Buch lesen: «Прѣльсть. Back to the USSR»

Schriftart:

ISBN 978-5-0056-0299-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Следует предупредить читателя, что персонажи, представленные в книге, а также события, с ними происходящие, являются результатом художественного вымысла, поэтому все аналогии с реальными людьми и фактами их жизни не имеют под собой оснований. Сходства имён, пола, внешности, занимаемого положения в обществе, профессии, вероисповедания, национальности, гражданства, территории проживания и проч. – случайны и носят непреднамеренный характер. Автор также просит не приписывать ему взгляды героев книги и высказываемые ими суждения. Не стоит искать и хронологического соответствия описываемых событий реальным, так как романное время подчиняется своим законам. Наименования государств, органов власти, общественных движений, партий, иных юридических лиц, равно как и их руководителей являются произвольными и не имеют отношения к реально существовавшим или ныне существующим. Совпадения в этом случае также случайны.

Странички из жизни обыкновенного человека
Биографическое повествование

Повествование о жизни обыкновенного человека если не интереснее, то по крайней мере познавательнее жизнеописаний исторических личностей, потому что в нём нет, или почти нет, фальши. Обыкновенный человек считает, что не имеет право на тщеславие, и поэтому может позволить себе быть правдивым, в то время как жизнеописания и автобиографии великих нередко преследуют цель показать их величие, оправдать ошибки и даже доказать, что эти ошибки были победами, а грехи – достоинствами. Свидетельства любых очевидцев важны. Как-то в Суздале автор набрёл на брошенный дом и увидел там, на почти сгнившем полу, уцелевшие от огня письма, на каждом из которых стоял треугольный штамп «Письмо военнослужащего срочной службы. Бесплатно». Они предназначались девушке. Сколько их было всего – неизвестно, но на одном стояла цифра 212. Сейчас они лежат у автора на даче, и он даже думает написать повесть о судьбе женщины, которая бережно хранила их столько лет. Кто был тот паренёк, как сложилась его судьба и почему письма эти остались ненужными потомкам? В подобных письмах больше правды об эпохе, чем в учебниках и мемуарах известных людей.

В своём повествовании автор постарается воздержаться от каких-либо оценок времени, хотя понимает, что сделать это трудно. Только, может быть, несколько приукрасит достоинства людей, слишком близких герою, умолчит о негативе. Это простительно, потому что к оценке самого Чкалова он отнесется беспристрастно, даже критически пристрастно, о чём последний настоятельно просил его сам.

Будет ли носить данное повествование назидательный характер? Наверное, нет, потому что автор и сам не знает, почему судьба героя сложилась именно так. «Странички из жизни…» – своеобразный пролог к роману Чкалова «Прѣльсть», который, надеемся, поможет читателю лучше понять характер героя, выступившего в роли повествователя, и время, в котором жил он и живут его персонажи.

………………………………………………

Мужчина представился другом юности, и Чкалов, озадаченный тем, что не узнал его, спросил, не произошло ли что-нибудь чрезвычайное, что заставило Сергея позвонить ему после стольких лет молчания. «Вот именно, произошло, – подтвердил тот. – Марина умерла». Чкалов выразил ему своё соболезнование и с готовностью откликнулся на предложение встретиться.

Сидя на открытой веранде небольшого кафе у метро Аэропорт, он в какой-то момент допустил, что пожилой мужчина с обмягшим лицом и потухшим взглядом мог оказаться тем, кого он ждал. Об этом говорили скорая походка и манера держать прямую спину… Да, это был Сергей. Чкалов ещё раз выразил ему своё соболезнование по поводу кончины супруги, спросил о здоровье. Тот поначалу оживился, перечисляя свои болячки, но вскоре умолк. Официантка принесла графинчик с водкой, они выпили, и товарищ заговорил о постигшем его горе. Говорил с чувством и, казалось, не совсем осознавал своё новое положение.

– Сорок лет мы прожили с ней душа в душу. Всё делали вместе, как…

– Единомышленники, – подсказал Чкалов.

