Buch lesen: «Пейзаж с видом на кладбище», Seite 3

IV

Калошин триумфально посмотрел на нас с Белошапкой – мол, каков сюжет, а главное, каков рассказчик? Плотник изумленно покачал головой. Задумался и я: интересно, есть хоть толика достоверности в словесных экзерсисах ваятеля?

Хотя, какая разница – правда это или вымысел? Хитроумно приготовленная бригадиром интрига, словно нить Ариадны уверенно и смело вела нас по лабиринтам его байки.

Скульптор приподнял бутылку и потряс ею. На дне еще плескался незначительный остаток водки.

– Коля, может, сбегаешь к Митревне? – для пущей убедительности он повторил манипуляцию с бутылкой.

– Так Людка ж увидит, что я куда-то пошел, – Белошапка в растерянности развел руками. – Знамо дело, куда…

– Так ты через забор, Коля, – Калошин ткнул рукой в сторону переулка. – Это ж десять минут, не больше, – он сунул в карман Николая деньги.

Бригадир оказался прав: через указанное время пространство комнаты наполнилось специфическим запахом самогона. Мы с Белошапкой доморощенный напиток пить отказались – Коля от страха быть застуканным женой или Копыловым, а я по каким-то другим, не вполне внятным мотивам. Ваятель выпил, смачно крякнул и развернул карамельку.

– Ну что, коллеги, рассказывать дальше? – Он, явно довольный жизнью, хлопнул себя ладонями по коленям. – Или немножко поработаем?

– Давай рассказывай, а то на самом интересном месте прервал, – плотник, приготовившись слушать, подпер руками подбородок.

Виталий, входя в роль, замедленным, едва ли не театральным движением вынул из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой и продолжил рассказ:

– Вы, наверное, заметили, что вдова оказалась не таким уж божьим одуванчиком, не убитой горем супругой, а ее меркантильность в значительной степени затмила скорбь по умершему мужу. Чем подтверждается мое предположение, что при выборе своей второй половинки, жених или невеста – зачастую подсознательно – выбирают себе подобных. Разумеется, по физическим параметрам, по нравственным критериям, по интеллекту и так далее.

– Короче, два сапога – пара, – интерпретировал сентенцию плотник.

– Совершенно верно, Коля, – одобрил сравнение бригадир. – На такой отчаянный поступок решится далеко не каждая, даже мужественная, женщина, а уж тем более, жена. Не думаю, что бросив подобный вызов морали, этике, вере, да чему угодно, ее шаг был обозначен только немыслимой любовью к деньгам. Судя по ее рассказу, да, собственно, и по моим наблюдениям, Иосиф Львович держал супругу на ограниченном финансовом пансионе, и это Елизавету Владимировну, видимо, очень угнетало. И, как оказалось, продолжал удерживать, уже в статусе вдовы. Она терпела денежное ущемление всю свою семейную жизнь, но отказалась подчиниться этому после смерти мужа. Это был протест образу жизни, ее воля аккумулировалась, как это ни странно, уходом Иосифа Львовича в мир иной.

– Судя по интонации, ты хочешь оправдать поступок несчастной вдовы? – спросил я.

– Вряд ли кто-то сможет дать точную оценку чьим либо действиям и словам, а характеристики, данные людям или предметам, простираются не далее этого самогона, – Калошин двумя пальцами приподнял бутылку за горлышко и снова поставил ее на место. – Паршивый, кстати, самогон. – Несмотря на произнесенную декларацию, вопрос ваятелю не понравился. Он затушил окурок в пепельнице и снова налил себе сивухи.

– Тем не менее, утром, слегка перекусив, мы отправились с Елизаветой Владимировной на новосибирское центральное кладбище, – скульптор осклабился, – к коллегам, то есть.

