***
Собралось нас на привокзальной площадке много, дежурная сегодня добрая, сидит, глядит на нас в окошко, черный телефон охраняет. Вечер не жаркий, но и не холодный. Пацаны кто в чем, девчонки в платьицах и со скакалками. Гитарист Колька настраивает инструмент, разучивает «Есть такой парень», нескладная такая песня, но со смыслом, и девчонкам нравится. Рядом с вокзалом – гараж из серых деревянных досок, в нем стоят коляски с моторами путевых обходчиков. Они их руками ставили на рельсы, и чух-чух – двигались по железке.
В этих гаражах все и началось. Еще только вечерело, когда раздался сильный металлический лязг со стороны гаража. Ломом вырвали пробой с гаражных ворот. Туда вламывались трое дядек, почему-то в майках и заправленных в сапоги штанах. Телефон-то, оказывается, не работал. Добрая дежурная бегала вдоль вокзальчика и кричала, истошно кричала. Мы тоже, всем своим детским коллективом показывали, что видим злоумышленников. Они наплевали. Крошечный вокзальчик и гараж разделяла куча угля с увестистыми кусками, и они пошли в ход. Трое вытаскивали технику и мостили ее на рельсы, а мы их бомбардировали. Попали удачно раз-два и разозлили, кинулись они на нас. Мы врассыпную. Меня поймали за рубаху, она сразу порвалась. Затащили в гараж, там горела тусклая лампочка, я огрызался и обзывал их соответственно. Меня привязали веревкой к железному верстаку. Дядьки были недобрые. Особенно тот, что с синей наколкой на лице:
– Сейчас выебем тебя, сопляк, – процедил он сквозь металлические с налетом зубы, источая отвратительный запах изо рта.
Веревка-то была случайная или гнилая, и даже от моих слабых усилий просто развалилась. Я метнулся в угол, знал, зачем. Там стояла старая черная шпала, а в нее, на уровне моих глаз, был воткнут здоровенный сапожный нож. У моего отца был такой, только маленький, из старого полотна по металлу, заточенный наискось, как бритва. Этот же был с полметра высотой, обмотанный черной изолентой. Нож-косяк. Двое кинулись за мной, и любитель мальчиков первый получил в живот, согнулся, дернулся и сам себя распорол. Мгновенно все стало липким. Второй, при попытке схватить меня за горло, был распорот от плеча до кисти, он завыл дико. Третий, очумевший, пытался проскочить к выходу и получил удар в спину. Дежурная все же где-то позвонила, и двух милиционеров я встретил в угольной куче, весь в крови, с оружием дикарей в руках. Вокруг было тихо-тихо. Лица моих друзей, свет одинокого фонаря на крылечке вокзальчика и черный «бобик» с красной полосой…
Потом было много чего: тюрьма, допросы, очные ставки, призывы признаться и покаяться. Выводы следователя: пришел с ножом, напал и покалечил граждан, УК РСФСР, ст. 108, ч. 2 «Тяжелые телесные повреждения», до 12 лет заключения. Чуть меньше, чем я уже прожил на земле. Был кабинет судьи, мама плачет, я плачу, и судья плачет. У судьи очень серьезная фамилия. Сама из Москвы, школа с золотой медалью, красный диплом юридического факультета МГУ им. Ломоносова, и вот, она народный судья у нас, в жопе. Наверное, дочка Арбата.
«Безвинно покалеченные» мной люди оказались совсем непростыми. Это обитатели нашего первого лагпункта – лагеря с давними традициями. У нас такие были места, от первого до пятого лагпункта и районы типа Лагури, и даже район с названием «Дамир». Они-то оказались активными общественниками и участниками лагерной редколлегии, хотя и сидевшие не первый раз за садизм и трупы. Мама плакала от горя, а судья от какого-то неженского бессилия. Она-то во всем разобралась, только была беспомощна что-либо изменить. Но ревела она по-бабьи, глядя на мою тщедушную фигуру. Очень уже давно системы лагерей стали основой и фундаментом успехов, а на этой-то земле они были справа от райкома партии. А может быть, райком был от них слева? У нас все это жило и цвело красным-красным, а на красном – серп и молот. Те дяди, оказывается, выполняли особое задание руководства. В случае признания судьей их вины могла пострадать репутация того самого руководства. Они ночью должны были вывезти в порт что-то и как-то приобретенное тем же начальством. А на их пути встал сопливый, кривоногий непионер и некомсомолец. Просто убогая тень их великой и прославленной в боях страны.
