Buch lesen: «Самый приметный убийца»

Schriftart:

Художник – Алексей Дурасов

* * *

«Как же я устала – как собака. Как стая собак. Ненавижу всех, чтоб им всем передо́хнуть! А мне б отдохнуть, поспать. Я – чайка… С ума схожу. Спасибо, мамаша, за вашу заботу: что за работа такая – актерка, чужие мужики лапать будут, а вот медичка – профессия чистая… Прошу покорно сюда, на экскурсию. Кровь, кости, ошметки, месиво, стоны, ругань… оторванные конечности, вырванные челюсти, распоротые животы – зачем мне это все? Не могу больше, голова кружится, вот упаду сейчас и умру. Сколько на ногах уже – тысячу часов, целый век!»

Ее потрепали по плечу:

– Лизаветка, слышишь? В шоковой палате нет никого.

– Угу…

– Когда поступят – неизвестно, там уже застлано, ложись, поспи немножко.

Передвигаясь по стеночке, достигла-таки шоковой палаты, плача от радости, упала на свежую застеленную кровать…

…И очнулась, ощутив на себе чей-то взгляд. Кто-то смотрит. На фронте который год, а теперь вот от страха не смела сразу веки поднять. Когда же решилась, то на нее в упор уставились мертвые, зрачки с иголочку, глаза, а над самым ее лбом нависает плетью чужая, синеватая уже рука.

Заверещав без голоса, вслепую бросилась в дверь, в коридор, и, как шар бильярдный, отлетела, срикошетив от медной грудины. Сверху спросили:

– Мелкая, ты чего?

Он поднял ее одной левой – правая, перетянутая бурым бинтом, была к тому же загипсована, – поставил на ноги, встряхнул как куклу. И, наклонившись, попытался заглянуть в лицо – в себе ли медработник?

Глаза раскосые, скулы острые, нос уточкой. Лизавета аж задохнулась: неужели он? В памяти запрыгали цветные, далекие, счастливые кадры – пионерлагерь в Крыму, вдоволь перловки с тушенкой, волейбольные баталии с хитрыми кручеными на третью линию. А вечером снова будет костер, музыка, пять дымных факельных огней.

В тот раз тяжелый, непослушный огненный заряд никак не хотел подниматься к небу – метался, заблудившись между сучьев, сложенных в виде пятиконечной звезды. И тогда именно вот этот, теперь однорукий, а тогда ловкий – у него вечно что-то вылетало из рукавов, то леденцы, то сигареты, а то и бутылочка крымского, – как повелитель стихий, взмахнул рукой. И, как по волшебству, вырвался из этой руки огонь – и, загудев, взмыл к небесам огненный вихрь. Корчились, трещали сучья, искры фонтанами устремлялись в чернильное небо, стало ярко и так жарко, что Лиза невольно отпрянула назад.

Как и сейчас. Только теперь он крепко держал ее.

– Валька?

Он сам узнал, и на осунувшейся, пусть и по-прежнему наглой, морде проступило обидное разочарование:

– Лизочек, надо же. Не узнать тебя… а где же веснушки мои любимые?

Надо было бы ответить грубо, поставить на место, но в это время грохнула дверь, послышались тяжелая слоновья поступь и львиный рык главного хирурга:

– Лизаветка! А ну к ноге!

Она съежилась. Валька спросил, загораживая собой:

– Натворила чего?

Она пролепетала, тараща на него черные глазища:

– Я – ничего… нет, я…

А по коридору все ближе и ужаснее раскаты:

– Что творится в госпитале?! Фрицы не добили – соплюха добьет, целого капитана! Ну, а ты, разведчик, так твою растак! Дура вякнула, а ты – и под козырек!

Лизавета поняла, что сейчас погибнет, думала лишь о том, как именно: больно или нет. Но Валька уже втолкнул ее обратно в палату к мертвецам, закрыл дверь и привалился к ней с самым отсутствующим видом.

Грозовой тучей выплыл из-за поворота главный хирург, с огромной лысой головой, пуская толстых зайцев сильными окулярами на красном носу. Он волок добычу: хромого на костылях, с перевязанной головой, тот покорно болтался в могучих руках и на вопли не отвечал, ибо в зубах у него был зажат букет сочных нахальных болотных цветов.

