О, женщины!
Держать себя в руках – удел мужчин,
А мне не стоит этим так морочиться.
Я женщина! Есть миллион причин,
Чтоб быть такой, как сердцу хочется!
Чеколаева Светлана
Меня никто не провожал. Были на то объективные причины.
В вагоне было душно, но чисто.
Я никогда и никуда не ездил один с тех самых пор как встретил её, Лизу: наивную, простодушную, восторженную девчонку, про которую с обожанием и трепетом говорил, – прелесть, какая она у меня дурочка!
Девочка моя была волшебно хороша: хрупкая, беззащитная, впечатлительная, ранимая, чувствительная и пылкая, доверчивая и романтичная, мечтательная и наивная, податливая и безотказная.
А ещё… ещё она была робкая, но в меру любопытная, чувственная, сентиментальная, немного капризная, деликатная, и в то же время удивительно деятельная. И это ещё не всё: несмотря на внешнюю неприметность, юношескую угловатость, в неё невозможно было не влюбиться, потому что Лиза излучала некий загадочный свет и умела им щедро делиться.
К сожалению одного меня ей оказалось недостаточно.
Когда влюблённость бесцеремонно набрасывается на нас, похищая возможность мыслить логически, когда стремительно врывается в сердце, мы утрачиваем способность отказывать в чём-либо объекту обожания, перестаём глубокомысленно рассуждать, сомневаться. Что бы ни спросила любимая – ответ будет один, – да, да и да! Всё, что угодно – да.
Это было давно, в другой жизни, длившейся бесконечно долгие семнадцать лет, которые вместили в себя целый мир.
Пока я восхищался совершенством божьего творения, рефлексировал, создавая из самой обыкновенной, в меру симпатичной и скромной девушки, посылавшей провокационные по характеру, сканирующие по сути знаки внимания, воображаемый, сотканный из добродетелей, изящества и прочих достоинств образ, размышляя, стоит ли увлечься прелестницей всерьёз, она уже приняла за нас двоих решение, даже больше – распланировала дату зачатия, имя первенца и дизайн детской комнаты.
Сопротивление было сломлено серией томных взглядов и демонстрацией снисходительного целомудрия.
Любовь, предполагающая серьёзные отношения и персональную ответственность, во многом похожа на азартное участие в экзотических аттракционах в парке развлечений. Если нет соответствующего навыка, если слаб здоровьем, экстремальный заезд начинается волнительным предвкушением, восхитительным ощущением невесомости, опьянением скоростью виражей, восторгом эмоционального потрясения, переходящего довольно скоро в ощущение беспредельной тяжести в желудке, в потерю ориентации, головокружение и рвущуюся изнутри тошноту.
Не дано нам, человекам, испытать или понять в любви всё и сразу: слишком много тепла и энергии выделяется в процессе реализации божественного замысла, слишком много эмоций, адреналина, страсти.
Поторопишься – сгоришь дотла, даже вспомнить не о чем будет. Чувства беречь, экономить нужно, чтобы надолго хватило, ещё лучше навсегда.
Все стадии игры в брак, начиная с карнавального медового шествия, заканчивая скандальным выворачиванием внутренностей семейных отношений, были нами пройдены.
Однажды Лиза с равнодушием в голосе произнесла, пряча при этом взгляд, – извини, я тебя разлюбила. Нам нужно расстаться, – как будто нажала по-хозяйски кнопку выключателя, уходя ненадолго из дома, чтобы не тратить зазря средства на оплату освещения.
А ведь ещё вчера всё было иначе. Разве я мог в одно мгновение забыть её голос, нежные поцелуи, сводящие с ума, лицо, прикасающееся к горячему до щекотки дыханию: не задохнуться бы от избыточного желания, не ошпариться от душистого, трепетно-влажного обожания.
Как это – разлюбила, после стольких счастливых до безобразия лет?
Даже если так – к чему расставаться? Можно же договориться, обсудить варианты.
Но, нет, всё, что принадлежало мне на правах супруга, было экспроприировано, изъято.