Не читайте в детстве умных книг, будет шанс вырасти здоровыми. Спасибо тебе, судья, которая вместе с приговором готовила прошение о помиловании несовершеннолетнего. Она сказала, что надо ехать в колонию, помиловать можно только оттуда, и она добьется этого. Есть к кому обратиться в Москве. Она исполнила все, что пообещала.
Низкий поклон вам, дети Арбата.
***
В сентябре я пошел не в школу, а поехал в Хакасию, впервые в жизни покинув землю гиляцкую.
Приказ НКВД СССР от 21.06.1943 года «Об организации детской трудовой колонии УНКВД в Хакасской автономной области». Там уже холодно в октябре, и вот я опять марширую у входа в столовку. Только теперь в телогрейке с нашивкой на груди и в кирзачах на четыре размера больше. Хорошая музыка – марш, хороший строевой шаг, а перед переодеванием была дезинфекция. Кучка голых замерзших пацанов, непонятного пола грузное и коротконогое существо, вроде как женщина, обрызгивает нас какой-то гадостью, стараясь попасть в глаза и на письку. Рядом кенгуру со здоровенной красной повязкой непрерывно орет, не вынимая изо рта папиросу, вроде, эта женщина – воспитатель. Обед с этапа просто царский, потом опять маршируем в свете прожекторов. Снег валит, сопли прилипают к рукам, и слезы, наверное.
В школу записали в седьмой класс почему-то, ходить не хотел, за это не кормили, стращали, иногда били покаявшиеся активисты. Под ноябрьские пришла бумага, я ее не увидел, но знаю, что она всю жизнь за мной ходила. Бумага была из приемной Подгорного и подписана секретарем верховного совета СССР Георгадзе. Утром пришло письмо, а вечером меня уже выкинули за пределы лагеря, кажется, с сожалением. Спешили. К большому красному празднику меня помиловали благодетели, и сроки надо было строго выдержать. Сунули в жесткий вагон без воды и хлеба, наверное, думали, где встретят, там и покормят. Те же думали: где провожали, там накормили. «Ленин, а хлеба не дали». Я был точно уверен, что нет моей вины в том, что у подлинника Леонардо, сидя на золотом унитазе, Георгадзе застрелился. Не во мне причина, но должна же она быть?
Добрался до устья Амура, возвращался блудный сын в землю гиляцкую. Туман и дождь, ветер и град, а в «Ил-14» окна квадратные. Посадили на первое сиденье, как кошку. Спецпассажир, телогрейка с биркой, из ворота тонюсенькая шея с маленькой лысой головкой и четырехдневный, голодный блеск в глазах, – человечек. Сижу уже долго-долго, часов-то нет. Один, никого не садят. Полетим или нет? Полетим: от барака с гордой надписью «Аэропорт» ведут человек 15. Скрипят по лестнице, смеются, в основном, все веселые. Увидев меня, делают вид, что не увидели. Самолет натужно ревет, вибрирует и, опираясь на снег и туман, взлетает.
Сзади хохочет офицер, целуется с молодой девушкой, начали доставать из сумок, шелестеть, разворачивать и открывать. Тогда можно было употреблять в полете и приносить открывашки для консервов. Я понимал все запахи, от подсохшего уже хлеба, курицы, консервов с котлетами из частиковой рыбы до плавленого сыра. Потом в проход упало яблоко и покатилось к кабине летчиков. Там оно и осталось весь полет, тихо стучась в узкую дверцу. Я старался прижаться к окну и начал отключаться. То полосы на стекле мне казались слезами мамы, то вдруг в тумане мерещился кто-то, шагающий по облакам, высоко задирая колени. Сзади тосты за честь и достоинство становились все громче и громче, но время шло. Я возвращался туда, где меня любили и ждали. Самолет сел в том же тумане и дожде на грунтовую полосу. Летчик открыл двери, поднял яблоко, подул на него и потянул мне со словами: «Твое, парняга?». Я сказал «нет», он положил его рядом на сиденье, улыбнулся и сказал: «Теперь твое», и принялся открывать входную дверь самолета. Я яблоко не взял. Мама поймала меня прям с лестницы, я весь горел, оказывается, воспаление легких и истощение. Мама плакала, я нет, как плакать, праздник же – седьмое ноября, красный день календаря.