– Поперся на нейтральную полосу ботанику собирать. Где эта дрянь черношарая? Выпорю!

Процессия миновала, скрылась за углом. Валька, дождавшись, пока стихнет, приоткрыл дверь, спросил делано добродушно:

– Хахаль твой, что ли?

– Не было ничего. Это он сам, – немедленно отреклась она, клацая зубами.

Не то чтобы она все еще боялась покойников, но там было слишком много тех – шоковых, тяжелых, которых еще живыми уложили вокруг нее, спящей, а они – возьми да умри.

Валька быстро огляделся. В коридоре было пусто и необычно тихо, как всегда после криков главного.

– Все бы командовать да организовывать, ты мой вожачок. Неугомонная, – шепнул он, притирая ее к стенке.

– Глаза выцапаю, – пообещала она зачарованно.

– За что? – искренне удивился Валька.

Очень кстати появилась в коридоре операционная сестра, был повод на нее наброситься:

– Ну, что не разбудили-то меня?

Та огрызнулась:

– Да не до тебя тут было. Выспалась?

– Нет.

– Вот и иди к главному, он разбудит. Жаждет тебе перцу всыпать. Сам найдет – хуже будет. Козырев, вы куда-то шли? Вот и идите. Вас ждут уже.

– Кто это? Зачем? Я же обсказал все! Перчатку заело, замком палец отрубило…

– Это вы не мне, это вы там объясняйте. Идите-идите. Сами найдут – вам же хуже… я это говорила уже? Да. В общем, салют обоим.

Обреченно следуя на громовые раскаты, Лизавета не выдержала и оглянулась: Валька стоял, глядя липко, неотрывно – точь-в-точь упырь вслед добыче, ускользающей, но ненадолго. Скалясь, здоровой рукой изобразил пионерский салют.

* * *

Ах, какой апрель выдался в этом году! Веселый, радостный, лохматый, шумел себе свежераспустившейся листвой, свистел солнечным ветром. И довольный Колька, подставляя солнцу улыбающуюся физиономию, советовал Оле следующее:

– Организуй тайное общество помогальщиков.

Она оборвала поток жалоб и негодований и некоторое время лишь смотрела подозрительно. Потом, осознав сказанное, принялась подбирать подходящие цензурные выражения.

Колька, стянув гимнастерку и майку, нежился на лавочке, загорая, всем довольный и умиротворенный. Картина невыносимая для девушки, у которой ну ничего, решительно ничегошеньки не получается!

Оля притопнула и задала основной вопрос:

– Пожарский, ты перегрелся?

Он точно ожидал – парировал беспроигрышно:

– Отвергаешь – предлагай. Для начала скажи толком, что не так в моей идее.

Оля открыла рот и – тут же закрыла его. С предложениями и внятными тезисами было того… сложновато. Уж больно резко и внезапно это все стряслось.

Олю не просто рекомендовали в ВЛКСМ, ее и приняли, и вручили билет – молниеносно, презрев все «но» и «однако», равно как и воспоминания о темном прошлом.

Это было очень подозрительно и, как немедленно выяснилось, неспроста. Вот она, часть дьявольского плана Лидии Михайловны! Верная своей генеральной линии – делать все, чтобы никому жизнь медом не казалась, – она внезапно собралась замуж, а затем и в декрет (злые языки утверждали, что последовательность была обратной). А перед этим задействовала все свои змеиные ресурсы, для того чтобы кандидатура Гладковой – всезнайки и в каждой бочке затычки – рассматривалась как единственно возможная следующая пионервожатая дружины школы № 273.

Она-то и рекомендовала Олю к приему в комсомол, да еще и в экстренном порядке.

Таким образом, в апрельском небе для Оли громыхнуло сразу два грома: она теперь член ВЛКСМ и судьба ей теперь – пасти молодняк в статусе старшей пионервожатой. Она откровенно запаниковала, струсила и даже попыталась отказаться, но ее быстро поставили на место: не время бояться, товарищ, утрите нюни и извольте воспитывать подрастающее поколение.

И ни у кого не находилось ни капли сочувствия. Даже добрейший директор Петр Николаевич был сух и непреклонен:

– Гладкова, на обочине переждать желаешь?