Я мужчина, но эмоциональный, чувствительный. Слёзы, когда никто не видел, как бы нехотя вытекали из моих глаз, засыпая рядышком на подушке. Не было сил переживать о несбывшихся мечтах, пустых надеждах, страдать, создавать желанную, оттого ещё более болезненную иллюзию казавшегося незыблемым счастья.
Со временем я немного успокоился, но в тайниках души всё ещё происходило волнение.
Дети наши к тому времени подросли, но понять, осмыслить что произошло, не смогли, или не захотели: предъявили, как им казалось объективно обоснованный иск по поводу хронической нелюбви. О, как!
Претензий оказалось бесконечное множество: если бы вы… если бы меня… да вы никогда… и вообще – кто вам позволил! Именно потому мы несчастные, закомплексованные со всех сторон неудачники!
Спорить бесполезно: мы в своё время думали приблизительно так же. Каждое следующее поколение мнит себя умнее предыдущего.
Нет ничего удивительного в том, что я надолго выпал из реальности, подорвал духовное и физическое здоровье, которое и ехал поправлять на моря.
Береговой прибой шумел у меня в ушах, когда я рассматривал происходящее на перроне.
Море я любил беззаветно, детей возил ежегодно на побережье несмотря ни на что, даже если приходилось влезать в долги и выколачивать из начальства недостающие дни отпуска за свой счёт.
Возвращались с юга мы, как правило, без копейки денег, но неизменно в приподнятом настроении. Дома нас ждала батарея молочных бутылок, сдав которые можно было прожить до аванса или до материальной помощи, в которой редко отказывали отпускникам.
Всё было привычно: шумные носильщики, стопки чемоданов, вежливые проводники, в меру возбуждённые пассажиры и провожающие.
Необычно было видеть чересчур эмоциональное прощание молодой парочки. Создавалось ощущение, что они расстаются навсегда.
Девушка плакала, вешалась мужчине на шею, подставляла для поцелуя то губы, то шею, то грудь. Огромный букет мешал расставаться. Рассыпанные по плечам волосы лезли в лицо, по которому грязными потёками стекали струйки туши. На щеках и рубашке мужчины красовались отметины губной помадой.
Воркующие так нежно влюблённые привлекли всеобщее внимание.
Я им завидовал.
Когда-то и мы с Лизой были единым целым, разве что цветы дарить, у нас не было принято. Она – девушка из многодетной семьи, я – рациональный, практичный, знающей цену заработанной копейке инженер.
Любовь исчисляется не хризантемами да розами, тем более что цветами в горшках в нашем уютном доме были заставлены все подоконники.
Не знаю почему – срезанные цветы мне всегда было жалко. Я предпочитал дарить стихи, свои и чужие. Например, такие, – хочешь, коснусь легонько твоих волос? Смятые простыни, в чашке остывший чай, – доброе утро, – выдохну, – как спалось? Сладко потянешься: тёплый, родной насквозь, и улыбнёшься, – ладно, не отвечай. Хочешь, ладонь в твою положу ладонь, переплетая пальцы, слегка cожму? Сильный, чудесный, ласковый, молодой, словно рождённый под золотой звездой! Ладно, молчу. Я просто так – ни к кому… хочешь, дотронусь впадинки у виска, тихо губами глупости нашепчу? В горле волной горячей, совсем близка, дикая нежность. Чтобы не расплескать слепо замру, услышав твоё, – хочу!
Мужчина едва удерживал огромный букет крупных белых роз. Если разделить его по цветку – можно было бы одарить всех проводниц в составе и украсить головной вагон.
Провожающего не волновали все девушки мира: он влюблён в одну – самую-самую, несмотря на то, что она не красавица: чересчур худа, выше на голову, одевается слишком броско, накрашена довольно безвкусно.
Интересно, что бы ответил он, как отреагировал, скажи ему такое?
Проводница торопила.
Так грустно было смотреть на слившиеся в последнем поцелуе, замершие, вросшие друг в друга тела.
И всё-таки им повезло больше: они ещё встретятся – стоит только подождать, чего нельзя сказать о нас с Лизой.
Девушка едва пролезла с цветами, которые держала одной рукой, между проводницей и поручнем. Другую руку не отпускал молодой человек.
– Приедешь – отзвонись. Люблю-люблю, люблю!