– Вот именно – единомышленники. Она очень мудрым человеком была, умела гасить мои вспышки, всегда сначала давала мне выговориться – и не сразу, иногда на следующий день начинала свои доводы приводить – спокойно и, главное, без подковырок. И в большинстве случаев я признавал её правоту. С дочерью у нас не сложились отношения, особенно у меня. Она любое слово моё в штыки принимает. Знаешь, такая игрушка есть для домашних животных: дотронешься до неё – она пищит, вот и дочь такая же: вся в болевых точках. Мы ей квартиру купили, так она нас туда ни ногой: не вздумайте, заявила, вторгаться в моё личное пространство. «Вторгаться»… «пространство»… А ведь как любила, когда маленькая была, плакала, когда уезжал… А тут узнал, что у них с женой, оказывается, какие-то секреты свои были от меня и они встречаются. Маринка как бы охраняла от меня дочь, а когда болеть стала, они почти сдружились. Выяснилось, что я многого и не знал о своей жене: моё дело было бабки зарабатывать, а всё хозяйство на ней было – и дачу строила, и с квартирантами общалась. Квартира нам по наследству досталась в Ленинграде… в Петербурге. Мы лет десять мотались туда-сюда, подумывали переселиться на старости лет, потому что мне Питер нравится…

Он остановился: видно, очередной раз вспомнил, что уже не может быть того будущего, о котором говорил.

– Душа в душу… сорок лет. Как одно мгновение. А сейчас я не понимаю, как жить дальше. Будто всё, что было, отрезало, а настоящего нет. Ухватишься по старинке за что-нибудь, а в руках – одни обрезки.

Он замолчал. Чкалов ждал, из учтивости не притрагиваясь к еде, хотя был голоден.

– Ну зачем, зачем я так мало любил её?! – с горечью спрашивал себя Сергей. – Любил, но зачем каждый день не говорил об этом – разве это трудно? Только потом начинаешь понимать. С какими-то бабами всё время изменял ей, зачем? Ведь все они и мизинца её не стоили. И чего мне не хватало?.. Только замарал хорошее, что было во мне… Она такой человек была, а я… Надо спешить любить близких.

Он был в том настроении, когда человек винит во всём себя, потому что ему так легче. Запоздалым раскаянием просил прощение у жены. Друзья недолго сидели. Столько лет прошло – они стали слишком разными людьми. Не хотелось ничего вспоминать. Воспоминания трогают человека и приносят наслаждение, когда он доволен собой. Это был не тот случай, и они оба это чувствовали.

Прощаясь, Сергей напутствовал:

– Вот что я скажу вам всем, ребята: берегите жён своих, берегите своих дочерей. Не делайте глупостей.

В этих словах уже не было сильного чувства: он как бы уходил к себе, теряя интерес к миру, с которым у него оборвалась связь. Они простились. Сергей ушёл со своей нелёгкой ношей пробуждения от счастья, а Чкалов поехал домой и всю дорогу думал о нём, о Марине, несправедливо рано ушедшей из жизни, о себе, и ему было грустно. Удивительно быстро прошла жизнь и нет уже тех целей, которые руководили ими, – окончить школу, поступить в институт, познакомиться с девушкой, стать успешными, дать образование уже своим детям… И какая цель может руководить ими сейчас, когда впереди остались 10—20 лет активной жизни? Исправление совершённых ошибок, но по силам ли это, возможно ли? Чкалов надеялся, что настроение самоедства, как это и раньше бывало, пройдёт на следующий день, но напрасно: с этой встречи мысль о ревизии всей жизни угнездилась в сознании и уже не оставляла его… Для чего он родился и прожил столько лет? Будь он верующим, это бы не так беспокоило его, но Господь не дал ему веры. Говорят, её, как величайшее благо, надо выстрадать. Кому-то она даётся без страданий – может быть, тому, кто готов к ней, искренен и чист, как ребенок. Значит, и Чкалов когда-то был верующим, потому что был ребёнком, но не сохранил этот свет в своей душе…

Самым радостным событием было появление папы. Малыши сидели у окна, плюща носы о холодное стекло, и загадывали, за кем следующим придут родители, чтобы забрать их домой.