Подойдя к постройкам, примерно таким же, как и у нас, я стал присматриваться к рабочим – ведь от правильного выбора исполнителей зависел результат нашей, не побоюсь этого слова, авантюры. Зачастую люди говорят: никогда не связывайся с пьяницами. В корне неверное определение, ибо человек, якшающийся с Бахусом, – Калошин сжал и тут же разжал кулак, красноречиво показав нехитрую манипуляцию, – вот у нас где. И пока ты ему не нальешь, никуда он от тебя не денется. Дай задание, а когда исполнит – налей. – Пьяницы органичны и естественны. Как навоз, как язва, как насморк. – Бригадир взглянул на Белошапку. – Когда у тебя насморк – это ведь естественно? Согласен со мной, Коля?

Плотник шмыгнул носом, взглянул на бутылку и согласно закивал головой.

– Я обратил внимание на двух хмурых мужичков, – продолжил рассказ ваятель, – которые, похоже, были с бодуна. Они ни с кем не разговаривали, а молча курили в сторонке. Вскоре подошел начальник – их «копылов» – и, получив задания, рабочие стали разбредаться по объектам. Петляя вдоль могилок, мы с Елизаветой Владимировной пошли вслед за хмурыми мужичками. Они остановились около старого, покосившегося памятника. Скорее всего, под ним просела земля, и рабочие собирались подложить под опору обелиска мощный швеллер. Мы подошли к ним. Мужики нехотя подняли головы.

– Извините, можно вас побеспокоить? – обратилась к ним моя спутница. Но я, не дав ей договорить, сел за столик у покосившегося памятника, достал из пакета бутылку водки, пластиковые стаканчики и пару малосольных огурцов.

– Мужики, давайте помянем раба Божьего, – я взглянул на потускневшую бронзу эпитафии на памятнике… – Корнея, – и разлил спиртное по стаканчикам.

Рабочие, пожав плечами, взяли емкости в руки, пробормотали традиционное «будет земля ему пухом» и выпили водку. Я повторно наполнил стаканчики. Лица могильщиков просветлели и обрели весьма заметную жизнерадостность. Елизавета Владимировна, приняв правила игры, сунула рабочим в руки по огурцу. Я достал из кармана несколько крупных купюр и, положив их перед собой, довольно подробно изложил мужикам суть дела. Они переглянулись и на пару минут отошли от столика.

– Мы согласны, – возвратившись, буркнул один из них, низенький крепыш с лицом красным и лоснящимся, как пареная свекла. – Только в два раза больше, – он кивнул на деньги.

– И аванс бы небольшой не помешал, – вступил в разговор другой рабочий – высокий и неимоверно худой.

– Насчет «в два раза больше» – нет проблем, а аванса не будет, – я был весьма категоричен, ибо знал подобных людей: получив задаток, они тут же пропивают его и завершить уже начатое дело вряд ли смогут.

Вдова испуганно взглянула на меня, опасаясь, что могильщики откажутся, но они, едва кивнув, собрались уходить. Договорившись встретиться в полночь у кладбищенских ворот, мы распрощались. Как все не особенно решительные люди, я был, в какой-то степени, доволен, что рискованный шаг надо было делать не сейчас, не сию минуту.

Дома Елизавета Владимировна накормила меня обедом, и я, решив отдохнуть, улегся на диване в кабинете администратора. Хотелось проспать до позднего вечера, но мрачные мысли не давали покоя. На стене висел портрет бывшего хозяина. Иосиф Львович подозрительно вглядывался в меня, словно знал, что я замыслил нечто нелицеприятное и даже омерзительное. Я ворочался с боку на бок, но мне так и не удалось заснуть хотя бы на час. Ощущение стыда, нечистой совести и даже подлости наполнили сознание.

Без четверти двенадцать такси остановилось за два квартала до погоста. Чтобы не привлекать к себе чьего бы то ни было внимания, оставшееся расстояние мы решили преодолеть пешком. Недалеко от входа нас уже поджидали утренние знакомые. Неожиданно для себя я усмехнулся – карикатурный контраст внешности рабочих в самом деле вызывал улыбку. Моя спутница удивленно посмотрела на меня. Копачи предложили нам зайти на кладбище через дыру, которая, по их словам, находилась в заборе за углом.