Он долго бежал за составом, махал руками, посылал один за другим воздушные поцелуи.
Смотреть на девчушку было больно. Она рыдала, размазывая остатки косметики по лицу.
Букет едва уместился на столе.
– Возьмите влажные салфетки, – пожалел её я, – туалет не скоро откроют.
Попутчица шумно всхлипывала, застенчиво прятала взгляд: кому понравится, когда тебя рассматривают в таком неприглядном виде?
Проводница принесла трёхлитровую банку с водой, – какая любовь, какая любовь! Вам так повезло. Удивительные чувства! Жених?
Девушка не ответила. Ей было не до нас.
Я так и не познакомился с ней, хотя очень хотел посочувствовать, выразить своё отношение. Попутчица, молча, переоделась, застелила постель, и всю дорогу лежала, укрывшись с головой, лицом к стенке.
Её состояние давало повод задуматься: о любви и ненависти, о преданности и искренности, о скоротечности всего сущего, о молодости, наградой которой является такая пылкая любовь.
Мне было, о чём вспомнить.
Я тоже любил.
К счастью взаимно.
К сожалению, отвергнут в финале, не успев состариться.
Кто знает, куда исчезает любовь, почему и в чём растворяются возвышенные чувства.
Время в пути пролетает незаметно, чему способствуют смена пейзажей, особенный, с запахом дыма чай в музыкально дребезжащих подстаканниках, шумное общение пассажиров, ритмично убаюкивающая тряска, мерный перестук колёс на стыках рельс, ожидание скорого прибытия, мысли о море, предвкушение чуда общения с природой и климатом из другого, южного мира.
Вот показались пригороды Симферополя. Ещё немного и разбредёмся, кто куда, забудем, что ехали, общались, переживали вместе.
У каждого свой путь, своя цель.
Печальная девушка так ни с кем и не общалась. Да это и понятно. Расставание – маленькая смерть. Конечно, ей лихо.
Незадолго до прибытия пассажирка оживилась: тщательно массировала шлепками лицо, шею, грудь, накладывала многослойный макияж.
Девушка умело пилила и шлифовала ноготки, накладывала на них ярко-алый лак, придирчиво расправляла складки полупрозрачного платья, причёсывалась, вновь и вновь всматриваясь в зеркальное отражения себя.
Жизнь продолжается. Разве может быть иначе?
Не рыдать же она приехала в солнечный Крым.
Нужно и мне, наконец, забыть про свою, теперь уже совсем чужую Лизу.
Пусть ей повезёт. Я ещё не стар. На море так просто знакомиться. Кто знает, кто знает, может быть, и я невзначай найду свою судьбу.
Печальная девушка просветлела вдруг взглядом, расцвела, покрылась нежным румянцем. Сквозь макияж проступила загадочная улыбка.
Она начала пробираться к выходу одной из первых.
Какая у неё была энергичная, свободная походка, какая амбициозная стать!
– Букет, – встрепенулся я, – вы забыли букет!
Дама смерила меня неприязненным взглядом, смысл которого сложно было уловить, – заберите себе!
– Ладно, ладно, как скажете. Я думал…
– Люсенька, любимая, – подхватил её, закружил, не обращая внимания на выползающих из вагона пассажиров, жизнерадостный молодой человек с огромным букетом алых, под цвет маникюра загадочной прелестницы, роз, – как я соскучился! Устала?
Он целовал её, целовал, целовал! Девушка визжала от восторга.
Я застыл в оцепенении, не понимая, что происходит: когда она настоящая, кого любит, с кем играет?
Может быть, и Лиза… сама не понимает, чего хочет?
О, женщины!
(Стихи Марины Фольмер)
Нужное направление
– Чёрт возьми, – возмущалась про себя Марина Сигизмундовна Селезнёва, ошарашенная до крайности непредсказуемым действием шальных для её зрелого возраста гормонов после нескольких рюмок аперитива, выпитого в компании скаредного и лениво-безвольного любовника, сбежавшего, увидев счёт, прямо из ресторана, – скотина, импотент, моральный урод! Сам ведь пригласил.
Она ожидала от этого вечера в пятницу чего-то необыкновенного. Мужчина выглядел интеллигентным, породистым, ухоженным, смелым.