– Это мой папа идёт! Мой папа! – кричал Чкалов, увидев сквозь заиндевевшую ограду отцовскую шинель, и бежал прочь от окна, к двери – мимо воспитательницы, власть которой над ним с этого момента заканчивалась.

Папа приходил, добрый, сильный, надёжный и, как Чкалов, счастливый. В раздевалке помогал его ножке войти в валенок, выворачивал варежку, висевшую на резинке, застёгивал верхнюю, тугую пуговицу ватного пальто, поднимал воротник и наматывал вокруг шеи шарф, завязывая его сзади. Затем Чкалов садился в санки (на одной из реек было вырезано его имя) и папа вёз его домой. Память сохранила лишь ожидание его прихода, сборы, а ещё метель, мост, по которому они переходили большую реку… Мост был большой, и река, наверное, тоже была большая, потому что по весне там взрывали лёд. Ребятня из местных домов сбегалась, чтобы посмотреть на это восхитительное зрелище, которое все, даже взрослые, ждали с нетерпением, выходя каждый день на берег узнать, нет ли на льду трещин, что могло предвещать скорое начало ледохода.

Воспоминания о детстве подобны лоскутам, которые не сложить в пазл. Почему сохранились лишь эти лоскуты – непонятно. Одно можно сказать с уверенностью: наша память сохраняет то, что связано с эмоциональным потрясением. Особенно если это имеет отношение к поступкам, за которые тебе становится стыдно, сколько бы лет ни прошло. Может быть, человек уже не помнит подробностей произошедшего, но каждый раз, когда вспоминает это, мучается невозможностью поступить иначе. Кроме стыда, память хранит озарения счастьем, горечь утрат – то, что поныне значимо для тебя и исчезнет с тобою. Бывают воспоминания, острота и важность которых с годами лишь возрастают. Может быть, они связаны с пробудившейся совестью, неудовлетворенностью настоящим или пониманием того, что жизнь скоротечна – дать однозначный ответ невозможно. У ребенка своё видение мира. И, как знать, – может быть, единственно верное. Если бы Чкалову, например, сказали, что он несчастный мальчик, потому что продукты в государстве распределяются по карточкам, промышленность разрушена войной, в жилище, где он живёт в такой гармонии со всем, что его окружает, отсутствуют элементарные удобства, – он бы подумал, что взрослые дяди решили подшутить над ним. Действительно, когда они жили в частном доме, который снимали родители, «удобства» наверняка находились на улице, но это совершенно не сохранилось в памяти, потому что ни в коей мере не могло увеличить процент его счастья или несчастья. А вот общая уборная в казарме (они тогда жили в Яхроме) запомнилась, потому что это было публичное место. Он помнит огромные окна (может быть, окна были обыкновенными, но запомнились они именно огромными), два-три умывальника с ледяной водой, где мужская часть жильцов этажа умывалась и брилась по утрам, бачки на стене часто с отсутствовавшими керамическими или деревянными ручками на конце шнурков для спуска воды, «толчки» – собственно отверстия в полу с ребристыми, похожими на огромные педали площадками для ног, помнил самих мужиков, сидящих на корточках со спущенными штанами, с папиросами в зубах. Интересно, что характерного запаха, обычного для таких мест, Чкалов не помнил вовсе. Это пришло позже – с возрастом, переездом в Москву, улучшением жилищных условий и появившейся брезгливостью к людям.