***
Болел почти месяц, отец пил, в школу не брали. Официально отказывали по причине, что не догоню программу. Боялись меня, что догоню, еще и перегоню. Неофициально директор запросила обвинительное заключение и обсудила его на педсовете. В свою школу не брали, в другой и подавно не нужны кровавые уголовники. И мама пошла к ней, и она помогла через какой-то комитет по образованию. И пошли мы с мамой к директору школы на собеседование, это была суббота. Там нам рассказали об условиях, с которыми меня возьмут в восьмой класс. Из них главным было то, что я сам уйду после восьмого класса куда угодно. Мы обещали. Потом опять ее слушали, опять обещали. И так час.
В понедельник я пришел в свой класс. Ребятам родители запретили со мной дружить, но они их плохо слушались. К девчонкам я и не приближался. А что Галочка? Я ей только один раз, в седьмом классе, портфель до дома в Дамир донес. Да она уже и в комсомол вступила, как и многие. Учителя тоже не хотели со мной общаться. С большими для себя трудностями и сердцебиением они ставили мне за отличный ответ отличную оценку. Только физик сказал мне честно, что вся жизнь – это физика. Мне кажется, что не сам он это придумал, это что-то из четырнадцати книг «Метафизики» Аристотеля. А я думаю, что жизнь – это не физика и не математика, а первая и главная сегодняшняя философия, которая с рождения со мной. И она красная. Но я не возразил, он был свободомыслителем, и показывая вверх, любил говорить: «Там что-то есть такое». Комсомольцы немедленно пытались затеять дискуссию, но он был смел, но разумен. В дискуссии о Боге он не вступал.
На истории я просто хмыкнул, когда наша историческая барышня требовала признать Михаила Кутузова освободителем Испании от Наполеона I. Только хмыкнул, а директриса, поймав меня в коридоре, шесть раз повторила: «Ну мы же договорились…». Скоро Новый год, не хочу ни мандаринов, ни конфет на елке. Хочу вечер в школе и под медленную музыку пригласить Галочку на танец. И пришел этот вечер, и музыка про медведей, и Галочка пришла нарядная, только пришла со старшим братом, похожим на того физика, смелого, но разумного. Меня, конечно, к ней не подпустили, и я ушел с того вечера, по метели и сугробам, читать «Стоика». Может, это и была любовь, совсем без страсти и признаний, наверное, у подранков такая любовь?
Пришел 1970 год, 25 февраля в Уголовном кодексе появилась статья 209.1 о тунеядстве. Главное условие, предполагающее, что лица без определенного рода занятий склонны к преступной деятельности из-за большого количества свободного времени. Ударники взялись за людей. 5 апреля – кремация Гитлера. 22 апреля – 100 лет со дня рождения Ленина. 25 июня на могиле Сталина у Кремлевской стены установлен бюст. «Венера-7» совершила посадку на поверхность планеты. Значительную часть страны охватила эпидемия холеры. Мы не вошли в эту значительную часть, море у нас не Черное, а серое, всегда под стать погоде, а у серого, хоть и много оттенков, теплых совсем нет.