Как иллюзорен, как циничен мир!
Душа невыносимо, до рассеянных влажных галлюцинаций, до искажённого восприятия действительности жаждала сентиментальной романтики, тесного общения и горячего, до помутнения в мозгу секса, но не просто так – как минимум по обоюдной симпатии.
– Отчего мне так неспокойно, так грустно сегодня? Я так долго живу и ничего, по сути, не познала, кроме стремления всегда и для всех быть хорошей, лучшей. И чего добилась? Шиш с маком, вот чего! Должность главного экономиста и квартира в элитной новостройке не в счёт. А я хочу!
– Хочу бегать как раньше на высоких каблуках, оголять, без опасения выглядеть дурой, стройные ножки, до самой… вот именно, до неё, родимой. До сих пор мечтаю выставлять напоказ тугую, как в семнадцать лет грудь с пробивающими насквозь лёгкую ткань одежд сосками. Почему, нет? Хочу жрать этот грёбаный бездуховный мир, стремящийся к энтропии и хаосу вместе с чёрной икрой и белыми итальянскими трюфелями за тысячу баксов за порцию огромными ложками. За счёт благодарных любовников, естественно: ведь я не просто дурочка с переулочка, я настоящая леди!
Что с того, что со мной поздоровался преждевременный климакс, что у меня нет детей, мужа, разве это приговор?
Хочу пить с молоденькими воздыхателями прямо на работе винтажное полусладкое шампанское, плевать на начальство с высокой колокольни. Хочу вон того плечистого мальчугана. Прямо сейчас.
Пусть все завидуют!
Марина Сигизмундовна дьявольски элегантно вскинула руки к небу, распрямила спинку, выпятила слегка сдувшуюся с годами грудь и поскакала как в детстве с одной ножки на другую, вприпрыжку, босиком, что оказалось совсем непростым развлечением для её сорока трёх лет.
Утомившись, дама вдруг остановилась, задумчиво прислонила пальчик к губам, после чего уверенно задрала до того интимного места, о котором недавно вспоминала, подол, не совсем правда маленького, но определённо чёрного платья (обязательный для каждой уважающей себя женщины аксессуар).
Смелый поступок, если учесть, что ночная жизнь в городе не затихает ни на минуту.
Марина ловко сдёрнула с себя ажурные, специально для сегодняшнего рандеву приобретённые в дорогом бутике эротические трусики, эффектно помотала их на указательном пальчике и задорно шмякнула их об асфальт.
– Нам ли, красивым бабам, быть в печали! Так лучше. В молодости я ещё не такое вытворяла.
Сладкое томление внизу живота напомнило о том благостном времени, когда безнаказанно, без неприятных последствий можно было забавляться любым доступным способом, даже стриптиз танцевать без ущерба для репутации на банкетном столе и бюстик бросать на удачливого.
Глупые выходки на вечеринках и откровенная интимная агрессивность лишь добавляли очки в копилку элитарной эксклюзивности на тесном эротическом олимпе. Когда-то её благосклонности добивались многие. Марина придирчиво выбирала, предпочитая состоятельных и надёжных партнёров с развитыми мужскими инстинктами и сильным либидо.
Что изменилось, кроме прожитых лет? Ни-че-го!
Отчаянная удаль захлестнула её горячей волной, увлекла, ослепила, вскружила голову.
Ночь была такая прозрачная, такая заманчиво тёмная и томная, такая впечатляюще очаровательная. Именно в такие волшебные ночи, с мириадами ярких звёзд на безоблачном небе особенно хочется быть счастливой.
Как чувственно струился нежнейшим шёлком по её прекрасным изгибам сумрак, разбрасывая подвижные тени, заигрывая с контурами силуэта. Да-да, Марина прекрасно помнила, каким щенячьим восторгом загорались мужские глаза, стоило ей лишь намёком обозначить своё присутствие, не то, что выразить откровенное желание или затеять игру в соблазняющий флирт.
Назойливо-кокетливые мысли возбуждали желание доминировать, блистать, в худшем случае отдаться без каких-либо условий, на волю победителя. Которого назначит сама.