Когда жили в Красноуфимске, папа работал в военкомате, а мама была домохозяйкой. Низкие окна их комнаты выходили на улицу, и можно было видеть ноги прохожих. Здесь он часто сидел и ждал папу. Мама в это время шила на швейной машинке – зарабатывала на «лишний кусок хлеба». Был двор, общий, с сараями, и в одном из сараев, помнится, были куры, на которых он иногда ходил смотреть. Там сильно пахло куриным помётом, было темно, загадочно тихо, и присутствие птиц выдавало лишь их настороженное шевеление и пугливое квохтанье. На задах – огороды, куда он и его друг Юрка Неволин ходили копать червяков для рыбалки. На хлеб не ловили: во-первых, он не мог сравниться с червяками по клёву, а во-вторых, хлеб был священен, хотя Чкалов не помнил, чтобы его когда-либо недоставало. Конфет было мало – это запомнилось твёрдо, а чтобы ему хотелось есть и он чувствовал себя голодным – этого не помнит, несмотря на трудности с продовольствием. Неприятности были связаны лишь с необходимостью пить рыбий жир. До сих пор вид алюминиевой столовой ложки вызывает в памяти эту неприятную процедуру: брр!… Скорее проглотить гадость и заесть чем-нибудь, чтобы во рту не оставалось противное послевкусие. Запомнились огурец, который Чкалов положил на подоконник в ожидании семян, поросёнок, на котором он безрезультатно норовил покататься, потому что тот был строптив и непоседлив, мелкая, вся в гальках, речушка, стояние в очереди за сахаром и ещё за чем-то, так как сахара и этого чего-то давали определенное количество «в одни руки», дощатый пол кинотеатра, куда их пускали бесплатно после начала сеанса, офицерская форма отца, которым он гордился, и ещё многое из той волшебной страны детства. Семян, кстати, он так и не дождался, хотя проверял этот уродливо огромный, почти бурый огурец ежедневно в течение целых трёх дней. Ждать долее не хватило терпения. Он куда-то исчез, после того как Чкалов, не выдержав ожиданий, расковырял его, интересуясь содержимым. Калейдоскоп картин детства связан ещё и с тем, что отец был кадровым военным и поэтому семья часто меняла места жительства. Это и родина Чкалова – подмосковный город Яхрома, и лагерь под Челябинском, и Молотов, в котором родился средний брат, опять Яхрома, 2-я Починковская, где они жили в одной «каморке» с бабушкой, тётей Клавой, сестрой мамы, сыном тёти Клавы, двоюродным братом Володей в ожидании квартиры в Москве. Папа тогда работал в исполкоме, на общественных началах, и приезжал из столицы вечером, а они с мамой встречали его на канале. Сначала проходил поезд, и через недолгое время (папа ходил быстро, почти бежал, так как знал, что его ждут) на мосту появлялась знакомая фигура. «Папа идёт, папа!» – кричали они, а он махал им в ответ. Мама раскладывала скатерть (кажется, это была обыкновенная простыня), резала хлеб, делала бутерброды, и они ужинали. Это было классно! И спокойнее, чем дома, потому что, несмотря на то что все были родные люди, из-за скученности нередко возникали споры, которые иногда перерастали в ссоры. По сути, на этих шестнадцати квадратных метрах жили, кроме них, ещё две семьи: бабушка и тётя Клава с Вовой.