Пошел поступать в техникум, приняли. Записался в секцию бокса в Дом пионеров, в сомнениях, но приняли. Отец стал пить еще больше, с мамой ругается, слышал даже, что его и на парткоме разбирали. Для него мера чрезвычайная, но, думаю, его это вряд ли урезонит. За гальянами уже не ходим, на вокзал тоже. Пытаюсь больше времени бывать не дома, а гулять в городе с пацанами из техникума. Читать стал меньше. То, чему меня учили в техникуме, было совсем не мое: валы и шестеренки крутились и проплывали вокруг меня призраками, совсем за память и голову не цепляясь. Не мое это, зато дорожка к профессии, к работе, к авансу перед получкой. Я хорошо знал и помнил значение и содержание этих слов.
***
Утром мама попросила после школы зайти к бабушке, самочувствие ее не очень хорошее, надо проведать. А я знал, что это бабушка меня зовет, и знал, зачем. За день до этого мама у нее была и все папиросные заготовки изъяла и выкинула, а соседям запретила покупать и приносить. Бабушка тогда уже была сильно хворая и мне одному доверяла в такой сложной ситуации. Я носил ей «Север» или «Звезду» с мотоциклом.
Курила она очень много и давно, с зимы 1941 года, когда на моего дедушку, Виктора, пришла похоронка. Он принял мученическую смерть в ноябре 1941 года, в атаке под Смоленском. В атаке по минному полю ему раздробило обе ноги. Санитары вытащили его, а вечером, в госпитале, ноги ампутировали. Утром фашисты заняли ту станцию, и деда добили безногого. Нам, потомкам, даже холмика не осталось на поверхности земли.
Пришел к бабушке сразу с гостинцем, соседи, похоже, все же вошли в ее положение. Я положил на стол две пачки «Солнечного севера», бабушка улыбается, а глаза слезятся. Я подошел к шкафчику, сдвинул открытку «С Первым Мая!». Все было на месте. Бабушка смотрит на меня внимательно, садится на стул и вдруг говорит:
–Ты уже, внучок, большой вырос. Хочу тебе одну притчу рассказать…
Она знала такие слова. Я не знал, кто мои предки, откуда и как оказались на этой земле. Редко, когда она брала семиструнную гитару и пела романсы, я понимал, что мне многого не рассказали, чтобы сохранить жизнь и здоровье. Уж очень она в такие моменты не была похожа на маму дочки-кочегара. Как-то, по-старчески забывшись, обронила женские имя и фамилию и вспомнила о днях общения с этой персоной. Много лет спустя я понял, что она говорила тогда о гении в хрупком женском теле, путь земной закончившей в 1941 году в Елабуге. Бабушка начала рассказ негромкой, но очень грамотной речью:
– Ровное-ровное золотое поле, пшеницы в колосе тяжелом, чуть волнуется ветром жарким. В поле узкая дорога к дальней деревушке. По дороге идет старая, сгорбленная бабушка с узелком на локотке. Идет медленно, похоже, она давно уже в пути. Подходит шаркающим шагом к околице деревни. Тут мужик, клевер косит. «Скажи, сынок, – обращается к нему старушка,– эта дорога ведет к Храму?». «Нет, матушка, – бодро мужик отвечает. –Эта дорога не ведет к Храму. А вот та, – тычет он пальцем левее, – ведет к Храму». Пауза. Старушка подошла к нему на шаг ближе и спросила: «А зачем же тогда эта дорога нужна?».
Теперь пришла моя очередь задавать вопросы. Я спросил у бабушки:
–А есть ли эти золотые поля, этот хлеб и эта воля?
– Есть, внучек, – кивнула в ответ бабушка. – И это наша с тобой Родина.
Красиво все и волнующе, только моя Родина здесь, среди болот и стлаников, иван-чая и сугробов. Здесь зарыта моя пуповина. Клятву верности я, еще малым, принес этой земле. Если мне будет суждено найти дорогу к Храму, то она начнется отсюда.
***
А так все по кочкам и по кочкам. Техникум, Дом пионеров, в субботу танцы в горсаде. Если с кем-нибудь там повздорим, то на мне обязательно порвут одежду. Лучше бы синяки на лице носить, чем мамины слезы и упреки. Нет же, отрывали рукава и карманы. А вот и Галочка пришла на танцы, с подругами и без брата. Я в кустах хлебнул кислого «Ризлинга» и решил наконец-то высказаться, да и с поцелуями. Хорошо, одежду не порвала, только ногтями лицо расцарапала. Теперь-то точно первая любовь закончилась.