Оля, радостно зацепившись за повод, немедленно обиделась:

– Да как вам не стыдно! Я…

– А «я» – вообще последняя буква алфавита, – оборвал ее директор. – Вот лучше напомни-ка мне, что в постановлении ЦК комсомола сказано по этому поводу? Специально для таких ренегатов?

Оля прекрасно помнила, о чем речь: за военные годы комсомольские организации забросили руководство пионерской работой, ЦК резко осуждает, ЦК требует решительного улучшения. Спорить никто не собирался.

– И что?

– Сказано, да не тебе? – въедливо спросил директор.

Оля немедленно сникла и завяла, чуть не проскулила:

– Не готовая я, Петр Николаевич…

Он только ладонью прихлопнул ее возражения:

– У нас в дружине всего четыре отряда по восемь звеньев. Ты – вся из себя такая боевая и с такой-то малостью не в состоянии справиться? Не верю.

– Одна?

– Зачем одна? Вот сядь, посиди, подумай, наметь кандидатуры вожаков, выбери знакомых, надежных людей и – вперед.

– Опыта у меня нет…

Директор явно потерял терпение:

– А я вот, представь себе, тоже никакого опыта не имел, когда в этот кабинет попал! И в твоем возрасте думать не думал, что буду учить вот таких упрямых, как ты, Оля! Знать, кто на что готов изначально – никакого прогресса бы не было! И потом, поправь, ты ведь в педагогический собираешься?

– Собираюсь.

– Вот и пора перестать собираться. Считай, что это подготовительные курсы, а то и рабфак. Когда с живыми людьми работаешь, быстрее вникаешь, многих ошибок избежишь, можешь мне поверить. Нужно будет содействие – обращайся, – пошутил он напоследок и выставил вон.

Что оставалось бедной Оле делать? А ничего.

– Надо – значит, надо, – вздыхала она, – будем трудиться каждый на своем месте, куда страна посылает.

Антонина Михайловна поддакивала: «Правильно, правильно…», Игорь Пантелеевич тоже поддерживал, правда, как с удивлением заметил Колька, в усах его хитрой кошкой блуждала улыбка.

Когда женщины ушли охать на кухню, батя то ли в шутку, то ли всерьез стал увещевать сына ни в коем случае не упускать из рук «эдакий брильянт», а то по нынешним временам терпение и смирение – товар дефицитный, а для семейной жизни – просто бесценный.

– Ну тебя, – краснея, отмахнулся Колька.

Но – шутки в сторону. Оле на полном серьезе приходилось несладко. За время владычества Мидии (она же Лимиха, она же ВэШэ, Ведьма Школьная) необходимый дружине боевой настрой сменялся целым комплектом самых странных вещей. Тут было все – от недоумения через безнадегу к черному юмору, а то и сарказму и явному саботажу. Доходило до того, что призывы к пионерской сознательности и активности сопровождались откровенно кривыми ухмылками, которые на детских мордахах выглядели… ну просто отвратительно.

Стиснув зубы и потерев руки, Оля принялась за подбор кадров. Истек первый час работы. Она поняла, что совершенно не разбирается в людях. Второй час миновал. Оля до слез жалела маму: ей-то всем этим придется заниматься до самой пенсии, а то и дольше…

Ну, а как тут решить, кто на что способен? На кого положиться? Как можно ручаться за кого-то, полагаться на человека, когда сам за себя поручиться не в состоянии! Третий час промелькнул, махнув хвостом: имена и фамилии прыгали перед глазами, как резвые козы, она уже вообще начала сомневаться в том, что знает этих людей.

Терпение лопнуло на пятом часу. Разозлившись, Оля практически «от фонаря» расставила на руководство тех, кого знала, и одного, которого не знала вовсе. Выбрала пальцем в небо, наугад, и завалилась спать.

Полночи показывали черную черноту, вторую половину – мрак и туман. Но наутро Оля проснулась, преисполненная самой нерушимой решимости.

И вот, на первой же линейке, вышла на расстрел перед строем суровая Оля – в белой рубашке, с тремя начальственными полосками на рукаве. И, надсаживаясь с непривычки, зачитала первый свой приказ:

– Начальником штаба отряда номер один назначаю… Виктора Маслова! Пионер Маслов! Принять отряд!