Всё смелее перетекали шальные озарения вздымающимися как мужская потенция пенными волнами из одного полушария в другой и обратно, высвечивая с безумным остервенением накинувшийся на неё вдруг любовный голод.
Жизнь – необъяснимый, непостижимый в логическом ракурсе парадокс: когда всё можно – ничего не хочется и наоборот.
Когда судьба вместо праздника жизни предлагает задуматься о бренности всего сущего, на передний план выступает стремление послать её далеко и надолго, – не дождётесь! Я ещё ого-го!
Лучи автомобильных фар и жёлтый мигающий свет уличных фонарей выхватывали из темноты её обтянутое во всё чёрное, вполне привлекательное издалека рельефное тело с позолоченными руками и ногами, расставленными как при морской качке.
Марина казалась себе чертовски привлекательной, но искусственный свет извращает до неузнаваемости даже совершеннейшие пейзажи, безжалостно круша действительно сказочные иллюзии, чего уж говорить о сливающейся с мраком ночи застывшей фигуре, лишь контурно напоминающей женский силуэт.
В такое позднее время кому вздумается махать на дороге руками?
Её заметили, оценили, но совсем не так как она мечтала. Совсем не так.
Женщина нуждалась в приключениях и страсти, жаждала признания, обожания, симпатии. И незамедлительно получила всё, что хотела, даже больше: её купили. С потрохами, за дешёвую копейку, нисколько не скрывая потребительских симпатий.
– Приземляйся, волшебная. Почём нынче любовь?
– Понятно, ты новенькая. Ничего, договоримся. Падай, осваивайся!
Блеск в её лукавых глазах всегда освещал мужчинам нужное направление.
Машина была дорогая. Внутри пахло элитным парфюмом. Мальчишки выглядели широкоплечими, взрослыми, пожившими.
– Замечательно, крошка. Да ты уже мокренькая! Определённо, ты ждала нас.
Марина Сигизмундовна нервно расхохоталась, – пусть так, мальчики! Если на всех озабоченных дам не хватает принцев, приходится довольствоваться их белыми жеребцами. Прикольно! Так я ещё не развлекалась. Можно вопрос?
– Валяй!
– Вы совершеннолетние?
– Не бери в голову, крошка. Сама увидишь.
Особая миссия
Не каждому удаётся в нужное время родиться, в нужном месте. Мне как-то сразу не повезло: родитель мой родом из шахтёрского городка, к сивухе пристрастился раньше, чем грамоте выучился. Где его маменька откопала – ума не приложу.
Драл меня, почём зря, сатана, наверно с самого рождения. Без разницы ему было – за дело или так, руки деть некуда.
Любимой поговоркой отца было, – учить надо, пока ничего не натворил. Когда напакостил –исправлять и расплачиваться поздно. Для профилактики и правильного образования мальцу шрамы на заднице жизненно необходимы, чтобы честь блюл и отца помнил.
Я ему не очень-то давался, особенно когда хмельной куражился – убегал, куда подальше, так с дядькой Василием и познакомился.
Мамка говорила, что любит отца. Было бы за что. Скуластый, как татарин, худющий, с бородищей и рыжими вихрами, на тоненьких ножках.
В споре с маманей у него один аргумент – кулаком в глаз и вожжами, пока не притихнет. Потом обхаживает, – любушка моя, цветочек аленький. Тьфу! И прячутся в дальней горнице.
Мамку жалко. У меня мечта была: когда вырасту – его, супостата, от души выдрать, чтобы визжал как поросёнок и пощады просил.
Вечно родителям некогда было. Я как гриб рос, что в межах вдоль огородов вылезают при любой погоде – сам по себе, лишь бы дождик поливал.
Со сверстниками мне было неинтересно. Настрогают мечей, тетиву на луки натянут и играют в Робинов Гудов. Или кораблики из бумаги по ручьям пускают. Мелюзга. Им бы по чужим огородам шарится, словно своей репы да морквы не хватает. Скукотища с ними.
Отец, то в лаве, то вино с собутыльниками хлещет, то картоху окучивает, ещё чаще за печкой на топчане храпит.
Матушку я вовсе по неделе не видел. Проснусь – её уже след простыл. За трудодни горбатилась. А дома хозяйство: поросята, гуси, огород от задов дома до самого леса. С меня какой помощник? А бате, чаще всего недосуг.