В Доме пионеров у меня получалось, оказывается, был способен к такого рода искусству, как-то и сам за год окреп. В теле жизнь забурлила и стала ароматнее. А осенью на картошку, далеко, в глубь земли гиляцкой, где посуше, помогали селу. В глубине острова, дальше от моря, в отсутствие туманов, где и была эта самая земля, картошка росла красная и вкусная. Комсомольский актив особо не присутствовал на таких мероприятиях, и мы за неделю переиграли во все свои юношеские игры. Техникум хороший был, какой-то некомсомольский. Никто не переживал о моей плохой репутации, значки комсомольские носить не заставляли, и собрания, если и были, то так, отписаться. Директор был старый, седой, с палочкой ходил. Похоже, хотел видеть в нас больше хороших рабочих, чем активных строителей коммунизма. Последний, кстати, должен был уже через десять лет состояться. Директор, похоже, когда-то тоже был с большой земли, а сюда был прикомандирован насильственно. На картошку мы приехали точно в количестве по распорядку райкома партии. Деньги не платили, а стипендий после колхоза многих лишали.
Возвращались уже по заморозкам, возмужавшие, голодные до кино и танцев в ДК. В этом году смотрели «Бег», «Колонна» и «Белое солнце пустыни», «Переступи порог». Мужали мальчики. С отцом общаемся редко, так как редко бывает трезвый, а когда трезвый все пытается шутить и балагурить. Видно, понимает свое состояние и пристрастие. Жалко его, добрый он и уже, похоже, беспомощный. Опять привел собаку, совсем мелкую и безродную, по кличке Тютька. Когда папа спит пьяный на топчане, Тютька от него ни на шаг не отходит. В дом не приходят, бояться нас начали с некоторых пор соседи. От греха подальше, называется. Детские друзья разбежались по «ремеслухам», других увезли родители. Пустеет наш проулок. Кое-кто из моих новых дружков жил в квартирах в пятиэтажках, в которых были унитаз и ванна, но, в основном, все были барачные.
***
В 16 лет полно соблазнов, и по традиции отцов, алкоголь. Начали пробовать на танцах для храбрости, в общаге техникума – для веселья, в столовке разливали под столом для общения. Это была моя первая прививка, сделанная правильно. Я научился договариваться с водкой и всегда, в будущем, когда были причины и возможности, мне ее хотелось. А когда были причины, но не было возможностей, не хотелось. Кому-то прививка не пошла, многие позже заболеют. Но пока было весело, понятно и просто.
Одни только «Джентльмены удачи» чего стоят и журнал «Фитиль». У ДК на здоровенном постаменте стоял вождь. Его левая рука большим пальцем привычно зацепилась за жилетку, а правая уверенно показывала всем, где заходит солнце. Непонятно только, надо нам туда идти или категорически нет. Летом вокруг вождя были клумбы, а зимой сугробы. Сейчас зима, новогодний вечер в ДК, буфет, конфеты и танцевальный полумрак. Много нарядных девочек и мы, кучкой, наглаженные и отважные. Музыка и песни, которые для меня остались лучшими навсегда. Завтра пацаны будут продолжать, а мне тащиться с сумкой на новогоднее мероприятие «Надежды ринга», но мне нравится. Это как журнал читать под названием «Юность», все на нас смотрели с надеждой – и комсомол, и общественность. Все хотели, чтобы мы стали хорошими членами коллектива, хоть какого-нибудь. Достойными членами большинства, которые всегда вправе судить и миловать, мучить и награждать.
Мюнхен. 1972 год. Борис Кузнецов (мой вес 57 килограмм) становится олимпийским чемпионом. Праздник в нашем весе, хотя я уже продвигался в 63,500. Рос парнишка.