2-я Починковская… Красного кирпича казарма в четыре этажа, построенная владельцем ткацкой фабрики Ляминым, крутая чугунная лестница, длинный коридор с рядами каморок, гнездившихся по обеим сторонам, общая кухня с большой и от этого казавшейся сказочной печью. Здесь, в нишах больших окон, они часто сидели, живя своей особой, детской жизнью, чирикая о настоящем, которое прерывалось лишь сном и вновь тянулось долго, целую вечность… Парадокс: удивительная с точки зрения нынешнего времени простота быта – и удивительное ощущение полноты бытия! Всё это подарило Чкалову и его сверстникам детство. А сколько таинственного и соблазнительного таилось на чердаке казармы с его темнотой, пронизанной лучами солнца, пробивающимися сквозь щели крыши, тишиной, нарушаемой взрывными хлопками крыльев и беспокойным воркованием голубей, сколько интересного можно было найти (или надеяться найти) в подвалах брошенных сараев или на свалках производственных отходов, на дне оврага во время прогулок, почти путешествий. А битвы казармы на казарму, в которых они, малыши, принимали живейшее участие: лепились, как мелкие рыбёшки, сопровождающие большую рыбу, к старшим товарищам. «Уррра! Бей их!» – кричали и неслись вперёд, не замечая, что счастье уже изменило твоей ватаге и навстречу (и мимо тебя) несется противник со своим «багажом» такой же мелюзги. Замирая от страха, бежишь назад, – и, о счастье! – оказываешься среди своих. Сердце колотится от испуга и радости, ты возбуждён, спешишь поделиться впечатлениями, но голос твой теряется среди таких же возбуждённых, испуганных и радостных голосов. Там же, напротив казарм, на площадке у оврага, ловили они майскими вечерами жуков. Насекомых было много, и, когда очередной «бомбардировщик», характерно жужжа и потрескивая крыльями, медленно и тяжело пролетал над головой, его довольно легко удавалось поймать сачком или сбить кепкой. Наверное, майские жуки привлекали детей тем, что их, в отличие, например, от стрекоз, а уж тем более мелких птах, можно было легко поймать, они были приятными на ощупь и имели привлекательный вид: брови-метёлочки, шершавые, цепляющие вашу кожу лапки, мохнатые брюшки. Они не кусались, были большими и сравнительно тяжелыми, поэтому обладание ими доставляло удовольствие. Жуки терпели самое бесцеремонное обращение с ними, при этом оставаясь целыми, – у них не отваливались ни лапки, ни крылья. Твёрдые, закованные в панцирь, они были какими-то «чистыми». Дети прикладывали к уху спичечные коробки, в которые заточали пленников, и слушали «радио»: те тяжело и упорно ворочались, шуршали – это походило на звуки радиопомех.

С Яхромой у Чкалова были связаны самые счастливые воспоминания детства. Жизнь в казарме была удивительно нескучной, насыщенной впечатлениями. Даже не на коридор, а на два отсека этажа был один телевизор – КВН-49, но как интересно было смотреть на огромную линзу, похожую на аквариум, – именно линзу, особо не заботясь о том, что демонстрировалось на экране. Чкалов, как сын офицера, который, по мнению соседей по коридору, получал «аж три тысячи рублей», был владельцем диапроектора, называемого тогда фильмоскопом, и раз в неделю бабушка одного из мальчишек (кажется, кличка его была Аля-улю) устраивала для детворы просмотры диафильмов в своей каморке. Брала за показ деньги, как в кинотеатре, и часть собранного отдавала бабушке Чкалова, Марии Николаевне Солодовниковой.

Из жильцов этажа запомнился Кирей, чья каморка находилась в самом конце коридора, рядом со второй лестницей. Личность его была овеяна особой таинственностью: существовало убеждение, что он сидел в тюрьме. Дети часто колготились у его двери и иногда, замирая от страха, осмеливались открыть её (тогда не было в обычае запирать жилище на ключ), заглянуть внутрь и тут же разбежаться. Внешне Кирей был живописен: невысок, кряжист, лохмат, тело же, являя собой картинную галерею, всё было покрыто татуировками. Детские сердца холодели при мысли, что он может наконец обратить на них внимание и рассердиться, но, несмотря на этот страх, какая-то сила толкала их в этот конец коридора. И вдруг Чкалов увидел его в сортире (употребляем это слово для описания курьезности момента) – сидящим на корточках с папиросой в зубах и газетой. Обстановка этого общественного места такова, что вся таинственность и страх Чкалова улетучились в одночасье: Кирей так же кряхтел и пердел на толчке, как и любой смертный, оказавшийся в роли озабоченного природными процессами. Вид у него был совсем нестрашный, более того – даже добрый. Была среди жильцов и ещё заметная фигура – Кошель. У того тоже были проблемы с законом, но Кошелев не внушал такого же страха, потому что был, кажется, родственником – отчимом двоюродной сестры Любы, дочери дяди Алёши, который погиб в 42-м году в Брянских лесах.