Короче, некогда им было меня уму-разуму учить. Был бы сыт да обут.
Вот я и пристрастился у перевозчика, дяди Василия, науку жизни постигать. Сначала, чтобы время скоротать, пока прятался, потом во вкус вошёл. Он и был тогда моим единственным другом.
Василий про всё личное мнение имел, обо всём знал, даже о том, чего в учебниках нет. С ним было здорово, интересно. И разговаривал он со мной не как с недорослем, как с взрослым. Мужиком называл, за руку здоровался.
– С капиталом, с огородом да собственной хатой, Федька, любой чудак счастливо проживёт. Никакой, Федька, романтики в сытой жизни быть не могёт. Ты как я попробуй, сквозь бурелом да скалы к свету пробиться. Отца у меня отродясь не было, мамку почти не помню. Улица меня воспитала. Помню, волосы у маменьки были густые прегустые. По самую, совсем как у Маньки Спиридоновой, по самую филейную часть, даже ниже. Светлые волосы, мягкие, душистые, Молоком от неё пахло и мёдом. Как тебе Манька-то, малец? Фигуристая, бабёшка, аппетитная, аж зубы сводит. Словно яблочко наливное. С какого бока не надкуси – сладко. Я б её с великим усердием приголубил! В бабе чё самое для мужика главное – титьки тугие да огузок наливной. И чтобы понятливая была. Молчи. Рано тебе о сурьёзной любви думать.
Дядька был сексуально одержим неземным женским совершенством. Особенно его вдохновляли молодые бабы с высоким бюстом и шикарным задом, но чтобы обязательно талия прощупывалась. От таких прелестниц он глаз отвести не мог.
В те года такие темы даже с друзьями не обсуждали, считали постыдным, грешным, а Василий запросто мог по полочкам разложить любой женский образ, не чураясь предпочтений.
– Умей я картины писать – Октябрину Малыгину первой нарисовал бы. У ей в грудях и вообще везде столько роскошного содержимого! О чём я с тобой толкую! Дал же бог бабе наружность и стать как у благородной дамы, даже лучшее. Повезло мужику ейному – ни в сказке сказать, ни пером описать. Ну да ладно. Разболтался я чтой-то. Баб надыть любить стройных, но в теле. Усёк? О-о, Авдотья Пронина дефилирует. Именно то, что нать. Подкатить что ли? У меня, Федька, на такой случай шарфик шёлковый припасён и дикалон-духи с запахом ландыша. А чё, я мущщина хоть куды, ко мне в постелю любая краля прыгнет не глядя. Тебе это ни к чему, к молоденьким покудова приглядывайся. Я в твои годы любил девок разглядывать в сарафанах цветастых, чтобы ниже груди подвязка была и коленки голые. Как подумаю, что за пазухой у ей антоновки спелые, слюни, брат текут. Да, а палтреты писать я так и не выучился, хотя наставник, был у меня, наколки за большую копейку такие малякал – от оригинала не отличить. Одно слово – художник .
Говорить о непостижимой гармонии женского естества дядька Василий мог сколько угодно. Для меня, недоросля, это было равносильно тому, что в Африку на сафари слетать. Меня тогда самого эта тема волновала, но глаза окончательно только Василий раскрыл.
Была у нас в посёлке девчонка, Фрося. Долговязая, с расплывшимся лицом и сутулой фигурой. Та совсем ни с кем не дружила, не в себе была. Зато за пригоршню семок или пару леденцов могла штаны спустить, продемонстрировать, что у ей между ног не так, как у нас, пацанов.
Тогда я не понимал, отчего меня раздирает любопытство. Забава, да и только.