– …отряда номер два – Александра Приходько! Пионер Приходько, принять отряд!

– …отряд номер три – Светлану Приходько.

– …отряд номер четыре – Анастасию Иванову.

Ага! Зашевелилось болото! И ужасно, и превесело было смотреть на испуганные выражения на лицах этих вот малолетних негодяев. Только что стояли, насмешливо, с ленцой изображая маршировку, вальяжно вскидывая ручонки в кривых, вялых салютах – и вдруг – на́ тебе, пыльным мешком по голове. Аж животы повтягивали.

«А плевать! – злобно подумала Оля. – Походите теперь в моих ботиночках! Вот вам четкая расстановка! И только попробуйте не привнести в жизнь отрядов боевой дух!»

На удивление, первое время так и получилось.

Ребята, а тем более девчонки, облеченные доверием и какой-никакой властью, демонстрировали редкую активность. Общими усилиями привели в порядок пионерскую комнату, которая до того имела вид невеселый: колченогие стулья, облупленный стол, на окошке – покойник-фикус и барабан без палочек. Украсили стены лозунгами, плакатами, повесили доску объявлений, запустили даже «боевой листок».

Неопытная Оля преждевременно воспряла духом. А как же, все шло как по писаному: собирались штабы дружины, серьезно, по-взрослому, обсуждали газеты, хмуря брови анализировали обстановку в мире. Вдумчиво, неформально подбирали строевые песни, без труда соглашались и организовывались на строевые походы по улице под барабан.

Беда заключалась в том, что в какой-то момент Оля утратила бдительность. Или не совсем правильно поняла мысль о том, что старший вожатый – не нянька. Она вдруг вообразила, что лица, облеченные властью, вполне созрели для самостоятельности и способны сами что-нибудь предложить. Ну хотя бы на уровне отрядов, звеньев… надо же своим умом когда-то начинать. И потом, все они там друзья-подружки, поймут, что им сто́ит.

Вот пусть вожаки обдумают, предложат, а то на все готовенькое!

И вот именно тут получилось точь-в-точь как на плавуне озерном: делаешь широкий гордый шаг на ровненькую распрекрасную зеленую лужайку, а под ногой пустота и не на что опереться.

Тупые оказались вожаки, в пустых их тыковках не было ничего, никаких своих идей. И, что самое противное, не желали они отвечать ни за кого, кроме себя! Когда же их начинали принуждать к самостоятельному думанью и требовали инициативы, то все они – от мелкой Ивановой до тринадцатилетнего Маслова – прибегали к взрослому, бесспорному саботажу. Уличенные в этом грехе, скандалили, огрызались и замыкались в гордом молчании.

Характер у Оли присутствовал, упорства было – не занимать. И все-таки совершенно очевидно было, что она на грани отчаянья.

Она и сама это признавала, пусть даже и по секрету:

– Я понимаю, о чем ты думаешь!

– Серьезно? – удивился Колька, который вообще ни о чем не думал.

– Да, – заверила Оля, – что на Лидию можно было плевать, она постоянно чепуху несла.

– Ах, это… да-да.

– …да. Но ведь она все-таки старшая, пусть и дура набитая, и по-своему пыталась решать воспитательные задачи. Нельзя же так откровенно плевать на взрослых!

Тут Колька не удержался:

– И что, взрослые правы уже в силу того, что они – взрослые?

Оля твердо заявила, что в данном случае именно поэтому:

– …и потому еще, что это не просто взрослый, а пионервожатая, лицо с доверием государства. Ясно?

«Мощно развернула, впечатляет», – признал Колька и счел за благо не настаивать.

В отличие от него самого, Оля субординацию понимала хорошо, пусть и по-своему. Сама же порой Лидию изводила… хотя всегда с почтением, и за рамки не выступала.

– Что, не права я? – требовательно спросила Оля, наблюдавшая за ним.

Коля немедленно отозвался:

– Да нет, наверное, права. Уважение должно быть, понимание и все такое. Особенно если человек в мундире, то есть при власти.

– Конечно! И с полномочиями! И тебе вот говорят, как взрослому, как сам ты давеча верно отметил: отвергаешь – предложи! А эти только носами вертят: все у вас не так, не по-людски, а как надо – не знаем. Ничего себе, штабисты отрядные, не дружина, а…

Она задумалась, подбирая слово.