Предосторожность могильщиков показалась разумной, и мы пошли вслед за ними. С боковой стороны пантеон был огорожен металлической сеткой и крашеные алюминиевой краской кресты предстали перед глазами. Несмотря на то, что настрой у меня был весьма решительный, тело мое дрожало, словно в ознобе. Сейчас, по прошествии нескольких лет, я с уверенностью могу сказать, что это был не трепет перед покойниками, а страх перед поступком низким и недостойным – страх Божий, как говорят верующие люди. Ведь одна ночь подлости может омрачить всю твою жизнь, а несколько часов непреодолимого трепета исковеркать душу. Страх всегда сопровождает человека в опасности, но он не должен превосходить разумный предел и ниспровергать разум. – Калошин снова потянулся за бутылкой, налил себе немного самогона и вопросительно посмотрел на нас с Белошапкой. Николай подвинул свой стакан бригадиру. Я отрицательно покачал головой. Пожалуй, впервые за время рассказа Виталия я допускал мысль, что он говорит правду – столь глубоки были его переживания, а подробности и даже нюансы в его воспоминаниях не позволяли усомниться, что ваятель был участником подлинных событий. Уровень исповедальности за бутылкой у русского человека – угрожающий. Честнее, чем перед священником на исповеди.

– Спустя несколько минут мы уже шли по одной из аллей кладбища. Тишина и таинственное тление страха, словно молчаливые родственники, шли рядом. Луна ярко освещала приют покойников. Стало не просто тревожно, а жутко. Высокий могильщик свернул с дорожки и, порывшись в кустах, извлек из них две лопаты и гвоздодер.

– Куда идти-то? – спросил крепыш. Он достал из кармана сигареты и чиркнул спичкой. Лицо его блестело так же, как и утром.

– Четырнадцатый участок, в самом начале, – ответила Елизавета Владимировна. Голос ее задрожал, и вдова прокашлялась.

Мы медленно продвигались по заросшей бурьяном тропинке, пока не пришли к участку недавних захоронений.

– Где? – крепыш бросил окурок на землю и затоптал его ногой.

– Здесь, – Елизавета Владимировна указала на могилу мужа.

– Посидите пока за тем столиком, – длинный могильщик ткнул лопатой на лавочку, находящуюся в некотором отдалении от места незаконной эксгумации, сплюнул на руки и вонзил инструмент в землю. Вдова вздрогнула, я взял ее под руку, отвел в указанное место и посадил на скамейку. Достал сигареты, закурил. Когда-то, еще в студенческие годы, на одной вечеринке я попробовал гашиш. Кайфа особого не ощутил, а перепугался основательно: мои разум и тело были неузнаваемы, то есть, это был не я, а совсем другой человек – скульптор Виталий Калошин так никогда не думал и не поступал. От животного страха, что меня никто не узнает, я по пожарной лестнице забрался на чердак дома и, горько плача, просидел там до утра. Как говорят наркоманы – «пробило на измену». Примерно то же самое случилось со мной и в эту ночь. Раздвоение сознания происходило так наглядно, что я почти видел рвущиеся линии реальности и исчезающие краски мира. Душа сдвинулась в испуге с постоянного своего места, ибо мохнатый зверь страха уже трепетал в моем теле. Я никак не мог понять, почему сейчас нахожусь здесь, и зачем по моему указанию раскапывают могилу курортного приятеля. Отчего рядом со мной сидит эта женщина. Я с ненавистью посмотрел на Елизавету Владимировну. Еще вчера мне показалось, она без колебаний была готова взойти на погребальный костер, а теперь почти хладнокровно ждала, когда ради презренного металла чернь начнет ворошить прах ее мужа. «О, женщины! Ничтожество вам имя». – Калошин буркнул, что это Шекспира, если кто не знает, слова, тяжело вздохнул и продолжил рассказ. – Стало невыносимо противно, в первую очередь, по отношению к самому себе. Я поднялся со скамейки и собрался было уйти прочь.

– Мужик, подойди-ка сюда, – махнул рукой долговязый. Несколько отвлеченный от жесткой реальности страхом, раздумьями и самокопанием, я не сразу осознал, что призыв относится ко мне.