***
Те два года прошли как-то определенно и особо бескровно, мама и папа жили совсем уже плохо, бабушка курила и болела. Я начал подрабатывать, но получалось не очень. Не то чтобы ленился, просто контроль под такой возраст был неустанный, подглядывали и подслушивали всегда и везде. Специальности учился лишь бы-лишь бы, но успевал и даже получал стипендию. На демонстрации в ноябре не захотел нести красный флаг, а на это как-то и внимания не обратили. Хороший был техникум, знаю точно, у других было строже.
В тот ноябрь, в местном клубе отлупил хулигана за приставания к барышне и получил эмоции на долгую память. Пошел ее провожать по стылой грязи, в полной темноте. Где-то, у ее дома припарковались в сломанной и зассаной будке-остановке. И я, сегодняшний герой, тогда первый раз и поцеловался. Лица-то ее, я толком и не разглядел, но ощущения, когда под резинку трусов руку засунул, остались эталоном. Там было мягко и очень горячо. Потом я бежал до дома по шпалам узкоколейки и нюхал замерзшую в смерть руку. Такого больше не было, было или холодно и скользко, или шершавая шагрень. Может, у юности рецепторы ощущения и запахов другие? Но они были самые лучше. Приближалось совершеннолетие.
***
1619 год – 400 лет – 2019 год
В тот год, 1826, когда Волконский, Трубецкой и Оболенский были загнаны в свинцово-серебряные шахты Благоунского рудника, Гурий Васильев бежал с Нерчинской каторги. Прошел по Шилке, вышел на Амур и добрался до устья. В 1827 году, в осень, достиг земли гиляков. Весной на гиляцкой лодке вышел в Охотское море и добрался доУдинского острога. На его показаниях, генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский основал свои виды на приобретение реки Амур. На проект и предоставление ему полномочий, ответа из Петербурга не последовало.
Беглый Гурий Васильев доложил также, что гиляки ему очень убедительно рассказывали, что русские давным-давно были в устьях Амура и на острове. У них есть доказательство – золотой бог русских, которого они прячут, так как за ним манчжуры охотятся. Но бога Васильев не узрел, а будучи старовером, да еще и разбойником, был очень неравнодушен к тому предмету. Где он – Гурий так и не дознался, но на зимовке в одном из поселений, ему показали холмик, и что вроде там лежит гиляк с коробом от того бога. Беглый знал, что гиляки не хоронят, а как язычники, сжигают покойников, и не поверил. Всю зиму он размышлял, а весной тайно раскопал могилу. В земле лежал истлевший гиляк, прикрытый странного вида, очень ровно прирезанной доской, высотой около двух аршинов и шириной в четыре дюйма. Гурий, житель леса, ни с чем не мог сравнить то, что увидел перед собой, но и ценного ничего не узрел. Бросил, где нашел, злобясь на гиляков и предстоящую дальнюю дорогу.
***
Петр, дед 1893 года рождения, стрелочник на железной дороге, был арестован 1 октября 1937 года и расстрелян по приговору «тройки» НКВД 19 декабря 1937 года. Захоронен в городе Ворошилов (ныне Уссурийск). Отец, Николай, 1922 года рождения, ушел на фронт в 1941 году, в октябре 1943 года пришла похоронка. Сам Петя родился под ноябрьские 1944 года, но был записан как сын Николая, с его фамилией. Петя всю свою семнадцатилетнюю жизнь прожил с теткой, сестрой матери. Мать сама давно убежала из этих мест, с гусаром, наверное. Тетка была одинокая и всегда злая, но Петю по-своему любила, хоть и не воспитывала. Воспитывала его общественность, Петя рос мальчиком активным, любознательным и правильным. Все у него было правильно: и оценки в школе, и поведение всегда и везде. Даже в футбол бегал играть в пионерском галстуке. В училище железнодорожников поступал с характеристикой дисциплинированного и активного комсомольца. Правда, в комсомол не очень звали, но деда реабилитировали постановлением Президиума Приморского краевого суда в июле 1957 года, и все наладилось. Это были первые шаги в бессмертие тогда еще юного тимуровца. Они себя обессмертят и прославят предательством своих престарелых красных наставников и ворвутся в следующий век новым сословием.