– Шайка? – предложил вариант Колька.

Оля почему-то заупрямилась:

– Ну не так же сразу. Но ничего хорошего, это точно. А там и до беды недалеко.

Вот тогда-то и прозвучало Колькино предложение:

– Тогда займи их важным делом. Организуй тайное общество помогальщиков.

* * *

Идея эта возникла не на ровном месте. Как-то днем, дожидаясь электрички до дома, сидел себе Колька на вокзале и случайно увидел занятную картинку. По платформе фланировал туда-сюда хорошо одетый, в теле, гражданин, почитывая толстый журнал под названием «Новый мир». За гражданином, делая вид, что прогуливается и вообще ни при чем, по пятам следовал лопоухий пацан лет десяти, довольно бандитского облика. Костистая угрюмая физиономия, жесткая, косо подрезанная челка, острые, торчком, уши, куртка, чуть не вдвое обернутая вокруг тощего тела. В карманах – явно не конфеты, скорее всего, «перышко».

Колька, в свою очередь делая вид, что просто завязывает шнурки, внимательно наблюдал за движениями мелкого. А тот, как привязанный, хвостом следовал за толстяком, держа руки в карманах – пока еще своих.

«Как глупо пасет, гаденыш. Ты глянь, даже не прячется особо. Пацан или ничего не понимает, или совсем дурачок. Слышь, жирный, ты далеко-то не уходи, неохота скарб бросать без присмотра».

Толстый гражданин, точно услышав беззвучный призыв, прошел мимо Колькиной скамейки, потом, развернувшись, пошел обратно, прошел еще шагов сто, снова повернулся. Пацан ходил за ним по пятам. Во время очередного «рейса» Колька хорошо разглядел его физиономию – веснушчатую, со вздернутым носом.

«Куда ж ты лезешь, дурилка? Все же как на ладони. Я тебя вижу, значит, и другие видят», – Колька быстро и незаметно огляделся. На платформе, помимо них, было человека три, и те далеко.

Послышался гудок приближающегося поезда. Гражданин оторвался от чтения, аккуратно прикрыл журнал; пацан немедленно отвернулся, как бы любуясь воронами. Колька невзначай пристроился за этой парой и терпеливо поджидал готовящееся случиться очень скоро событие.

«Сейчас придет поезд, жирный войдет в тамбур, пацан тиснется за ним. У меня будет пара шагов от двери до двери».

Переваливаясь и отдуваясь, прибыл и остановился состав. Гражданин величественно шагнул в тамбур, мальчишка вьюном юркнул за ним. Колька, уже не сомневаясь, прыгнул, «оступился» и упал, свалившись прямехонько на мальца. Тот возмущенно завозился под Колькой, который нарочито неуклюже ворочался на мальце, охая, невнятно извиняясь, но никак не желая слезать.

Толстяк повернулся, с высокомерным недоумением спросил:

– Юноша, вам помочь?

– Нет-нет, благодарствуйте, – степенно отозвался Колька.

Гражданин прошел внутрь, было видно, как он устраивается у окошка и снова достает свой журнал. Колька наконец поднялся и потянул пацана за собой.

– Что же ты делаешь, щегол? – негромко спросил он, для верности встряхивая воришку за шиворот. – Совсем одичал?

Тот, нисколько не испугавшись, огрызнулся:

– Сам дурак. Я этому кнуру толстому хотел лопатник вернуть. Выронил, растяпа жирный.

И в самом деле, сунув руку в карман, показал округлый бумажник, явно не пустой. Колька строго спросил:

– А по сопатке? Ты кому втираешь?

– Ничего я не… – Он полез за платком. – Ну век свободы не видать, – побожился малец, чиркнув пальцем по шее.

Колька пытливо вгляделся в рассерженные, но честные глаза и засмущался.

– А чего же не отдал просто так? Чего шифруешься?

– Доброе дело решил сделать, – угрюмо пояснил малец, – втихую. И чтоб на меня не подумал. Отпусти ворот. Оторвешь – маманя по шее надает.

– Смотри-ка, прямо тимуровец, – маскируя свою неловкость, ответил Колька, – тогда пошли вместе отдадим.

Пацан пожал худыми плечами.