– Настоящих баб, как в старину было, ноне днём с огнём не сыскать, – учил наставник, – всё больше или поперёк себя ширше, или тонкие и звонкие, без единого сколь-нибудь приличного бугорка в нужных местах. Какое от созерцания болезной худобы вожделение? Маета да и только, но всё одно – красиво ведь, колдовство, одним словом! Баба, она и есть баба. Создатель недаром непрестанно трудится над конструированием скульптурных форм всем земным кралям. То нам, мужикам, утешение и отрада за труды наши праведные. Кады с ихним полом правильно обращаешься да мораль, где положено, блюдёшь – одна радость от баб на земле, даже от убогих и неказистых. Есть у них завсегда, Федька, даже у худосочных и прыщавых, чем нас удивить. Когда-нибудь я тебе больше расскажу, чего наши бабы умеют. То, брат, без подготовки слухать нельзя: некоторые, кто послабже, умом тронуться могут. О-о, глянь, Дуська Шпякина огузком вертит. Чем не скульптура? Походка как у молодой козочки. Так бы и… эх, малец, тебе не понять. Ты не любил. Красотища-то какая, просто праздник для уставшей души. Так бы и созерцал с рассвета и до заката. Так вот, я и говорю, жизнь нужно с азов постигать. В школе тебя ничему толковому не обучат. Вот я, к примеру, три класса зазря впустую высидел и ничему толковому не выучился. Зачем, спрашивается? Тебе сколько лет, шкет? Десять. Вот. А ты до сих пор картоху чистить не умеешь и чифирь заваривать. А ежели жрать нечего будет, тогда как? Мамку звать будешь? Я в прошлом годе месяц купырь грыз да лебеду варил, пока на брошенный огород не напоролся. Картоха там мёрзлая была, но скусная, как Алевтина Чудинова. У ей и дочка подрастает хоть куды. Я бы на твоём месте на примете её держал. Картинка – не девка! Я в том вопросе толк знаю.
– Так и у нас не жирно с припасёнными харчами было. Батька щурят с окунями таскал, на зайца силки ставил. Молоко, яйца. Чего жалобиться-то?
– Молоко, яйца! Откель такую роскошь взять? Я и скус забыл. Приземлённый он, батька твой. Куркуль. Погребушку под завязку набил, скотину развёл, а супружницу пинает да топчет. Маманю твою, красу распрекрасную, в серебряной оправе в красный угол ставить нужно по причине совершенства, а он её ногами да вожжами. Это как! Без любви, какая жисть, так – существование.
– А ты почём знаешь, что он её лупцует?
– Сам видел.
– Ага, в окна подглядываешь!
– Не подглядываю, любуюсь. Маменька твоя особенная. С ейной фигурой не коров доить – на сцене рисоваться. А он её вожжами! Потом в постели измывается. Не любит твой батька её.
– Мне почём знать. Целуются иногда. Тайком. Я вот родился. Говорят, от любви. Или врут?
– Знамо дело – без любви не бывает. Была бы у меня такая краля, я бы её разлюбезную холил да лелеял! Разве рядом с такой поспишь? Какая там картоха с зайчатиной, какие вожжи! Там, если честно, без крупы и хлеба есть, чем голод утолить. Вот подрастёшь, я тебя с собой возьму, чтобы не на словах. Сам увидишь, о чём я тебе талдычу. Ты ночами-то крепко спишь?
– Я уже и так подрос. А сплю, как все. Лягу, потом просыпаюсь.
– Дурак, однако. Ночью, самое интересное в природе и в жизни происходит. Как услышишь – кровать у батьки скрипит, прокрадись – послухай. Про сон забудешь. А ежели подглядеть удастся… да не, лучше спи. Это я так, размечтался. Вот погода наладится, в затон тебя с собой возьму, за крутым бережком, где девки в воде резвятся. Такого насмотришься! Рифмы стихотворные сами на ум ложатся от такой прелести. Стихи любишь?
– Не знаю. Наверно люблю.
– Прислушайся, – среди миров, в мерцании светил одной звезды я повторяю имя… не потому, что я её любил, а потому, что я томлюсь другими. Я, брат, всеми бабами круглосуточно томлюсь, всех разом люблю. И тебе советую взять на вооружение служение красоте.
– Вот это да, что надо стихи! Cам сочинил?