Раз в месяц или неделю в «красном уголке» казармы, что на «пятом» этаже, показывали «кино». Народу набиралось много, и небольшое помещеньице всё было в облаках табачного дыма. Сюжеты фильмов не всегда были понятны детям, их внимание привлекали лишь отдельные эпизоды. Запомнились два фильма, один из которых – «Ч.П.» с Тихоновым. «Япошки», дождь и скрещённые пальцы нашего матроса, означавшие, что он говорит неправду на допросе. Конечно же, это сразу превратилось у них в игру: говоришь что-нибудь собеседнику, а сам пальцы скрещиваешь за спиной. «Смотри! Смотри! – кричат: – Он пальцы скрестил!» Значит, верить всему, что ты говорил и говоришь, нельзя. Во втором фильме тоже лил дождь и рассказывалось о судьбе несчастного безработного. Таковы были западные реалии в представлении советских людей того времени.

Чкалов любил копаться в ящике своего двоюродного брата Володи, сына тёти Клавы. Там было много сокровищ: жестяные банки из-под зубного порошка, где Володя хранил шурупы, лампочки для фонарика, лезвия, кусочки канифоли и олова для паяльника, красивые открытки, спички – всего не перечесть. Если взять батарейку и приставить к ней лампочку, получится фонарик. Классно: просто лампочка – и вдруг горит. Можно забраться под одеяло и освещать внутренности «пещеры». Брат сердился на него за самоуправство, а тётя Клава ругала за беспорядок, который Чкалов всегда оставлял после себя. Володя был аккуратный, и у него все вещи лежали «на своих местах», как и у тёти Клавы. У стены, окном выходившей на первую казарму, стоял стол, справа от окна – швейная машинка, а в углу, на стене, большая икона Богоматери в полный рост на бумаге в окладе. Чкалов любил брата, и ему не нравилось, что тот встречается со своей будущей женой, Валей, и поэтому у него не остаётся времени на общение с младшим. В дальнейшем общение это и вовсе прекратилось, потому что семья Чкаловых переехала в Москву, где им дали квартиру – вернее, две комнаты в коммуналке. Когда мама первый раз вошла туда, она не могла поверить, что эти огромные проходные комнаты, 20 и 16 метров, принадлежат теперь им, и, не выдержав, заплакала.

Были в жизни и огорчения, но настолько незначительные, что не могли испортить общую счастливую картину детства. Например, до сих пор помнит он, как шёл с мамой домой в обновке: на нём – рейтузы в обтяжку, такого же противного цвета (кажется, зелёного) кофточка и сандалии. Довершала весь этот позор шапочка с помпончиком. Мама нарядила его в новый костюм, который ей удалось «достать» каким-то таинственным образом «из-под полы». Она гордо шла, держа его за руку, а в глазах попадавшихся им навстречу яхромчан была почти не скрываемая зависть. Чкалов же, в этих рейтузах, кофточке и «дурацкой» шапочке, уныло брёл рядом, чувствуя себя оплеванным. Он, мальчишка, который лазает по чердакам, ловит голубей, майских жуков, дерётся с одногодками, был одет, «как девчонка». А мама? О, она была счастлива!

Большие ребята били из «духовушек» голубей и приносили домой. Когда птиц разрезали, их желудки были полны зёрен. Тётя Клава говорила, что дядя Алеша также стрелял в птиц и, наверное, поэтому Бог не уберёг его. Бабушка Мария Николаевна и тётя Клава были набожными женщинами. Чкалов очень жалел, что дядя, в честь которого был назван его средний брат, погиб. Осталась фотография, где он, красивый, атлетически сложенный юноша, стоит в группе мальчиков и девочек, занимающихся гимнастикой. Хорошо иметь старшего брата или дядю и знать, что у тебя есть защитник. Но дядя Алёша, к сожалению, погиб. Из учебки он написал два письма, которые не сохранились, потому что после кончины бабушки внуки, очевидно, не сочли нужным поинтересоваться старыми бумагами и вынесли их с остальным «хламом» на мусорку. К счастью, Чкалов, ещё при жизни тёти Клавы успел переписать одно из писем на листок ученической тетрадки. И хотя содержание этого письма полностью приводится в рассказе «Бабушка», поместим его и здесь:

«Добрый день или вечер, моя дорогая семья. Мама, Клавдия, Тася и мой любимый Вова. Шлю я вам свой горячий, пламенный командирский Привет и желаю Вам счастливо и снова зажить новой жизнью. Клава, письмо я ваше получил, за которое не знаю, как вас благодарить – столько оно мне придало жизни, что не знаю, чем это все выразить.