Зашли в вагон. Гражданин, пристроившись против ходу (неинтересно ему смотреть в окно было), почитывал свой «Новый мир». Колька деликатно кашлянул. Пассажир, глянув на пацанов с благожелательным недоумением, ободрил:

– Слушаю вас, молодые люди.

Колька протянул бумажник:

– Вы выронили, гражданин.

Дядька, подняв брови, похлопал себя по карману:

– И в самом деле. Благодарю вас. – Он взял бумажник и, даже не проверив его, спрятал за пазуху.

– Вы бы пересчитали, – напомнил пацан.

– Ничего страшного, я вам верю, – как-то двусмысленно улыбаясь, отозвался гражданин.

На этом и разошлись. Ребята направились обратно в тамбур. Новый Колькин знакомый, стреляя у него папиросу, проворчал:

– Видал, богач какой. Хоть бы пересчитал для порядка.

– Тебе-то что? Отдал – чего завидуешь? – назидательно заметил Колька. – За собой смотри, а то наносит тут добро направо-налево. Так и доиграться недолго.

– Ясное дело, – буркнул тот.

На том и разошлись.

* * *

Эта история всплыла в нужное время, теперь, выслушав очередную порцию Олиного нытья и сочувственно покивав, Колька и выдал свое предложение. Оля осведомилась, в своем ли он уме, на что он ответил:

– Но если тебе больше нравится ныть и утираться ладошками, я могу и промолчать.

– Тогда продолжай.

– Да все просто на самом деле.

Колька подобрал палочку и принялся выводить на песке черточки – одну, вторую и так – до четвертой.

– Дано: куча салаг воображают себя взрослыми, бесятся с лишних калорий и от безделья…

Ольга прыснула, но согласно кивнула. В самом деле, сейчас по сравнению с тем же сорок седьмым лопаемся с жиру, да еще как!

– И что в итоге? – спросил требовательно Колька.

– Что? – с интересом отозвалась она.

– А то. Самим что-то полезное придумать – кишка тонка. А надоумить их – ни-ни! Только почувствуют, что кто-то ими руководит – сразу на дыбы, потому как взрослые. Верно?

– Тебе виднее.

Колька не обратил внимания на бабские шпильки.

– Нам же, как ты понимаешь, надо, чтобы они выполняли то, что нужно по программе воспитания.

Он начертил толстую, как на картах, стрелу и направил ее на прямую черту, из-за которой расходились веером другие черточки.

– Это что, солнце?

– Светлое будущее.

– Похоже.

– Тем лучше. Всем вместе туда идти надо, но на пути – препятствия. – Колька провел между черточками и «светлым будущим» зигзагообразную линию.

– И что это? Минные поля?

– Лень, тупость и упрямство, – пояснил он с укоризной, – но на то ты и педагог, чтобы недуг в подвиг превратить. Поэтому надо нагрузить их работой – так чтобы не было времени нос утереть. Тупость заменить смекалкой, а упрямство – настойчивостью. А как это сделать?

Колька начертил вопросительный знак.

– И как же? – озадаченно осведомилась будущий педагог Гладкова.

– Как и всегда! – Колька победоносно вывел восклицательный знак, а потом заключил все черточки в единый «пузырь». – С помощью общей идеи.

Оля, с уважением глядя на живопись, все-таки высказала сомнение:

– Ну, допустим. Но у нас уже есть идея пионерской организации. Мало? Или чем не нравится?

– Ты свой прищур убери и не задирайся, а то сейчас этой вот розгой, – пообещал он. – Идея прекрасная, но надо ее развивать. Беда в том, что были перегибы прежнего руководства…

– А ты диалектик.

Колька вежливо замолчал, подождал продолжения, уточнил, будет ли оно. И, получив ответ, что нет, продолжил:

– Тут расчет на детский нрав. Любят они секретики и не любят, когда им указывают, что делать. Так?

Она кивнула.

– Объяви субботник. Многие придут без нытья и отговорок?

– Многие – не многие, но придут. Наверное.

– Во-от. А надо, чтобы шли все, добровольно и с песней, – заявил Колька, отбрасывая веточку, – и чтобы распоследний никчема ощущал, что без него не справятся. Вот, скажем, дровишек бабке старой напилить, если прямо попросить – не факт, что пойдут. Может, бабка та самая давеча этому никчеме по ногам крапивой за то, что куст у нее ободрал?

