Были и небылицы. Мои кольца. Мозаики

«Не моя вина, если со мной случаются такие диковины, которых ещё не случалось ни с кем. Это потому, что я люблю путешествовать и вечно ищу приключений, а вы сидите дома и ничего не видите, кроме четырёх стен своей комнаты».

Рудольф Эрих Распе. «Приключения барона Мюнхгаузена».

«Сейчас все хотят тепла, уюта и покоя. Но отрава бродяжничества уже в крови. И никакого покоя дома они не обретут. Снова начнет тревожить вечное влечение дорог – едва просохнет одежда и отмоется грязь из под ногтей. Я это знаю точно».

Алексей Иванов. «Географ глобус пропил».

© Василий Анатольевич Киреев, 2019

ISBN 978-5-4496-1533-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Никогда и никуда мне не деться от путешествий – таков уж образ жизни. А поскольку жизнь эта длится уже некоторое значимое время, путешествий тоже накопилось изрядное количество, и в каждой, даже самой банальной, самой заурядной поездке было что-то, что заставляет к ней вернуться в мыслях: сюжет ли, чья-то судьба или просто место. Но не все путешествия стали или станут «кольцами» на бумаге – это было бы слишком утомительно и для меня, и для читателя. Особенно запомнившиеся из этих «небумажных» колец моменты я решил собрать в одной книжке – «Были и небылицы». Собственно, все просто: «Были» – это то, что увиделось, а «Небылицы» – о чем подумалось. Впрочем, разница между первым и вторым весьма условна, как и граница. Рассказы разбиты на четыре раздела, два из которых – по географическому признаку. Таймырские и Пинежские. Тут нечего объяснять – это по следам наших «колец», сделавших эти места – крайне важными для нас по самым разным причинам. «Концы» – тоже места, ставшие значимыми в виду неких внешних обстоятельств, заставивших туда поехать. Собственно, «конец» – это когда ты просто сел и поехал в конкретную точку. Ну, а «небылицы» – они потому и небылицы, что это не произошло непосредственно с нами, а то, что называется, навеяло, хотя и в процессе путешествия. Вовсе не потому, что этого не было: всё было, и всё – правда.

Пинежские зарисовки

Светлая Пинега. Предисловие к Пинежским зарисовкам

«Тихо. Невнятно. И в грусть.

И лепестками задета,

Где-то запутана Русь.

Русью опутано где-то…

Это наверно в верстах.

Скрыто, наверное, в вёршах.

В копьях. В шатрах и в шестах.

В песнях. В заветах умёрших».

Александр Южанинов. «Снежная грусть».

«Люди из последнего помогают друг другу.

И такая совесть в народе пробудилась —

душа у каждого насквозь просвечивает.

И заметь: ссоры, дрязги там —

ведь почти нет… братья и сестры».

Фёдор Абрамов, «Пряслины».

Пинега. Далеко на Русском Севере, там, где огромная Северная Двина уже приближается к Белому Морю, она принимает в себя справа воды одного из своих главных притоков – Пинеги. Пинега, начинаясь в болотах и лесах недалеко от Северной Двины, бежит от нее прочь, на восток, чтобы огромным полукольцом охватить эту территорию величиной с Францию – Светлое Пинежье – и вернуться потом к Двине у Холмогор. Здесь, в этих местах, сошлись сразу несколько культур, образовав совершенно особый мир, в котором живут очень простые и очень правильные люди – пинежане, поморы. Это люди из тех, что могут послать трехэтажным заковыристым словом попа подальше, чтобы срубить часовенку не по канонам, а по своему усмотрению. Здесь православные обряды встречаются с языческими, да так органично, что и не поймешь, что откуда пришло. Здесь люди говорят на необычном, но очень легком, мелодичном и приятном уху языке, причем, несмотря на его особенности, абсолютно понятном, что, возвращаясь, невольно начинаешь вставлять в свой разговор их слова.

Здесь есть Веркола и Сура, здесь жил и писал Фёдор Абрамов.

Я очень много путешествовал по разным местам, встречая удивительное и необычное вокруг. Но Пинега – единственное место, куда, приехав, я сразу понял: Я не приехал сюда. Я вернулся. Тут она, та самая Русь. В широте рек, в невероятных просторах. Но главное – в душах живущих тут людей. О некоторых из них и будут Пинежские зарисовки.

ПРОСТО ОСЕНЬ. (САША, некролог в светлых тонах)

«Gedanken, die mit Taubenfüssen kommen,

lenken die Welt».

Friedrich Nietzsche,

«Also Sprach Zarathustra»¹

24 сентября 2005 года была чудесная солнечная погода. Последние годы лето с трудом уступает свое место осени, позволяя в сентябре лишь слегка понизиться температуре, да окрасить листья в невообразимые цвета, что делает это время одним из самых красочных. Я люблю его, пожалуй, даже больше, чем весну первой половины мая, когда природа, просыпаясь ото сна, одевает деревья в листву особого, майско-зеленого цвета. Люблю еще и потому, что этими разноцветными листьями можно пошуршать, пройдя по дорожкам «по-детски», не поднимая ног. Собственно, наслаждаться шуршанием листьев научили нас именно дети, и в то субботнее утро мы ехали на дачу вдвоем с Лёлькой, пошуршать по лесу, а потом посидеть у камина, когда раздался телефонный звонок. Определившийся в телефоне арханелогородский номер не был мне знаком, а голос в трубке, принадлежавший офицеру ФСБ, одному ему понятным образом раздобывшему мой номер, спросил: «Вы уже знаете?» «Что?» – спросил я в ответ, почувствовав, скорее, не тревогу, а какую-то тоску. «Сегодня ночью Саша погиб».

Я не помню ни даты, ни месяца, когда мы впервые повстречались. Помню только, что было промозгло, и мы заказывали себе в ресторанчике «Шварцвальд» на Петровке еще и еще пива с колбасками, просто чтобы не выходить на улицу. А Саша, как истинный знаток немецкого пива, определил, что это лучший пивной немецкий ресторанчик в Москве, и потом мы разговаривали с ним большей частью там, а не в моем офисе, располагавшемся через двор. Теперь нет там ни моего офиса, ни «Шварцвальда», и Саша расстроился бы. Но и Саши нет.

В тот вечер мы проговорили несколько часов, как будто знали друг друга сто лет. Мы сразу обнаружили, что очень похожи. У нас одного возраста дети, их у нас по трое, по две девочки и мальчику. У нас похожие взгляды на их образование и будущее, мы в одинаковых выражениях ими гордимся и на них ругаемся. Мы очень любим Север, он только острее, потому что там родился и жил. Мы, вообще, оба свалили ли бы нафиг из наших мегаполисов, я из Москвы, а он из Берлина, если бы не дети. Мы очень любим эту осень, светлую и какую-то одновременно и радостную, и грустную, особенно на Севере, с ее невообразимыми цветами; любим лыжи и пиво, быструю езду и перелеты.

Потом у нас было время пообщаться. И в Германии, которую мы проехали из конца в конец, и в Москве, и в Питере, и в Архангельской области, по которой мы тоже с ним проехали из конца в конец, а он невольно сравнивал эти две территории, похожие по площади, но такие разные. Но сравнивал как-то легко и позитивно, типа «я бы тут сделал так…»

Острота его любви к Северу и к жизни вообще, скорее всего, его и погубила. Он очень торопился. Торопился сделать что-то, поэтому вошел в команду, которая выиграла губернаторские выборы, стал замом, но, в результате, не смог перевезти семью из Берлина в Архангельск; так и мотался между ними, стараясь успеть и там, и там. Но никак не успевал. И однажды, такой же осенью, попросил приехать меня в его деревню, Шотову, что на Пинеге. Мы сидели с ним в бане, пили пиво, шуршали по лесу листьями. И он принял это решение, принял в пользу семьи, подав в отставку. А у меня до сих пор осталось чувство, что не будь той осени, может, решение было бы другим. И сидели бы мы с ним снова в немецкой пивнушке, а может, в баньке на Пинеге… Но, даже уйдя в отставку, он все равно не мог оставить свою команду, прилетал из Берлина и носился, как угорелый, торопясь сделать хоть что-то.

Пока не встретил на своем пути выехавший на встречку грузовик. Лоб в лоб.

Он писал стихи.

 
    «Плачет дождинками небо,
    Сырость приносит нам грусть.
     Где бы я только не был,
     Я снова к тебе вернусь!
 
 
     Пахнут туманом росы,
     Прохлада стоит на лугах,
     Русые длинные косы,
     Лодки на берегах…»²
 

Путешествовал и катался на лыжах. Успевал воспитывать детей, непременно, каждый год привозя их в родную деревню, и они, без сомнения, являются носителями обеих культур, думая по-немецки и по-русски, но умея подпевать пинежским напевам. Записывал на клочках бумаги комментарии к Ницше. Строил с отцом дом. Поставлял из Германии почтовые машины. Играл в футбол и был чемпионом Северодвинска среди юношей по боксу. И мечтал восстановить Шотовский Храм.

Он очень светлый человек. И по прошествии лет о нем хочется говорить с радостью, лишь чуть приправленной легкой грустью, как пинежская золотая осень слегка приправлена легкой дымкой. И, словно понимая это, природа дарит каждый год приехавшим к нему 23 сентября друзьям отличную погоду, все эти годы без исключений.

Он мечтал восстановить этот Храм, но так получилось, что восстанавливает его Миша Суховерхов, с которым мы обменялись крамольной мыслью. А если бы не смерть Саши, взялись бы мы? И Храм получается очень светлый, высокий и не давящий.

«Зачем нужна такая дорога, если она не ведет к Храму?»

А вообще, там потрясающая осень. И очень светлое, совсем не тяжелое кладбище, с могилами без оградок и огромными вековыми соснами. Вот сойка между ветвей. Она летала над нами, приближаясь кругами, пока не достигла цели, сев прямо на памятник. А на ее место на ветке пришла белочка. Конечно грустно. Но и светло как-то. Да и время прошло.

«Карпогорский экспресс»³ приходит в Архангельск рано, в 5 утра, и я обычно успеваю на 7 часовой самолет в Москву. Но в этот раз я взял машину и поехал гулять по предрассветным и утренним Малым Корелам.

«Спасибо тебе, Саша, и за эту утреннюю, осеннюю красоту», – успел я подумать, и на ветку надо мной опустилась сойка.

И все же мы очень разные. Цитата, которую я сделал эпиграфом – его любимый афоризм. А мне по тому же поводу всегда было понятнее восточное. «Великая речь неприметно тиха. Малая речь гремит над ухом». И, несмотря на всю грустную красоту Сашиного кладбища, мне больше по душе колумбарии.

Так сказал Заратустра.

Сентябрь 2010

ЗОЛОТЫЕ ОКНА

Золотые окна.

В этот год «перемычка» – 30 километров отсыпки по болоту в районе Сии – была окончательно объявлена доро́гой (местный губернатор так сказал, пролетев над ней на вертолете), поэтому народ там ездит круглогодично. И я ухватился за предложение поехать в Шотову машиной, а не «карпогорским экспрессом». Там есть два места, в непосредственной близости от дороги, Лявля и Чухчерьма, которые давно хотелось посетить, а все не складывалось. Но не они – цель⁴…

1. ШОТОВА. ЛЮДМИЛА СЕРГЕЕВНА

Людмила Сергеевна всё про свою болезнь знает и ясно отдает себе отчет в том, что с ней происходит. Человеческая память ведь устроена очень непросто. Когда Саши не стало, удар на себя приняла она. Петрович, и без того маленький и худой, как пацан, этакий гвоздь в свои-то семьдесят, получив от судьбы удар по «шляпке» – всегдашней его кепке, – вдруг изогнулся сразу в нескольких местах, зашатался под непосильной ношей, попытался, было, заглушить свою боль вином… А Людмила Сергеевна, всегда согнутая буквой «Г», как будто даже распрямилась навстречу этому удару. Стиснула зубы. На похоронах приняла на себя все заботы, отдавала четкие и твердые команды. Вот и не прошло бесследно. Она помнит, как меня зовут. Что у меня есть внук…

– Василий, – говорит она, и начинает рассказывать о ком-то. Потом остановится на полуслове. – Забыла. Прости. – Посидит, подумает и скажет – Такая вот беда со мной. Я знаю, что сказать хочу. Слова просто потерялись.

– Я ведь петь любила в детстве. Сейчас снова пою. И ведь слова все, как на листе – думала, забыла, с детства ведь ни разу не пела. А все помню. Откуда?

У Людмилы Сергеевны правильная речь, не деревенская какая-то, и очень точные и короткие ответы. «Ты какова?» – спросила её при мне старушка-подружка (а я аж зажмурился от самой постановки вопроса). – «Пою…».

Я беру в руки листок старой газеты.

– Вот в это время, после завтрака, всегда так. Все буквы перед глазами вдруг пляшут. А потом пройдет. Мне в это время нож в руки нельзя брать. А к плите больше не подхожу, боюсь. Вдруг забудусь? – Однажды она и вправду забылась, ушла. Петровичу позвонили соседи: «Не твоя ли Люда у кирпичного?» А она переживает. Легче ли Петровичу от того, что не берет она в руки ни ножи, ни спички, ни сковородки? Не оттого не берет, что трудно – понимает, что опасно. А еще она очень верит в приметы.

– А я ведь не боюсь.

– Чего не боитесь-то?

– Ну как чего? Смерти не боюсь. Я готова уже, только вот вещички немного собрать. Я ведь не вперед пойду, Саша уже там. А у него всё там хорошо, я знаю. Я видела.

– ?

– Когда его не стало, у меня все окна озолотились.

– Это как? Свет, что ли, яркий?

– Да, свет. Золотой прям. Минут пять все окна пылали. А потом вдруг погасли. Стало совсем темно, хоть глаз выколи.

– А потом?

– А что потом? Не помню. Свет помню.

2. ШОТОВА. МИША

Михаил Дмитриевич всегда жил в Шотовой, с самого детства. Ему слегка за полтинник, и нынешнюю молодежь он не понимает.

– Мы ведь с детства работали. Так чтоб отдыхать – не было такого. Меня пацаном отец заставлял телят гонять – в Шотовой их выращивали до какого-то возраста, потом надо было перегнать в Ваймушу. Вот, на лошадях и гнали. Сёдла только у взрослых мужиков были – которые целый день коров пасли. А мы верхом, без сёдел. И сено возили, накидывали… Сейчас другое – ребята помоложе ждут, когда заработок побольше подвернется, не берутся за работу, что подешевле, но под рукой. А мы брались за любую.

– Ну да, – пытаюсь поддержать разговор и я, – еще же и хозяйство большое…

– Да какое там хозяйство, ничего не было. Так, огородик. Работа в совхозе до ночи, на личное хозяйство сил уже не оставалось. В совхозе хоть деньги платили, тем, кто в колхозе – совсем грустно было.

– А потом?

– Армия. После армии пошел в парашютисты – пожарные, лес тушить. Отряд в Карпогорах; наверное, благодаря ему аэродром жив еще. Хотя были плиты бетонные – увезли. Так вот и работаю, хоть и на пенсии.

– А платят хорошо?

– Не жалуюсь. Главное, есть свободное время, можно лесом – дровами заниматься… вот в этом году нас в Якутию через Красноярск отправили. Представляешь, прислали «Боинг», кормили, в гостиницах селили, да за такие деньги – неужто в Якутске нельзя отряд держать? – Михаил Дмитриевич долго рассказывает про Якутию и Сибирь. Целое путешествие. – А представляешь, около Енисейска едем по дороге – кругом бурьян, поля заросшие. И вдруг – все распахано, поля колосятся, техника, людей много. Одна деревня, другая – все ухожено. А потом снова бурьян. Оказывается, китайцы в аренду взяли…

– Да, не сильно-то времени на хозяйство остается, с пожарами-то.

– Остается. Раньше не было времени, сейчас есть – как пить бросил. Я ведь десять лет в рот не брал. А до того куролесил, запойный был, месяцами пил. (В прошлом году мы с Михаилом Дмитриевичем в Верколу ездили, нас на лодке перевез мальчишка – перевозчик. Разговор запомнился. «Выпиваешь?» – Спросил Михаил – «Да», – честно ответил пацан. – «Много?» – «Нет, как все». – «Это по сколько ж дней?». – Такая вот мера выпивки, в запойных днях. – «Ну, неделю»). Вся Шотова от меня стонала. А потом попали в аварию. Мы три часа в перевернутой машине были, пока нас нашли. Меня Марина выходила. Вот больше и не пью.

– И Храм решили тогда же восстанавливать?

– Да какое восстанавливать – законсервировать. Как бросил пить, так и время появилось, и за старое перед соседями захотелось как-то вину, что ли, загладить. Вот тогда и ТОС⁵ создал. Мы же сначала полоскалку для белья на ручье сделали. Потом кладбище в порядок привели. Поначалу люди не верили – чудит, мол, Мишка, сейчас сорвется, и снова станет, как был. А Храм… у меня же ближний дом к нему, ну ты знаешь. Жалко. Я хотел законсервировать, дырки от куполов закрыть, чтоб вода не текла. Такими крышками, как бочки. А тут вы появились. И Илья пришел, купола поставил (я про купола в другой части, ладно?) Уже и не остановиться. Хорошо, что молодых ребят взяли на работу и обучили, а то балбесничали. Я только боюсь, они теперь научились, почувствовали вкус заработка, их вот летом на Соловки подработать брали. Будут ли в Храме работать?

– Так вы им и объясните, что шабашка – шабашкой, а Храм – это для себя. И дома.

– Попробуем. Авторитет уже появился. Мне сорваться теперь нельзя. Много уже на себя взял. Если упаду – не поднимусь больше.

– А ТОС-то закрыли совсем?

– А как его содержать? Это бухгалтер нужен, ему зарплата. Бюджет рубль даст, дак два рубля на бумагу уйдет. Зачем такой ТОС? Да и район уже ничего не решает – все в Архангельск. Я тут сварил из металла уголок, зимой за трактор прицепляю, проехал по деревне – дорожку прочистил. Так по всей Шотовой езжу, к Петровичу заезжаю. Раньше мне сельсовет деньги давал на солярку, сейчас нет денег. И в районе нет – пиши, говорят, бумагу в Архангельск, пусть нам выделяют, а мы тебе дадим. И на что нужен такой сельсовет – райсовет, раз не решают? Уголок-то все равно таскать придется.

– Хорошо, что в Архангельск, а то в Москву писать заставят.

– А что ты думаешь? Мне, чтоб за прыжки заплатили, надо 23 бумаги послать. За один прыжок. Ошибку сделал – вернут. Мне деньги только за май за прыжки заплатили… А не дай Бог, что случится – проблем не оберешься. Вот, подвернул ногу – боялся сказать, с палками из лесу выходил. А сказать, что травма – так ЧП, комиссия, разборка. И, не дай Бог, санавиацию пришлют – год отряд без зарплаты будет сидеть. – Миша помолчал.

– Я у тебя хотел совета спросить. Ты же знаешь, на церковном холме стояла «тройка» – деревянный старый Никольский Храм, наш, Покровский, каменный, и в стороне – колокольня.

– Знаю, первой погибла в тридцатых колокольня, потом в шестидесятых сгорел ставший клубом, но числившийся федеральным памятником, деревянный храм.

– Найти бы чертежи да точное место колоколенки…⁶

3. ЕДОМА. ЛЮБКА

В Е́дому можно попасть двумя путями – в Шотовой есть паром (в этом году «понтон» – переправа из трех старых-престарых сваренных между собой барж, проезд 120 рублей) на ту сторону. Раньше дороги шли по обеим сторонам Пинеги, северные деревни ведь всегда на берегах больших рек. А тут, напротив Шотовой и Карпогор целый куст деревень. Не́мнюга, Кевро́ла, Едома. Кеврола⁷ – центр сельсовета, тут есть школа. Едома тоже деревня жилая, тут на зиму остаются четыре человека в трех домах. Зато летом деревня живет – все дома обитаемы, брошенных нет. Это, пожалуй, особенность Едомы. Если Кеврола стоит в низине, дома и огороды подходят прямо к пинежским заливным лугам, то Едома – на высоком утесе – угоре, на поляне в сосновом бору. Кевролу подтопляет каждый год, жители следят за уровнем Пинеги, и когда вода доходит до критического уровня, вытаскивают содержимое погребов наверх. Иногда дело кончается залитым погребом, но бывают годы, когда Пинега не щадит Кевролу и несет вешние воды прямо через огороды и палисадники, сметая льдинами ворота и заборы. Тогда радуются в Едоме – до них стихия не доходит никогда. В обычные же дни радуются в Кевроле – у них-то огороды под боком, а соседи вынуждены в свои ходить за километр, на их утесе лишь песок да сосны. Однажды, после очередного паводка, кеврольцы решили перенести свою деревню повыше, на холм в Едому, но те не пустили. Как не дали они построить ни одного нового дома. Поэтому Едома – неписанный заповедник, попадая в который оказываешься в пасторальной деревне времен Петра, ну, если бы не провода, спутниковые тарелки, да синие телефонные будки. А еще в километре вверх по реке, за Едому, была когда-то деревня Щелья. Ее нет уже совсем. Только церковь, да колокольня на высоком берегу, да заросшие кустами провалы на поляне в сосновом бору, которые были когда-то погребами в домах селян. Рядом с той деревней есть старое польское кладбище. Но это другая история.

Вот туда я и направляюсь ранним утром, правда, другим, более коротким путем, потому что в десять утра нужно быть на стадионе в Карпогорах – открывать турнир по футболу. Утро сегодня хмурое, капли дождя продолжают падать, несмотря на шедший всю ночь сильный дождь, и я ловлю себя на мысли, что как-то они медленно падают. И только рассмотрев их на лобовом стекле автомобиля, понимаю, что это такие набухшие снежинки – трудно организму поверить, что уже снег⁸.

Другой путь – это по правому берегу до деревни Церкова, а оттуда на лодке, слегка наискосок, прямо под церковный холм Щельи.

Перевозит нас Владимир Николаевич. Он, как и Михаил Дмитриевич, парашютист – пожарный. Только постарше. У него в Едоме «дача». Ну, не в самой Едоме – чуть за нее. В самой не разрешили.

Никольский храм, что в брошенной Щелье, – единственный на средней Пинеге памятник федерального значения. Строительные леса, пожалуй, вызывают не меньшие опасения, чем сам храм, – старые прогнившие доски стоят здесь с начала девяностых, когда неравнодушный к «деревяшкам» человек приехал сюда и начал реставрацию. Слава Богу, успел закрыть крышу рубероидом, и в храме относительно сухо. Но не стало человека, и все остановилось. А храм был красивейшим.

Он не самый старый, 1798-го; колокольня старше, и заметно наклонилась. В этих местах это действительно последний деревянный старый храм. Чтобы попасть внутрь, надо взять ключи, поэтому мы идем в Едому по песчаной дорожке через бор, и попадаем в старину.

Если до этого я считал образцом северной деревни Кимжу, то теперь и Едома рядом с ней, и еще не понятно, кто вперед, поскольку в Едоме есть Храм, который, пока еще, не начали реставрировать методом полной переборки⁹. На значительном удалении, на краю, приютилась группка амбаров…

Удивительно и то, что тут совсем нет грязи – нет разбитых техникой дорог, дрова аккуратно сложены в поленницы, места, где кололи и пилили, тщательно выметены – нет не то что пластика, даже щепок… Как хочется верить, что так вот русские люди и жили всегда, в чистоте и порядке, в огромных домах, и не только в Петровские времена.

Идиллическое, пасторальное настроение и у моих попутчиков – Михаил Дмитриевич начинает рассказывать, что воон в том доме, у некоего Володи он купил по́шевни.

– Что купил? – переспрашиваю я.

– Ну, не купил, так, символически заплатил я ему, – начинает объяснять мне Михаил, словно в выражении «купил пошевни» непонятным может быть скорее слово «купил». Потом понимает, что мне непонятно другое, и поясняет: – Пошевни. По-другому-то? По-другому – крёсла. Маленькие саночки такие, в шубах садиться… К разговору подключается Владимир Николаевич.

– Смотрите, – говорит он мне, – за рекой остров. Летом, по малой воде, туда люди ходят по колено.

– А зачем ходят?

– За земляникой. – Это Миша уже вступает. – Там ее столько, что на всех хватает. С Карпогор приезжают. Ты-то ходишь? – это он Владимиру Николаевичу.

– Хожу. Только я не за земляникой. Я там и́скорень собираю, его там много.

– Что собираете?

– Травка такая. Лекарственная. Мне еще бабка моя показала, ее сушат, корни перемалывают…

– Так что это за травка? – спрашиваю я, понимая, что это должно быть чем-то понятным и знакомым, просто тут имеющим свое название. Но Владимир трактует вопрос по-своему.

– Хм. Знаешь как тут баки говорят? Хероставная… – Володя мой проглоченный от такой формулировки смех воспринял по-своему, улыбнулся, и добавил – И от простуды помогает.

Так и останется у меня картинка этой деревни. Детвора, бегающая босиком по песчаным лужам с прозрачной водой, огромные дома, где на поветях сушится травка, собранная вместе с земляникой на острове… А зимой крестьянин в тулупе на пошевнях едет по заснеженной дорожке через бор к свежесрубленной Никольской церкви на высоком берегу. И всего-то чуть больше двухсот лет тому.

– Любка, – говорит вдруг Владимир. – Травка-то эта, любкой ее еще зовут. Хероставная, потому и любка. – И смеется доброй улыбкой.