Клавдия, только я не знаю, мне непонятно, где находится мать, Тася и Вова, и теперь ты мне опиши точно, сколько были немцы у нас в городе и когда их выбили, какие казармы разбили, чем питались во время оккупации города и как дают продукты в настоящее время.

Пиши, что сталось с фабрикой и кого убили из молодежи. Пиши, как налаживается жизнь, ездили ли вы в Москву.

Теперь я опишу, как я живу. Живем мы в рабочем поселке, расквартированном по деревенским домам. Мы стоим вдвоем в одном доме. Семья здесь напоминает нашу. То же самое: всегда у них народ, весело. Живут тоже плохо.

Клавдия, я уже имею звание сержанта, так что небольшой командир. Живу ничего: получаю хлеба по 750гр., дают коммерческого по 250гр., но сейчас плохо. Сухарями дают по 450гр., дают сахару по 25 гр., масло, мясо, – короче говоря, жить еще терпимо. Но насчет махорки плохо. Не дают и покупать нет состояния. Да еще на деньги и не купишь, все на хлеб, вообще на продукты.

Клавдия, вот если будет возможность купить табаку, то постарайся.

Ну, Клавдия, опиши, как Тася, уходила ли в партизаны или нет. Нам уже выдали валенки. Конечно, не всем, командирам только. Еще пиши, как живут Таня и дочь Люба. Была ли деревня Гончарово занята?

Клавдия, посылаю вам свое фото. Хоть и плохо, но ничего – ждите хорошего. Мы, Клавдия, всю работу кончили, сейчас начали только учиться в боевой подготовке. И, заверяю тебя, что если мне придется встретиться с немецкими гадами, то от Алехи живым не уйдет.

Твое письмо взял политрук и сказал, что покажет комиссару. Клавдия, я подавал заявление добровольцем, но мне комиссар сказал, что мы скоро и так будем на фронте, и я дознаюсь, когда наша часть выступает.

Пишут ли брат Коля и Сережа? Почему не пишет Таня? Передай горячий поцелуй маме, Тасе, Вове, Тане, Любе и бабушке.

До свидания. Жив и здоров – твой брат. Пиши быстрее и больше.

6.02.42г.»

Что ещё помнит Чкалов из своего уже далекого теперь детства? Помнит несправедливость, проявленную по отношению к нему, и несправедливость, которую проявлял он к другим, – то, за что ему стыдно и по сей день, когда он вспоминает об этом. Больница была маленькая, и больные были разного возраста и пола. Мама прислала ему гостинцы, и женщина, лежавшая в одной палате с ним (кажется, там и была только одна палата), попросила угостить её конфетами. Наверное, она попросила шутя, но он не хотел делиться, жадничал и старался доставать конфеты из кулька так, чтобы никто не заметил, как он ест их. Улыбаясь, женщина, рассказала об этом маме. Они были знакомы. В Яхроме все друг друга знали в той или иной степени – такова особенность маленьких городов. Чкалов каждый день ждал папу и все спрашивал эту женщину, когда тот приедет за ним? «Скоро, скоро», – успокаивала она. Папа приехал. Был снег и сильный ветер, и вместе с папой в палату вошёл запах свежего морозного воздуха. Чкалов обрадовался, хотя его несколько огорчила форма папы. Тот приехал в шапке с опущенными ушами, серой шинели и рукавицах, а Чкалову хотелось, чтобы папа был в чёрном морском кителе, фуражке и непременно с кортиком на поясе. Ведь он был раньше в звании капитана, а капитан должен иметь кортик. Чкалова «выписали», а женщина осталась в больнице. Почему он запомнил именно эту женщину, в то время как не помнит остальных лежавших в палате, окно, в которое глядел в ожидании папы, и… конфеты? Мама сказала как-то: «А, знаешь, та тётя в больнице, твоя соседка, – она ведь умерла». И он на всю жизнь запомнил этот злосчастный кулёк с конфетами, запомнил, как она просила его угостить её и своё нежелание делиться… Если бы знать тогда, что она умрёт… Если бы знать…