– Да уж, это трудно преодолеть, – хихикнула Ольга.

Колька, поджав губы, веско возразил:

– Проще простого. Ты скажи лопуху, каким великим будет поступок: она тебя обижает и даже знать не знает, какой ты благородный, как высоко ты над ней, над ее злобой мелкой и застиранными кальсонами…

– Фу.

– Ничего. Так и есть. Вот прямо так и шуруй, зароди в детках веру в то, что они не просто так, а самые исключительные и благородные…

Оля, подумав, заметила, что как-то грубо и не по-пионерски получается. Колька отмахнулся:

– Ерунда. Ты, главное, вслух не произноси, а лишь на сопричастность налегай, подчеркивай. Да что ты, в самом деле, как маленькая!

Оля задумчиво поводила по носу кончиком косы, как пуховкой:

– Вот и я смотрю, идея неплохая, но как-то совсем для малышей. У нас-то лосишки немалые.

Колька хмыкнул, потянулся с аппетитом:

– А что, по-твоему, наигрались они за свое детство? Санька тот же, Светка. Они, может, и рады бы в партизан поиграть, в казаков-разбойников – а им-то куда уж, «лосишки», как ты говоришь. А лосишки-то, может, спят и видят до сих пор, как бы дурью героической помаяться, спасти кого, лучше, конечно, страну. А вроде как не получается. Играть – все, нельзя, ребячество, а до крупного не доросли еще. Не то время.

– Правду говоришь, Пожарский, – кивнула Оля, снова помахав по носу «кисточкой». – А как это все провернуть…

– Проще простого. Сначала нужен штаб, причем строго тайный.

– Детский сад.

– Не умничай. Далее – цепочки отрядные, чтобы ясно было, кто за кем заходит в случае тревоги… то есть срочного созыва. Ну, там, система явок-паролей, а то и веревочек навяжем, как у Гайдара.

– Прямо тебе так и дали веревки переводить.

Колька прищурился:

– Во времена Тимура давали? Тебе в книгах все распишут, как же. Что, думаешь, в книжках все правда? Как веревочки протянуть, чтобы они мало того, чтобы во все дома шли, да еще колокольчики у каждого. Да и телефон откуда у Тимура взялся? Главное – идея!

– Снова твоя правда, – согласилась Оля, уже с некоторым благоговением. – А как сигналить, без веревочек да телефона?

– По-другому придумаем, ничего. Голубиной почтой. Или костры будем жечь.

– Сдурел ты совсем? – переполошилась Оля. – Нам голову снимут!

– Шучу я, шучу. Все ты буквально принимаешь. В общем, делать можно все то же самое, что сейчас делаешь, только тайно. Ну, проводишь ты одно собрание, а будет два – одно как положено, а второе – для «своих».

– Это как?

– Вот что у тебя по программе на эту неделю?

– Да много всего. О важности общественной работы, о дружбе с книгой, проработать хулиганье, политинформация, ну, там, повысить внимание к старшим. Пора наверстывать сбор вторсырья… Кстати, о Саньке – скандалит: чего, мол, впахивать бесплатно, если тот же старьевщик чистоганом выложит, – не удержалась, наябедничала Оля, – а ведь начальник штаба отряда. Вот и проводи с таким воспитательную работу.

– По шее? – деловито предложил Колька.

Ольга подавила вздох.

– Не педагогично так.

Она снова вздохнула, но все-таки вставила следующие сомнения:

– Мысль здравая, не нравится идея добро делать тайно. Как-то получается, что заставляешь, используешь их вслепую, что ли…

Пришла пора Кольке прищуриться:

– Это что за разговоры такие контрреволюционные, эсеро-меньшевистские? То есть, по-твоему, надо было сначала всех просветить и лишь потом освобождать, а революция подождала бы, пока темное крестьянство освоит азбуку?

Оля даже рот раскрыла:

– Ах ты провокатор! Как не стыдно! Что ты передергиваешь, я совсем не про это!

– В таком случае у меня все, – решительно подвел он черту, поднимаясь и натягивая майку. – Я тебе идею подкинул, а ты, коли такая умная, развивай.

* * *

И снова – очередной штаб пионерской дружины, как и положено, раз в две недели, и снова собрались четыре начштаба и парочка активистов, вожатых отрядов. Оля, чтобы скрыть отвращение, делала вид, будто что-то записывает.

«Школа вожаков! Вожаки, как же, – думала она, кидая исподлобья злые взгляды, – в лучшем случае рыжие собаки да шакалы Табаки, и то никудышные. Тоже мне, отрядные заводилы! Глазища-то какие, слипшиеся и снулые, как после блинов на Масленицу!»

Внешне-то все гладко было. Добросовестная Настя Иванова проводила политинформацию. Толково, пусть и нудно, бубнила про главные задачи внешней политики, про создание прочной системы безопасности в Европе и на Дальнем Востоке, про назначение СЭВ, про пагубную линию Тито. Но слушали разве что Настины подружки, такие же, как она, отличницы и отрядные вожатые. Остальные даже вид не делали, что слушают. Начштабы вызывающе скучали.

Оля вглядывалась в хорошо знакомые лица: «Что с этими людьми? Ведь год назад у них глаза горели, даже когда они спали. Еще месяц назад не люди были – факелы! Как они ловили каждое слово, даже в холода ходили с распахнутыми пальтишками, чтобы галстуки были видны. А теперь это даже не кто, это уже совсем что!»

Светка – маячок, такая неизменно открытая, воодушевленная, всегда готовая мчаться вперед, к подвигам, спасать мир, горбушки таскающая воробьям, – сидит, собрав лицо в кулачок, с выражением кислым, как у сварливой бабки у подъезда.

Психованный Санька, с его огромным добрым сердцем, – почему он теперь, демонстративно откинувшись, чуть не качается на стуле и горестной тряпкой болтается на тощей шее несвежий галстук? И прямо-таки написано у него на лице: «Это вам надо, а мне все до фени».

Наконец Иванова иссякла.

– Спасибо, Настя, садись. Товарищи, вопросы?

Вялая рука поднялась:

– А можно быть свободным?

Этот Витька Маслов. Старше всех, себе на уме, проныра. Глазища-тарелки наглые, с прищуром. Уши лопухами, всегда по ветру – где бы что сгоношить. А ведь всего-то тринадцать! Не раз ловили его на торговле папиросами, и от него самого иной раз попахивало табачищем. Врет да оправдывается, что мать посылает, жрать дома нечего, денег в семье нет, а ведь ложь, ложь! Один он в семье остался, мать работает на текстильной фабрике, на хорошем счету, зарабатывает неплохо.

Оля, еле сдерживаясь, спросила:

– Куда ты так торопишься, Витя? Иди-ка сюда, расскажи товарищам.

Маслов, даже не думая подниматься и тем более отдавать положенный салют, начал, по-блатному растягивая слова:

– Тороплюсь, потому что времени жалко. Работать надо, семье помогать, а мы тут вола пинаем. Маршировки, линейки, песни. Сплошной форс.

– Сюда, говорю, иди, – чуть поддав стали в голосе, повторила Оля. О, зашевелился, вышел, хоть и нагло пожав плечами.

– То есть ты, начальник штаба Маслов, смысла в пионерской работе не видишь? – вкрадчиво, по-змеиному уточнила Оля.

От такого предположения его все-таки передернуло, наверное, фантомные явления совести, по старой памяти. Во, чуть губы дрогнули, немного побелели. И все же держится по-прежнему нагло, говорит даже немного снисходительно:

– Игрушки это, для маленьких. Я сразу в комсомол. Я – коммунист.

Тут и Санька вальяжно вскинул два пальца:

– И я. Что мы, в самом деле, железки собираем, шагистикой занимаемся, песни распеваем – что, это главное, что ли? Настоящим делом бы заняться.

«И раз, и два, и три… главное – не разораться», – и Ольга мягко пригласила:

– Делом, говоришь. Хорошо. Подойди-ка сюда.

– Мне и здесь неплохо, – огрызнулся Санька, чуть спав с лица.

– Подойди-подойди, чего боишься? – ласково подначила она.

Расчет оправдался: надувшись лягушкой, Приходько с деланой независимостью, вразвалочку подошел, встал возле Маслова.