Я подошел к могиле. В ту же секунду лопаты глухо застучали о дерево. Рабочие немного расширили яму и стали по ее торцам. Затем крепыш просунул конец гвоздодера между крышкой и гробом и нажал на инструмент. Пронзительно заскрипели гвозди. Ту же самую операцию проделал и высокий могильщик.

– Давай, мужик, принимай, – они подали мне крышку и вылезли из ямы. – Ну, чё стоишь? – крепыш шумно высморкался и подтолкнул меня к могиле. – Бери свои документы скорее. Поди, не на пикнике находимся.

– Я? – вопросительно прохрипел мой голос.

– Наше дело откопать клиента, а насчет остального мы не договаривались, – рабочие отошли в сторону и закурили.

На ватных ногах я подошел к могиле и глянул в ее полутораметровую глубину. Иосиф Львович был совершенно спокоен. На освещенном луной его бледном лице не дрогнул ни один мускул. Ну разумеется – происходящее не произвело на него никакого впечатления. Я спустился в могилу. Пугающая тишина сомкнулась над моей головой. Нагнувшись над телом, я засунул руку в правый внутренний карман пиджака покойника. Пусто. В левом мои пальцы нащупали какую-то бумажку и… тут я ощутил дыхание Иосифа Львовича. Я медленно повернул голову и увидел, что он улыбается. Едва заметно, но так, знаете ли, яхидненько. Они это умеют делать даже после смерти… Потрясение было столь внезапным и значительным, что я замер в невесомости страха. И вдруг неожиданное открытие пришло мне на ум: покойники живут в своем, невидимом для нас, здравствующих, мире. Всё, происходящее в замкнутом пространстве некрополя, является невероятно значительным для их бытия. А тут вдруг такое! Границы здравого смысла напрочь отсутствовали. Вероятно, я заорал, и сжатая внутри пружина ужаса, резко распрямившись, вытолкнула меня в мир живых.

– Крыша у тебя поехала, или он впрямь живой оказался? – не выдержал напряжения Белошапка. Не обратив внимания на существенный (для формирования жанра повествования) вопрос, Калошин продолжил триллер:

– Очнулся я на диване в кабинете покойного администратора. С портрета на меня снова смотрели глаза Иосифа Львовича. Бывший хозяин, слегка поменяв интонацию взгляда, словно ободрял меня: «ничего страшного не произошло, я не осуждаю тебя и даже понимаю. А здорово я придумал с лотерейным билетом, да»? Я застонал и повернулся на другой бок.

В комнату вошла Елизавета Владимировна.

– Ну, как, герой, дела? Я всерьез опасалась за ваше здоровье: могильщики с трудом дотащили вас до входа и помогли посадить в такси.

Я молчал, не зная, что сказать в ответ.

– Вы что-то бормотали и постоянно пытались удрать от нас, – вдова облегченно вздохнула и достала из кармана халата злополучный лотерейный билет. – Завтра получим в сберкассе деньги, и … – она неопределенно развела руками, очевидно, имея в виду право каждого из нас распорядиться этой суммой по собственному усмотрению.

На следующий день мы действительно получили деньги и разделили их с Елизаветой Владимировной поровну. Новая «Двадцатьчетверка» стоила тогда пятнадцать тысяч рублей – деньги по тем временам немалые. Можно было, конечно, продать лотерейный билет подпольным цеховикам, которые подобным образом легализировали свой незаконно нажитый капитал и давали за выигрыш вдвое больше, но я уже ничего не хотел. Эмоциональное напряжение было столь велико, что я нуждался в экстренной, полноценной разрядке. Однако долго нервничать неинтеллигентно и даже глупо: вернувшись домой, я несколько дней отдыхал на Черном море, на сей раз, отдав предпочтение Геленджику. Девочки, шампанское, бильярд вскоре вернули мне утраченное психическое здоровье. Потом я получил солидный заказ – монументальную скульптуру в Краснодаре и, слава Богу, потихоньку стал забывать улыбку Иосифа Львовича. Вот такие дела, братцы. – Калошин поднялся из-за стола и взглянул на часы. Потянувшись, хрустнул костями. – Время к обеду; пожалуй, надо поработать, – он выглянул в окно. – Кажется, «Виртуозы погоста» прибыли.

Так, а еще группой «Земля и люди», работники ритуального сервиса называли духовой оркестр дома культуры соседней фабрики. Бессменный руководитель музыкального коллектива Василий Васильевич Кадочников, для компактности звучания – Вась-Вась, в городе был, пожалуй, известен не менее, чем его знаменитый кинематографический однофамилец. Прежде всего, служитель Орфея прославился неуемной страстью к прекрасному полу. Несмотря на свой, надо признать, почтенный полувековой возраст, Василий Васильевич зачастую добивался ответного чувства у соблазняемых им женщин. Романы музыканта не отличались своей продолжительностью, скорее наоборот – вкусив плотской любви от очередной избранницы, он тут же утрачивал к ней всякий интерес и уже с нескрываемым вожделением смотрел на другую пассию. Вась-Вась предпочитал замужних и не совсем молоденьких прелестниц. Почему добропорядочные женщины, обремененные семьями, так размякали от немудреного ухаживания музыканта? Умел Кадочников тонко и мягонько влезть в бабью душу: конфетку из бездонного кармана достанет, от крошек отряхнет и на чай напросится, цветочек незамысловатый с клумбы сорвет и подарит, а то и просто к локоточку дотронется, да в глаза заглянет. Когда последний раз ее муж в цветник лазал? А за руку когда брал, масляно одаривая томным взглядом? То-то же… Сам Василий Васильевич достаточно просто объяснял свой оригинальный выбор – «проблем с ними меньше». Спорный тезис, ибо стареющий местный Казанова был жестоко и не единожды бит обманутыми мужьями.

– Вася, они тебя когда-нибудь рогами заколют, – похохатывал скульптор Калошин. – Было б из-за чего страдать…

– Да, – скорбно кивая, соглашался с ним Вась—Вась. – Женщины существа, в общем-то, бесполезные, но на ощупь приятные.

– Ну смотри, Василич, дело твое, – ваятель хлопал музыканта по плечу. – Зато я тебе монумент бесплатно изваяю; как герою, отдавшему жизнь на любовном фронте.

Дирижер духового оркестра качал головой, при этом высовывая на максимальную длину свой язык, что означало крайнюю степень изумления. Эту странную привычку, – в шутку, конечно, – у него пытались перенять многие, но так органично передать смысл гримасы никому, разумеется, не удавалось.

Кадочников, как и подобает истинному самцу, был худощав, широк в кости и необычайно подвижен. Постоянно ниспадающий на глаза русый чуб Вась-Вась залихватским движением головы скидывал на лысеющий крупный череп. Карманы музыканта всегда рельефно оттопыривались мятными таблетками, карамельками, упаковками презервативов и клочками нотной бумаги. Василий Васильевич Кадочников, кроме упомянутых достоинств, еще и музыку писал. В такие моменты одержимость высоким искусством не оставляла в нем места для других, более приземленных чувств: пару дней он принципиально не смотрел на женщин. Как правило, сочиненные произведения являлись миру в форме вальсов и маршей, ибо маэстро не считал целесообразным выходить за близкие ему жанровые рамки. Главная тема созданных музыкальных полотен казалась подозрительно знакомой, и когда слушатели мягко намекали композитору о, конечно же, случайном совпадении, Вась-Вась приходил в ярость.

– Десятки художников писали сюжет картины «Святое семейство», но никому не приходило в голову упрекнуть их в плагиате. – Он возвращался к более современному своему детищу. – А интонация, а тембр звучания, а ритм? Тоже похожи?! – дирижер духового оркестра являл присутствующим свой язык и неистово мотал головой. В глубокие дебаты с Василием Васильевичем никто не вступал, ибо в моменты наивысшего эмоционального напряжения служитель муз мог влепить оппоненту звучную оплеуху, а то и использовать подвернувшийся под руку какой-либо предмет. Альт, например.

V

Кадочников зашел в помещение и, поздоровавшись с нами, устало присел на табуретку.

– Тяжелый день, Василич? – поинтересовался Калошин.

Музыкант лишь махнул рукой и угрюмо взглянул на бутылку – он на дух не переносил спиртные напитки.

– Отчебучили мои виртуозы сегодня номер, – Василий Васильевич горестно вздохнул.

– Что, польку при погребении сыграли? – шутя, спросил я, еще не подозревая, насколько был близок к истине.

– Почти, – музыкант свирепо дернул головой, убрав с глаз челку. – Семь-сорок, паршивцы, сбацали…

– Та иди ты… Еврея что ли отправляли в последний путь? – оживился скульптор. – Расскажи, Вася?

– Хоронили сегодня какого-то коммерсанта по фамилии Розенберг. Всё происходило вроде бы прилично, только тромбонист Эдик слегка фальшивил: видимо, был подшофе. Тем не менее, отыграли чин по чину, вроде всё нормально. Сели в автобус и поехали, как водится, на поминки. Ну, и … – Вась-Вась, глянув в окно, вдруг реанимировал свой гнев. – А вот он, мерзавец, и сам идет!

– Здравствуйте, могильщики, – радостно поприветствовал присутствующих Эдик, но, увидев руководителя, несколько стушевался. – Василь Василич, ну выслушай ты меня … – вещая о своей невиновности, он кулаком постучал себя в грудь. Назвать речь тромбониста членораздельной можно было лишь с большой натяжкой.

Трудовую деятельность после службы в армии Эдик начал на фабрике по производству детских игрушек простым разнорабочим – подносил деревянные заготовки матрешек к токарному станку. Невообразимый грохот и никогда не оседающая пыль в цехах вскоре значительно укротили его трудовой энтузиазм, и демобилизованный хотел уж уйти с предприятия. Но как раз в это время Кадочников набирал состав духового оркестра. Эдик решил проверить свои музыкальные способности и остался в творческом коллективе. Подошел, ибо таланта особого от претендентов не требовалось. Стоит отметить, что тогда Эдуард различал лишь две ноты: до и после.

Платили музыкантам мало; да, собственно, и работы было немного: ежедневные репетиции по два-три часа, игра на демонстрациях, торжественных собраниях и субботниках. Через пару недель Василий Васильевич полностью сформировал состав – девять человек. Правда, ноты знали только трое, они же и несли основную музыкальную нагрузку. Руководитель на саксофоне вел основную тему мелодии, а эта троица не совсем умело подыгрывала. Остальные виртуозы лишь подносили инструменты к губам, являясь только статистами ансамбля. Зарплату коллективу выделяли на девять человек, но фактически ее получали четверо. Имитаторам Вась-Вась выделял по пятьдесят рублей за проведенное мероприятие, однако не оставлял надежды научить их играть. На каком-то торжественном собрании Эдик впервые познал крутой нрав дирижера. Получив огромную трубу под интригующим названием геликон, новоиспеченный музыкант поднес ее мундштук к губам и просидел до перерыва, не издав – как и наставлял Кадочников – ни звука. Скучное, надо признать, занятие для вчерашнего воина.

Пятнадцатиминутный отдых виртуозы использовали весьма плодотворно: скрывшись от руководителя за углом дома, они «приговорили» две бутылки красного портвейна «Кавказ» и вовремя вернулись в зал заседаний. Взяв инструмент в руки, Эдик тут же ощутил свою эстетическую значимость и необыкновенный прилив вдохновения. Он, стараясь попадать в такт, отчаянно дул во вверенную ему трубу, не обращая внимания на свирепые взгляды дирижера и пинки коллег по оркестру. Когда же хохот в зале стал заглушать исполняемый музыкантами гимн Советского Союза, Эдик получил существенный удар по голове футляром от саксофона. Нетрудно догадаться, что это была карающая десница Василия Васильевича. С тех пор молодой музыкант стал более тщательно относиться к своим обязанностям, а вскоре и сам освоил азы исполнительского мастерства. Через полгода Эдик уже знал ноты и Кадочников доверил ему тромбон. Существенным дополнением к зарплате музыкантов были приглашения духового оркестра на похороны. Фабрика находилось рядом с кладбищем, и вскоре группа «Земля и люди» – увы – из-за частых выступлений стала невероятно популярна в городе. Едва ли не ежедневно, а то и по нескольку раз в день творческий коллектив исполнял на похоронах траурный марш Шопена.

– Расскажи-ка людям, как вы меня опозорили, – Василий Васильевич злобно осмотрелся по сторонам, но ни один предмет для наказания не годился. Эдик благоразумно переместился к двери.

– Василич, может, эта музыка была приятней слуху покойного, чем традиционно-унылые марши? – Калошин ободряюще подмигнул провинившемуся музыканту.

– Так я это, кстати, и имел в виду, – тромбонист, почувствовав поддержку, несколько оживился.

– Да меня из-за вас чуть не избили! – голос Кадочникова сместился к фальцету.

– Успокойся, Василич, – ваятель отодвинул пепельницу подальше от дирижера. – Пусть расскажет.

– А что рассказывать… – вздохнул Эдик. – После похорон автобус привез нас к дому покойного. Шефа пригласили на тризну, – он кивнул на руководителя оркестра, – а нам принесли тарелку котлет и две бутылки водки.

– Понятное дело… Зажали… – Калошин обвел присутствующих ироничным взглядом. Но антисемитскую тему скульптора никто не поддержал – все ждали мотивации звучания столь популярной мелодии.

– Ну, выпили мы, закусили, – тромбонист опасливо поглядывал на Кадочникова. – Снова выпили… Потом стало скучно, и мы заиграли. Хотели потихоньку…

– Разве ж на таких больших дудках тихо сыграешь? – обнаружил себя Белошапка.

– А почему именно семь-сорок? – спросил Вась-Вась, когда умолк хохот.

– Так… – Эдик неопределенно пожал плечами. – Еврей ведь – думали, приятно будет.

– Кому!? – дирижер взвился над табуреткой и, прихватив ее в качестве оружия, кинулся на тромбониста.

– Родственникам, – уже в дверях выкрикнул не потерявший бдительности Эдик.

«Дорогому брату Александру от Алексея», – я тщательно выводил золоченые буквы на темно-лиловой поверхности траурной ленты. Скорее всего, Лешка – родной брат утонувшего вчера Сашки Белого, даже не подозревал о существовании этой сдержанно-скорбной эпитафии, а вышибающий слезу текст предоставили родственники, к тому же дальние. Братья люто ненавидели друг друга, и редкий день обходился без пьяного мордобоя между кровниками. Такими их обычно видели соседи, и спрос с братьев был минимален. Всем жителям микрорайона Белые казались законченными алкашами и психопатами, но для себя они были вполне разумны и рассудительны. «Посидим сейчас с братухой, винца маленько выпьем», – говорил один из них, покупая в магазине с полдюжины бутылок портвейна. Даже участковый, старший лейтенант Милешкин, давно махнул на братьев рукой, лишь изредка попугивая дебоширов: «Посажу я вас когда-нибудь». Особых причин для вражды, казалось, не было, но к вечеру, когда опустошалась далеко не первая бутылка дешевого крепкого вина, атмосфера в доме накалялась до такой степени, что мать и сестра братьев предпочитали ретироваться из дома. В тот день тоже всё было буднично и привычно: Сашка и Лешка успели уже несколько раз подраться. В перерывах между жестокими поединками они отдыхали – пили вино, но затем оно закончилось, впрочем, как и деньги, что свойственно любой материи. Это был дурной знак, ибо именно спиртное, как это ни странно, разрешало сложную обстановку в доме: перепив, братья засыпали до утра мертвецким сном. Мать и сестра на цыпочках пробирались к своим кроватям, и до утра покой в доме нарушался лишь богатырским храпом братьев. Не допив же свою дозу, более энергичный и, на тот момент, злой Сашка, сел на мотоцикл и поехал к своему куму за ружьем. Ружье было нужно, чтобы застрелить Лешку, о чем не раз ему намекал этот самый кум. И вот он решился. Но, несмотря на то, что для таких людей Небеса пусты, душа его грешная, уготовленная на мучения вечные, была спасена: пьяный Сашка, не справившись с управлением, вместе с мотоциклом рухнул в озеро и утонул. Каин сегодня не убил Авеля – он убивал его все предыдущие дни. Порок стал едва ли не добродетелью.

«Дорогому брату…» Лицемерие – это знак уважения, которого, мягко говоря, не было и в помине. Лешка будет рыдать на груди брата, который уже никогда не съездит его по физиономии, не сбегает в магазин за бутылкой и… не будет им – Сашкой – застрелен. Отчего же он так горько плачет? Оттого, что разрушился весь их мир; пусть такой нелепый, жестокий, безысходный… Это было их существование – по-другому они жить не хотели. И не умели. Но над такими вопросами братья не задумывались, а если и задумывались, то ответа всё равно не знали.

Рабочий день окончен. После восемнадцати часов захоронения на кладбище прекращались. Я закрыл свою мастерскую и направился к выходу. Калошин, мурлыча незатейливый мотив какой-то песенки, отсекал лишнее от розовой глыбы мрамора. Гробовщик суетливо вился около скульптора и подавал ему инструменты, ожидая окончания его недолгого зыбкого вдохновения. Однако надежды плотника оказались тщетными – Людмила прибила последнюю ленточку на крышку гроба, и унылый Белошапка вскоре поплелся домой вслед за супругой. Гришка в старенькой алюминиевой кастрюльке намешивал похлебку для кладбищенских собак, которые в сторонке терпеливо ждали своего благодетеля. Музыканты, так и не определившись со скорбным репертуаром, уже ушли. Тянулись к выходу посетители, наводившие порядок на могилах своих усопших родственников.

Я стоял на крыльце и наблюдал последние всплески жизни в пространстве смерти. Жизнь вторгается в эти пределы, чтобы выполнить свой долг то ли перед умершими, то ли перед собой. Так и смерть, по одной ей ведомым непреложным законам, зачастую неожиданно и непредсказуемо, вламывается во владения жизни и выдергивает бесстрастно и неумолимо ее носителей, будто свечи задувает – одну за другой… Жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неотъемлемы друг от друга. Просто функции у них разные: жизнь взращивает материал для смерти, а та, в свою очередь, передает его дальше, в другие миры для дальнейшего совершенствования. Увлекшись этим незатейливым философствованием, я не заметил появления Калошина, который стоял рядом, неторопливо прикуривая, и задумчиво оглядывал территорию опустевшего кладбища.

– Да… – как бы отвечая на мои невысказанные мысли, несколько драматично произнес скульптор. – Растворив горем свои обиды, мы, порой, мертвым людям уделяем больше внимания, заботы и любви, чем живым. Оказывается, чтобы тебя любили, почитали, говорили хорошие слова, надо совсем немного: умереть. А это ведь значительно проще, чем заботиться о близких, стать уважаемым человеком в обществе или, предположим, написать хорошую картину.

Я молча кивнул, соглашаясь с ним, но не стал развивать его мысль, не желая нарушать предвечернюю тишину, особенно мягкую и значительную в таком специфическом месте. Калошин, вероятно, тоже не был расположен к более длительному разговору. Мы стояли, вглядываясь в подернутое зыбкой пеленой сумерек пространство, и молчали. Скульптор докурил сигарету, небрежным щелчком бросил окурок в стоявшее у входа ржавое цинковое ведро и, слегка кивнув мне головой, исчез в темном чреве своей мастерской, где его ожидало притаившееся в глыбе розового мрамора вдохновение. А я медленно побрел по аллее к кладбищенским воротам. По обе стороны, как в почетном карауле, застыли скорбные памятники. Я остановился у одного из них, рассматривая искусно выполненный портрет женщины на фоне какого-то нереального пейзажа. Что-то средневековое было в этом барельефе, далекое и необъяснимое, скрывающее в себе тайну именно этой жизни, со всеми ее коллизиями и нюансами, с любовью и страданием. Я вглядывался в изображение, вспоминая прозвучавшие несколько минут назад слова Калошина: «… или, предположим, написать хорошую картину».