В Яхроме же он впервые столкнулся с обманом и несправедливостью со стороны взрослых. Это огорчило его, потому что в сознании ребенка взрослые непогрешимы. Они должны понимать это и поступать так, чтобы им не было стыдно перед детьми. Если не взрослые, то кто же сохранит в сердце маленького человека веру в справедливость? Обманула Чкалова тётенька врач. «Хочешь покататься на самолете? – спросила она. – Садись». Не подозревая подвоха, он сел в кресло, открыл рот, и та, осмотрев больной зуб, пообещала ему «интересное». Что-то зажужжало в её руке, он впился руками в подлокотники кресла и вдруг почувствовал пронзительную боль.

На огороженной территории туберкулёзного санатория дети проводили значительную часть времени, потому что им полагалось больше находиться «на воздухе». Их было много – мальчиков и девочек, и у Чкалова совсем не сохранилось в памяти, что это были больные дети. Помнит он другое: например, что две девочки «влюбились» в него и оказывали всяческие знаки внимания. Это больше походило на игру: им нравилось соперничество. Помнит весну, свежую зелень, лето, а осень не помнит. Помнит ветки молодых деревьев, пушистые от инея, когда примораживало после оттепели… Как-то зимой, когда земля покрылась толстым слоем тяжёлого, мокрого снега, девочки накатали из него фигуры во дворе, а на следующий день увидели, что фигуры кто-то разрушил. Как все радовались накануне, с каким настроением вышли утром во двор… И вдруг все почему-то решили, что это сделал Чкалов. Почему? Ну, может быть, потому, что он частенько соперничал с девчонками, руководя мальчишками: он был старше остальных на год – и с него был особый спрос. В то утро он остался в корпусе: ему надо было делать уроки, чтобы не отстать от школьной программы за время нахождения в санатории… Неожиданно к нему подошла воспитательница. Её красное лицо было искажено гримасой негодования… С криком «негодяй!» она дала ему пощечину. Пощёчина была хлесткой, но не боль огорчила его, а несправедливость. Так впервые он испытал на себе влияние сложившейся о человеке репутации.

Девочки… Впервые чувство чего-то страшно манящего, сладкого, почти преступного испытал он в возрасте шести или семи лет, когда лежал в яхромской городской больнице. Кажется, это был один из дней молодой весны, потому что в палате царили два цвета – солнечный и белый. Солнце зашло через большие, как и всё в его детстве, окна, заполнив палату ярким теплым светом, почти не оставлявшим тени и еще больше подчеркивавшим белизну подоконников, двери, постельного белья… Чкалов разговаривал с девочкой, которая лежала у противоположной стены. Она была примерно одних лет с ним или немногим младше, болтливая и не по возрасту смышлёная. Они были одни в палате. О чем разговаривали – этого он не помнит совершенно. Но помнит, как она вдруг подняла своё одеяло и предложила:

– Хочешь потрогать? Подойди.

Улыбка её стала плутовской, в глазах играл веселый бесёнок. Смуглый живот на белой простыне казался ещё смуглее. И было то, на что нельзя смотреть, – сладкое, запретное, и от возможности увидеть это запретное он почувствовал, как незнакомая доселе истома разлилась по всему его телу. Застигнутый врасплох, испытал он на себе власть порока, о котором тогда еще не имел представления. Были раньше поцелуйчики, разговоры «про это» (собственно, что такое «это», никто из детей не представлял себе по-настоящему), разговоры коллективные, поэтому не носящие интимного характера, но чтобы так, как это произошло со смуглой девочкой, было впервые. Вот и запомнилось: белое, смуглое, почти бронзовое в лучах солнца, грешное, сладкое и вдруг необыкновенно доступное…