новых ощущений заставил меня почувствовать себя несчастной, ужасный шум моторов, будто стальной обруч, давил мне на виски, а воздушные ямы, глубокие, как пропасти, и высокие, как горы, следовали одна за другой бесконечной чередой. Буду ли я когда-нибудь снова чувствовать себя нормально, тоскливо спрашивала себя я, или моя стезя – вечно нестись сквозь пространство столь чудовищным способом, шарахаясь то вверх, то вниз, хватая ртом воздух и изо всех сил пытаясь вырваться из безжалостного стального кольца, которое всё сильнее и сильнее давило мне на лоб. Я по глупости пролила несколько слезинок отчаяния, и это помогло мне снять напряжение. Потом я огляделась и увидела, что почти все пассажиры, хотя никого из них вроде бы не мутило, выглядели напряжёнными и чувствовали себя не в своей тарелке. Вид этих побелевших лиц значительно поднял мой боевой дух. Однако Вик был всё так же раздражающе здоров и бодр и неодобрительно покачал головой, увидев мои мокрые глаза и блестевший нос.