Пока все было тихо. Петя тянул руку на занятиях, тянул руку на собраниях, осуждал прогульщиков, и в строю был первым запевалой. В семнадцать лет его избрали секретарем комитета комсомола училища. Триумф и почет тем, кто следует октябрьской программе от 1961 года «Построение коммунизма за 20 лет». Петю привлекают в комиссию райисполкома по изучению лиц, посещающих церковь. А также – в сектор внедрения в жизнь советских людей новых праздников. Рождество заменить проводами зимы, Пасху – праздником «Музыкальная весна», Троицу – днем русской березки. Теперь он уже Петр Николаевич, земля его – это большое село, крупный железнодорожный узел. Все, что было здесь, так или иначе связано с железной дорогой, как и большой пионерский лагерь между двумя сопками в трех километрах от села. По поручению райкома комсомола Петя был направлен туда старшим пионервожатым в первый отряд, к самым старшим. Вот такое доверие на три недели в июне. Кто бы знал, что те три недели станут даже не ступенькой, а гигантским прыжком в карьере комсомольца Пети?
К линейкам, горнам и рапортам у него всегда были уважение и сноровка. Все было чистенько, аккуратно и всегда по распорядку дня. Директриса, старенькая и глуховатая, Петей была очень довольна и всем вожатым его ставила в пример. Отряд у него состоял из двадцати девочек и двадцати мальчиков и носил имя Глеба Жеглова. Гимн пионерии, к которому приложили свои таланты Н. Крупская и Д. Фурманов, был их отрядной песней. «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы – пионеры, дети рабочих!». Пионерский костер – это не просто огонь, это призыв, это клятва верности и участия во всех делах и начинаниях. Смена подходила к концу, и все готовились к этому действу. Все хотели на речке, а это было километрах в двух от лагеря. Директриса разрешила, а это волнительные прижимания и слезы расставания. За день готовились. У всех кеды, ведро картошки, соль, десять бутылок лимонада, топорик и лопатка. Один горнист, два барабанщика, сорок человек в четырех отделениях с пионервожатыми, и Петр Николаевич – в часах, с перочинным ножом и спичками. У них будет ранний ужин и поздний отбой – на зависть остальным отрядам. Они должны пройти с отрядной песней полтора километра в сопку и километр под сопку. Дорога песчаная и сухая. Завхоз ходил в разведку и все нарисовал, все рассказал, кроме главного. То поняли уже на месте.
***
В детстве Петя ни с кем не дружил, поэтому детство как-то быстро прошло. А не дружил, потому что дразнили некрасиво. Но прочитав «Как закалялась сталь», уверился, что вырастет и отомстит. Да и тетка «выблядком» в сердцах называла, но тетка – дело другое. Тетку он боялся, иногда она его поколачивала за нерасторопность в делах домашних. Наплевать ей было на его пионерский и комсомольский статус, ей бы тоже можно было припомнить. Тетка не пила, не курила, но иногда исчезала на день-два, а возвращалась, всегда сутулясь, со следами побоев на лице и почти всегда дохлую курицу в перьях приносила, говорила по работе, тайное что-то. А тайн Петя не любил, все тайное напоминало ему тайну собственного рождения. Часто втихую он подсчитывал свой возраст ко времени прихода коммунизма и огорчался, что будет уже такой старый. В коммунизме он всегда представлял себя по-разному, то на фоне багрового полотнища, почему-то с усами, то – танцующего в сапогах и красной рубахе танец гопак. Однажды ему привиделось, что Ленин вышел из Мавзолея и закрыл за собой дверь на здоровенный, похожий на Крест, ключ. Но это было во сне, а сон же не тетка, что его бояться.
В Новочеркасске перебили врагов народа. Бюро местного райкома партии готовилось заслушать секретаря по материалам третьей Программы партии.