– Не, в газете прочёл. Мне председатель колхоза на самокрутки пару штук пожертвовал. В душу до самого донышка запало. Я, правда, не хуже сочиняю, особенно когда на баб нарядных гляжу, а особенно на девок. Только забываю потом. Пошли уже, лодку смолить подсобишь. Тебе-то маманя борща наварит, а мне где пропитание взять? Зарабатывать нужно, трудовую повинность блюсть. Судно подотчётное положено в исправности содержать, иначе с голодухи ноги протянешь. Осенью, когда лёд встанет, в бригаду устроюсь – живицу подсекать. У них в лесохимии сытно, но не очень весело. Дисциплина, мать её, порядок, норма выработки. Я свободу уважаю, девок до страсти люблю, таких, как твоя маманя. Одна беда – они меня не очень привечают. Жадные стали. Подарков хотят, норовят повязать по рукам и ногам. Ты, Федька это, не женись. Настоящему мужику в неволе не выжить. Бабами издаля любоваться надыть, как картинками в глянцевом журнале. К себе в крайних случаях подпускать, когда невмоготу просто наблюдать. Иногда мозг над мужиками так чудит – не вырваться. Снизу доверху всё сводит. Порой даже жениться приходится, чтобы с ума не сойтить. Ты бы мне пожрать чего приволок. На голодное пузо даже созерцать нет охоты. Идёт, идёт любушка, Сметанина Фёкла, куколка смазливая, не идёт – плывёт! Росточком махонькая, а какова! Королевична, не иначе. Бёдрами ах-ах ! Это они так нашего брата соблазняют. На кукан подцепят и в сельсовет – печать ставить. Видал, какие у неё тыквы спереди болтаются. То-то! Две пригоршни каждая – не меньше. Была у меня одна такая по молодости, до сих пор мурашки по телу. Про то я тебе потом расскажу. Сладенькая была – словами не передать. Как я её любил, как любил!
– А чё не женился? Пошли к нам, я тебя борщом накормлю.
– Не, сюда тащи. Меня от вашей комфортной жизни с души воротит. В ту пору не до женитьбов было: себя искал. Хотел исследователем земли русской стать, открытия эпохальные делать, книжки умные издавать. Валентина ту кралю звали. Тоскую по ей до сих пор – просто страсть. Первая моя. Времечко благостное упустил, таперича бобылём помирать.
Много чего он мне рассказывал. Про зимовки в тайге и тундре, про раскопки в степи. Как оленей пас, как на трале по морю два сезона болтался, золото искал, морским зверем промышлял, грузчиком в порту подрабатывал. Но всё больше про любовь неземную сказывал, про девок сказочно расчудесных, непорочных, про тех баб, коими восхищался повсеместно. С кем сходился и расходился.
Интересная у дядьки была жизнь. Мне тоже так хотелось.
– Ты девок хоть раз без штанов видел, хоть до одной дотрагивался?
– Ха, ато! С маменькой в баню каждый выходной хожу. Фроську Колесникову лапал.
– Малохольную? Не смеши. На чё у той Фроськи глядеть? У ей даже сисек нет. Маменька – другое дело. Ну, рассказывай, чего узрел. Любопытно – страсть!
– Да ничего особенного. Мамка как мамка, обыкновенная. С нормальными титьками. Она же меня до трёх лет своим молоком кормила.
– О-то ж, с титьками, балбес! Разглядел-то хоть хорошо?
– Чё на их глядеть? Как у всех.
– Не, не орёл. Когда ты успел у всех рассмотреть? Я и то каждый раз чуть не до обморока удивляюсь. У кого спелые тыковки, у других меньше яблочка, в ладошку аккурат поместить можно. Встречал таких баб, у кого под лифами ничегошеньки нет – как у новорожденных. Во как! Обнаковенные! Дурень ты. В следующий раз внимательней смотри, каждую жилочку запоминай. Вишенку на колокольчике видел? Титьки – произведение искусства. Цельные институты энтот парадокс изучают и ничегошеньки постичь не в силах. Какая в бабских недрах божественная сила дремлет, чем они нас, мужиков, за жабры берут? Вы по пятницам моетесь или по субботам?
– Знамо в субботу.
– Ты это, окошко лучше протри. Хочу твою маменьку, как следует рассмотреть, как под мелкоскопом. Надумал я Федька книгу писать про женскую эстетическую исключительность. Материал исследовательский собираю. У меня кажись талант истории рассказывать. Сам разве не понял?