***
Вечер был томный, а утро всех взволновало. Солнца не было, тучи висели низко-низко, были какими-то блестящими и клубились. Дождь вот-вот. Мероприятие, столь желанное, срывалось. Прошло полдня, надежда крепла, вроде, потеплело после обеда, директриса дала отмашку, все воспряли. Теперь ранний ужин – и в дорогу. Собрался отряд, все проверили два раза и двинулись с барабанами без запевки, в гору трудно с песней будет. У всех лица серьезные, старший отряд в лагере, остальные машут вдоль забора, провожают завистливо. Все в кедах и в ногу, привет Мальчишу-Кибальчишу. Прошагали километр-полтора, вышли на видовую площадку, на восток долина тянулась до горизонта и где-то там, Петя знал, сливалась с водной гладью океана. На фоне всего этого простора стоял Храм, серого болезненного цвета, с замком амбарным на двери. Большой, трехголовый. С Крестами. Барабан как-то сбился, и шаг замедлился. Петя зычно крикнул:
– Запевай! – и полилось про эру светлых годов и клич пионеров «Всегда будь готов!».
Осталось спуститься вниз, к реке, вон она вьется, вдоль сопки. Хорошо расположились, разложились. Девочки стали мыть картошку, а мальчики пошли за дровами. Тут проблема и появилась: мальчики на всех принесли три ветки и охапку листьев. Тема костра умирала. Вода в реке значительно поднялась, и там, где можно было набрать дров, стояла вода. Петр Николаевич зажег листья, потом мелкие прутики, все ждали от него решений. Он, как-то по-пожарному крикнув: «Первое отделение за мной!», ухватил топор и двинулся назад по дороге. Россыпью, как в атаку на врага, рванули красные галстуки.
Вот и желанная завалинка из старых, но сухих, добротных досок. Стали ломать. А тут бодрый пионер, сгибаясь в три погибели, притащил откуда-то старый и ржавый лом. Дело пошло. Доски отрывались, но не ломались и не трескались, использовать их в качестве дров было сомнительно. Дверь, обитая тонкой рейкой, подходила больше, и Петя, сунув лом за пробой, сломал ее. Дверь вывалилась, а внутри уже было веселей. Пионеры мигом разобрали иконостас и алтарь, возвращались с добычей. Все налаживалось. Только тучи на небе становились все круглее и блестели. Те, кто там с Петей не побывал, пошли сами, вторым нашествием. Натаскали приличную кучу для смеха, танцев, песен и картошки печеной. Костер удался – в три метра, трескучий, с зелено-красным пламенем.
Смеркалось. Огонь и танцующие отражались в блестящих шарах низких туч. А наблюдавшим с сопки местным бабам и пацанам меньше было видно костер, а больше его отражение, и мерещились им свиные рыла, рога и хвосты. Картошка не удалась, сгорела и воняла краской, да еще и соль потеряли. Возвращались не очень стройно как-то, и палочка барабанная сгорела. Добрались посуху, но почти сразу завыл ветер, и полило очень сильно. Но мы уже за чаем и всегда готовы. Петя позвонил своему политическому руководству, доложил по костру и остальным моментам. Секретарь ответил: «Обсудим. Все по планам».
***
Утром от ливня и следа не осталось. Вышло солнышко и опять всех согрело одинаково. Завтракали. Разъезжались детки по мамам и папам, дедушкам и бабушкам. Отдых удался, все было мило и по-домашнему просто.
В два часа бюро райкома партии. Секретарь, малорослый, лысый и очень энергичный, цитировал материалы съезда и пленума ЦК и ключевые абзацы из речи первого секретаря ЦК КПСС. Даже дедушку вспомнил, про его «опиум для народа». Все волнуются, все за народ беспокоятся. Вынесли постановление, бюро райкома дружно проголосовало. Секретарь обвел глазами восемь членов бюро и спросил, заведомо безнадежно:
– Может, кто, что имеет добавить к обсуждаемому вопросу?
И такой, как ни странно, нашелся.
– Ну, слушаем тебя, комсомол, – сказал секретарь и опустился в приподнятое под его фигуру кресло. Когда вожак молодежи закончил, что имел сказать, воцарилась пауза. Члены бюро мимически, без слов, исполняли свое отношение к услышанному. Все были люди ответственные, в том числе и прокурор, но надо было узнать направление мысли партии, в лице секретаря райкома, и от того мнения уже оттолкнуться. Секретарь, не вставая, разразился речью: