Buch lesen: «Между… Роман»

© Валдемар Люфт, 2019

ISBN 978-5-4493-7489-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
– 1 —
 

Весна на юге Казахстана неповторима по своей красоте. Если зима была тёплая, то уже в конце февраля и в начале марта начинает цвести урюк. Голые, ещё не успевшие покрыться зелёной листвой деревья покрываются розовато-белыми цветочками. Аромат цветочной пыльцы витает в прохладном ещё воздухе и тревожит сознание предчувствием чего-то прекрасного. После первой грозы природа вдруг просыпается. Набухшие и ждущие сигнала почки выстреливают листочками. Тополиные листья выходят из почек, как будто выкручиваясь спиралью из них. Их тёмно-зеленые коконы, постепенно разворачиваясь, образуют на своей поверхности тончайший слой смолистого вещества, и если вырвать этот рвущийся к свободе листок из своего основания и раздавить пальцами, то на них останется долго не смываемый запах тополя. Этот запах можно услышать только в это раннее весеннее время. Позже, когда листья сформируются, исчезнет этот смолистый слой и запах листьев будет уже не тот волнующий и свежий. Листья карагача разворачиваются сразу и подставляют свою ребристую поверхность лучам солнца. Но листьев ещё мало, и поэтому дерево выглядит бедно и серо и вызывает чувство какой-то незавершённости. Акация вместе с тоненькими листочками выпускает на своих ветках небольшие полузакрученные усики, которые через несколько дней покроются мелкими цветочками. При желании эти цветущие гроздья акации можно сорвать и, отделив цветы от зелёного основания, скушать. Сладковато-медовым вкусом цветов акации особенно любят наслаждаться дети. Но настоящее буйство весны начинается тогда, когда расцветают яблоневые сады и сирень в палисадниках. В это время заботливые хозяева начинают копать огороды, идёт вспашка полей на колхозных и совхозных угодьях. Запах сырой земли, смешиваясь с запахом цветов, создаёт тот самый неповторимый эликсир любви, который зовёт на улицу, от которого кружится голова и от которого влюбляешься с первого взгляда и на всю жизнь.

В один из таких весенних дней доцент Захаров задержался на работе. Он ехал домой на «жигулях» и поругивал зазевавшихся водителей или выскочивших перед машиной пешеходов. Опять жена будет недовольна, что муж не успел к ужину. Захаров особенно голоден не был. Обедал в столовой университета. Он представил себе лицо жены, как подрагивает её левая ноздря, когда старается казаться обиженной, как она пытается быть серьёзной, но в глазах будет плясать оставшийся с детства огонёк озорства. Конечно, по-настоящему она ругаться не будет. Упрекнёт за задержку, помолчит минут пять, может быть, десять, и снова превратится в заботливую, любящую и всепрощающую жену.

Думать о жене Захарову было всегда приятно. Какая-то нежность разливалась сразу по телу, и напряженные мысли начинали успокаиваться. А ещё приятней становилось на душе, когда вместе с женой на память приходила десятилетняя дочка. Хорошо приехать домой, войти в квартиру, увидеть радостные глаза дочери, поцеловать жену, узнать от неё последние новости о работе, о родне, слушать рассказ дочери о проведённом дне.

Захаров завернул в знакомый переулок, где в высотном доме на третьем этаже была его квартира. Город готовился к празднику. Уже прошёл всесоюзный субботник, который превратился из Ленинского в дополнительный бесплатный рабочий день, заканчивающийся, как после любой получки, грандиозной пьянкой. Уже висели повсюду красные транспаранты с дежурными лозунгами. Правда, плакатов с текстом «Слава КПСС» и портретов «вождей» стало меньше, зато куда ни посмотришь, везде натыкаешься на ставшие модными слова «гласность» и «перестройка». Как обычно, перед праздниками велась тотальная чистка. Скверы очистили от опавшей листвы и остатков зимнего мусора. Мусоровозы работали в две смены. С мётлами выгнали на улицу школьников, врачей, чиновников и академиков. В учреждениях, в управлениях крупных заводов шли беспрерывные совещания. Надо было согласовать графики дежурств во время праздничных дней, освежить фасады и наглядную агитацию, согласовать списки участников демонстрации и выписать им пропуска на центральную площадь. Праздники проводились каждый год, но всегда перед ними наступал аврал, как будто о надвигающемся празднике до этого никто не знал.

В квартире было тихо. Из кухни был слышен шум бегущей из крана воды. Выглянула жена. Она приветливо улыбнулась, но глаза были красными и в них сквозила озабоченность. Степан переоделся в спальне и прошёл в зал. Дочь сидела у мольберта и наносила кистью широкие мазки акварельной краски на плотный картон. Ей было десять лет, и она занималась в студии, куда попасть можно было только по большому блату и где преподавали технику живописи известные преподаватели и художники. Устроил её в студию отец Степана, работавший до прошлого года в областном комитете. На радость родителям дочь оказалась талантливой, занималась в студии с охотой, и теперь уже не нужен был блат, чтобы девочка могла дальше получать уроки лучших мастеров.

Степан чмокнул дочь в щеку, постоял рядом, молча наблюдая, как на картоне появляются пока чуть узнаваемые очертания тополиной аллеи, серо-голубого утреннего неба, песчаной дороги, уходящей к горизонту, еле заметные блики выходящего из-за холмов солнца. Картина была ещё не закончена, но уже вызывала смутные ощущения прихода чего-то прекрасного. Так чувствуешь себя, когда, выспавшись, проснёшься утром и увидишь в окно ясное голубое небо, ветки деревьев с только что распустившимися листочками, лучи солнца, пробивающиеся сквозь зелень, и озорной солнечный зайчик, суетливо бегающий по стене и по мебели.

В кухне на столе уже стояла разогретая еда. Жена сидела у окна и задумчиво смотрела в окно. Напротив светились окна соседних домов. У одного из подъездов мигал фонарь, собираясь, по-видимому, совсем потухнуть. Чуть слышен был шум работающего лифта, усердно поднимавшего клетку, наполненную людьми.

– Вера, ты что такая грустная? – спросил Степан, усаживаясь за стол.

– Письмо пришло от мамы.

– Ну. Из-за этого ты так расстроилась?!

Жена приложила руки к вискам, как будто успокаивая надвигающуюся боль. Глаза стали влажными.

– Уезжают они, Стёпа! В Германию уезжают. Одна я останусь теперь.

– Почему одна? А мы?! У тебя есть Надя, есть я. Мои родители тоже недалеко. У нас есть друзья, коллеги. Ты одна не остаёшься.

– Нет. Я не об этом. Почти вся родня уезжает. Когда ещё маму увижу? Боже мой! Они же в чужую страну едут.

Она заплакала. Степан отложил вилку, развернулся к жене, взял её за талию и притянул к себе. На ней был ситцевый халат, и через тонкую материю чувствовалось тепло её тела. Вера положила руки на его шею и заплакала.

– Ну что ты? Германия от Москвы два часа лёту. Будешь с Надюшей к ним в гости летать или они к нам. Успокойся.

Степан успокаивал жену, но в душе разрасталось беспокойство. Конечно же, это не просто расставаться с родными, которых привычно видишь два-три раза в году, к которым можно запросто в любое время собраться и поехать в гости и которые сами могут также нагрянуть на какой-нибудь праздник или день рождения. Как перенесёт жена эту разлуку? Да и дочка с радостью ездила к дедушке с бабушкой в деревню. Последние два года все каникулы проводила у них. Сумеют ли они так часто летать в Германию. Заграница. Нужны визы, загранпаспорта. Оставался бы отец ещё на своей должности, не было бы проблем. Но теперь он на пенсии, и прежние связи и знакомства уже не срабатывали так, как раньше. Кто знает, что будет дальше. Куда повернёт перестройка? Больше свободы и демократии или, как это обычно бывало на Руси, побалуются свободой, и опять всё встанет на свои места. Границы закроют, придумают врагов, против которых надо будет бороться и ради чего надо будет потуже затянуть пояса. Опять родные окажутся по разные стороны границы и, может быть, не увидятся уже никогда.

Вечер прошёл в тягостных раздумьях. Каждый замкнулся в своих мыслях. До отъезда родителей было ещё далеко. У Веры было достаточно времени все обдумать и привыкнуть к мысли о разлуке. Тем более что она знала о том, что её родители давно добиваются разрешения на выезд в Германию. О переезде своей семьи за границу она даже не думала. Муж русский. Хорошая работа в университете, она сама неплохо устроена. Дочка делает успехи и в школе, и в художественной студии.

Утром Степану не нужно было в институт. Жена ушла на работу, дочь в школу, и он лежал в постели, наслаждаясь тишиной и наблюдая, как солнце всё сильнее и сильнее наполняет комнату светом. Вдруг раздался телефонный звонок.

– Степан, отцу плохо! Я скорую вызвала. Приезжай. Я боюсь.

Голос матери звучал тревожно и испуганно.

Степан, одеваясь на ходу, выскочил на улицу, за две минуты добежал до кооперативных гаражей, выгнал машину и поехал к главной улице. К родителям нужно было ехать через весь город. К началу рабочего дня, в час пик, движение постоянно стопорилось. Хорошо зная город, Степан пару раз срезал углы, дважды проехал по узким пустым переулкам и только через сорок минут оказался в районе частной застройки. Большой дом родителей стоял на тихой, далекой от городского шума улице. Окраина города, и недалеко уже видны горы. Воздух здесь был намного чище, чем внизу в городе. Степан открыл своим ключом калитку и дверь в дом. В доме никого не было. В спальне родителей койка стояла разобранной. В кухне на столе стоял недопитый чай в гранёном стакане. Везде царил беспорядок. Выйдя на улицу, Степан прошёл к низкому забору, отделявшему усадьбу родителей от соседней. Кто-то возился в летней кухне. Степан крикнул:

– Геннадий Сергеевич!

Из дверей кухни вышел невысокого роста пожилой человек. Он был одет в поношенные брюки и выцветшую до непонятного цвета майку.

– Вы не знаете, где родители?

– У твоего отца, по-видимому, инфаркт. Минут десять, как скорая отъехала. В центральную больницу повезли. Валентина Андреевна тоже с ними уехала.

Степан закрыл дом и поехал в больницу.

Мать сидела в коридоре перед палатой. Из палаты доносился приглушенный шум голосов.

– Проверяют. По всей видимости, у него инфаркт, – промокая слёзы платочком, проговорила мать.

Степан хотел войти в палату, но мать придержала его за руку.

– Просили не беспокоить, пока полностью не обследуют.

Он сел на пластмассовый стул возле матери и прикрыл глаза. Своего отца Степан любил. Отец был в меру строг, сдержан в своих чувствах, раньше большей частью занятый на работе, он всё свободное время отдавал сыну. Работал он в обкоме, имел большие связи, и благодаря этому Степан без проблем поступил в университет, остался там же после учебы работать, защитил кандидатскую, стал доцентом. Отец помог и с кооперативной квартирой. Степан воспринимал помощь отца как должное. Разве мало было вокруг людей, которые умело использовали свои должности. Люди давно примирились с этим и даже тех, кто не мог использовать своё особое положение в своих целях, считали ненормальными. Поэтому и у Степана никогда не возникали вопросы: откуда богатство в доме, на какие средства куплена новая машина, почему они могут себе позволить два раза в год ездить в отпуск на море, как так получилось, что некоторые стоят годами в очереди на кооперативную квартиру, а он получил её в течение года, да ещё в самом престижном районе города, почему он остался после учёбы работать в университете и почему его карьера была так успешна? Степан об этом даже не задумывался, и если где-то в подсознании появлялась какая-нибудь вредная мысль, спрашивающая о совести, она вычеркивалась как ненужный балласт. Поэтому у отца и сына никогда не было конфликта, оба пользовались тем, что давала им жизнь и система, в полной мере. Только однажды между отцом и сыном возникло недоразумение. Степан привёл знакомить к родителям свою невесту. Узнав, что невестка немка, отец и мать вдруг замкнулись в себе и, проводив невесту, стали отговаривать сына от женитьбы. Это был первый случай, когда Степан ослушался отца. Он женился. Профсоюзная организация университета помогла с комнатой в семейном общежитии, хотя в доме у родителей было достаточно места. Но уже через год, когда родилась дочка, это недоразумение исчезло. Отец примирился с невесткой-немкой. Только мать продолжала настороженно относиться к ней. Скорее всего, считал Степан, из материнской ревности. Два года назад отца отправили на пенсию. Это произошло сразу после начала перестройки. Отец очень переживал, что его так беспардонно и неожиданно выпроводили на покой. Тогда у него и произошёл первый инфаркт. И вот теперь снова…

Из палаты вышли врачи. Отец лежал на больничной койке весь обвешанный шлангами и кабелями. Справа от него стоял аппарат, на экране которого импульсивно пробегала зигзагообразная линия. Её скачок вниз и вверх посередине экрана сопровождался тонким и резким звуком, вызывающим в душе тревогу. Лицо отца было бледным, и руки безжизненно лежали поверх одеяла.

Сестра поправила пару проводов, идущих от груди отца к аппарату, и вышла. Мать подошла к нему, легонько и участливо погладила его руку. Он открыл глаза и устало посмотрел на неё.

– Валя, что со мной?

– У тебя инфаркт, Саша. Теперь всё позади. Хорошо, что я дома была и скорая вовремя приехала.

Отец улыбнулся и прикрыл глаза. Так лежал он минуты две, потом открыл глаза, нашёл стоящего за матерью Степана и сказал:

– Что сказал врач? Долго я ещё протяну?

– Отец, всё будет в порядке. Не забивай себе голову. Лежи, отдыхай и не расстраивайся.

Степан пытался выглядеть спокойным и уверенным, хотя в душе росло ожидание чего-то неприятного и даже ужасного. Когда после долгого консилиума доктора вышли из палаты, заведующий отделением подошёл к Степану и его матери и сказал, что у больного обширный инфаркт. Сердечные клапана работают с перебоями и могут в любой момент выйти из ритма – и тогда неминуемая смерть. Сердце больного изношено, и даже перевозить его из палаты опасно. Врач дал понять, что в таком состоянии больные долго не выдерживают. Каждый час и даже каждую минуту могло произойти непоправимое. Степан, обойдя мать, подошёл ближе к отцу, ободряюще улыбнулся ему и взял его ладонь в свою руку. На тыльной стороне ладони четко виднелись синие жилы, и Степану казалось, что кровь по ним бежит с трудом, и он чувствовал даже, как кровь со скрежетом пробивает себе дорогу к уставшему сердцу. Мелькнуло в голове, что было бы хорошо своим прикосновением заставить ритмично работать отцовское сердце, освободить вены от накопившегося шлака, добавить своей крови и через пару часов забрать его здоровым из больницы. Отец слегка пошевелил пальцами.

– Прости меня, Степан.

– Папа, за что ты просишь прощения?

– Я знаю, за что…

Голос отца звучал слабо и виновато. Степан не мог вспомнить, когда отец мог его чем-то обидеть. Может быть, он вспомнил то время, когда Степан без благословления родителей женился. Так это было давно.

– Саша, ты что надумал?! Не надо об этом!

Мать испуганно смотрела на отца. Она прижала кулаки к груди, и в глазах её накапливалась влага.

– Выйди, Валя.

Отец сказал эти слова отчётливо и решительно.

– Не надо, я прошу тебя!

– Выйди!

Отец с трудом выдавливал из себя слова, и каждое слово забирало у него кусочек жизни. Мать поднесла двумя руками развёрнутый платочек к глазам и, мелко всхлипывая, виновато пошла к дверям. Отец вынул ладонь из рук Степана и, слабо махнув ею, сказал:

– Сядь, сынок.

Степан взял стоявший у окна стул и сел. Он никогда не видел ещё отца таким слабым и беспомощным. Щемящее чувство тоски овладевало им. Отец был взволнован, и это нагнетало ещё большее беспокойство.

– Степан, я, наверное, долго не выдержу.

– Да что ты, папа.

– Молчи, сынок, не перебивай… Я должен тебе успеть сказать что-то очень важное.

Отец закрыл глаза и минуты три лежал неподвижно. Дыхание его было неглубоким и прерывистым. Ладони, лежащие на одеяле, мелко подрагивали. Он открыл глаза и усталым взглядом посмотрел на сына.

– Сынок, у тебя были другие отец и мать… Ты не наш родной сын.

– Папа, тебе вредно волноваться. Помолчи.

До Степана не дошёл ещё смысл сказанных слов.

– Твоя настоящая мать – немка, а отец – немецкий военнопленный.

Наконец до Степана стало доходить, о чём говорит ему отец.

– Папа, ты бредишь. Я же твой сын. Перестань говорить и успокойся. Тебе нельзя сейчас волноваться.

Он видел, как участилось неритмичное дыхание отца, глаза закатились и рука начала нервно шарить по груди, как будто пытаясь расстегнуть пуговицу на рубахе. Степан надавил на кнопку, вызывая сестру. Медсестра и врач пришли сразу же. Врач беспокойно смотрел на неравномерно пульсирующую кривую на экране медицинского аппарата и сказал Степану:

– Выйдите, пожалуйста.

Мать стояла у окна. Мокрый платок был зажат в кулаке, и лицо было влажным от слёз. Она была одета в полупрозрачную блузку, в которой обычно ходила дома. Шов наспех надетой шерстяной юбки был сдвинут на сторону, но мать этого не замечала.

– Что он тебе сказал? – с тревогой спросила она.

– Так, бредил, наверное, – ответил Степан и уставился в окно.

На улице светило солнце и жаркий день набирал свою силу. Далеко, в мутном мареве, виднелись горы. По улице проехала машина и скрылась за поворотом. Где-то в отделении настойчиво звонил телефон. По коридору торопливо прошёл ещё один врач и скрылся в палате отца. Оттуда вышел заведующий отделением, виновато улыбнулся родным больного и ушёл к своему кабинету. Когда он снова появился в коридоре, Степан сделал два шага ему навстречу и спросил:

– Доктор, есть надежда?

– Мы делаем всё возможное. Я вызвал профессора. Больной находится в крайне критическом состоянии.

В коридор вошёл пожилой мужчина в белом халате.

– Профессор, сюда, в эту палату, – крикнул ему заведующий отделением.

Потянулись минуты ожидания. О том, что говорил ему отец, Степан сейчас не думал. Слова отца прошли мимо, толком не задев его. Только в глубине памяти свербели беспокойные мысли: «Что за бред нёс отец? О чём это он? И зачем?..»

Степан подошёл к матери. Та развернулась от окна, обняла сына и, утопив лицо в его груди, вздрагивая слегка плечами, заплакала.

– Успокойся, мама. Даст бог, выздоровеет.

– Что я буду без него делать, Стёпа. Мы всю жизнь были вместе. Я долго без него не протяну…

– Мам, ну что ты, отец ещё живой. Да и мы у тебя есть. Я, Вера, Надюша. Ты же не одна!

Дверь палаты широко раскрылась. Из палаты одновременно вышли все врачи. Санитар и медсестра катили кровать с больным. Профессор и заведующий отделением подошли к родным больного.

– Мы приняли решение оперировать больного, – сказал профессор. – Поставим ему искусственный клапан. Риск большой, но так оставлять – риск ещё больше.

Пока готовили отца к операции, Степан успел позвонить жене и на работу. Жена приехала через полчаса на такси. Операция только что началась, и все трое сидели в коридоре и с напряжением ждали вестей из операционной. Отец умер на операционном столе через час после начала операции. Больное сердце остановилось, и никакие усилия врачей не могли заставить его вновь начать свою вечную работу. Хирург и ассистирующий ему профессор вышли из операционной, когда уже никаких надежд на восстановление работы сердца не осталось и был отключен последний аппарат, поддерживающий жизнь в умершем теле. Увидев их скорбные лица, заголосила мать.

– Сашенька, боже мой, Сашенька, как я без тебя!.. – истерично кричала мать, прислонившись лбом к стене.

Степан, сдерживая слёзы, обнял мать, к нему прислонилась всхлипывающая жена. Так стояли они минут пять. Наконец мать успокоилась, вытерла мокрым платком глаза и сказала:

– Да… Ничего не сделаешь.

Она села на стул. Рядом с нею присела жена Степана. Теперь они не плакали, и говорить было не о чём и незачем. Степан пошел к главному врачу узнать, когда можно будет забрать тело для похорон. Из его кабинета позвонил на работу и взял отпуск на неделю.

Неделя отпуска прошла в заботах. Захаров был всё время занят. Надо было забрать тело из больницы, перед этим заказать гроб, договориться с помещением, где можно было бы выставить тело. Для поминок сняли ресторан недалеко от кладбища. О смерти Захарова Александра Веньяминовича дали объявление в газету. В том же номере была напечатана большая статья о бывшем партийном работнике обкома. Мать тоже требовала постоянного внимания. Степану пришлось несколько раз ночевать в доме родителей, чтобы не оставлять мать одну. Она вдруг постарела и осунулась лицом, перестала пользоваться любимой помадой и кремами для лица, забывала завтракать и обедать и могла часами сидеть в зале на кресле, ничего не делая. Решили сразу после похорон временно переселиться в родительский дом. Жена делала это не очень охотно, дочке тоже было далековато ехать до школы, но чтобы не оставлять хотя бы на первых порах мать одну, пошли на этот шаг.

Степан был рад, когда в конце концов похороны остались позади, разъехались гости и наступили снова привычные и будничные дни. Всю неделю у него не было времени поговорить с женой. Как правило, усталый, он засыпал сразу, неважно где, в своей квартире или в доме родителей, спал, ни разу не просыпаясь до утра, проснувшись, готовил завтрак, и снова начиналась дневная карусель. О последних словах отца Степан в эти дни не вспоминал.

Прошло несколько дней после похорон. Жизнь входила в свою колею. Мать постепенно приходила в себя. Она отвлекала себя работой по дому, вознёй в огороде. Была в разгаре весна, и надо было высаживать помидорную рассаду, подпушивать только что вышедшие кустики картошки, поливать всходы овощей. Когда Вера приезжала с работы, ей не надо было что-то делать по дому или варить ужин, всё было убрано и сварено. За эти несколько дней жизни под одной крышей годами сохранявшееся недоверие друг к другу стало исчезать между ними. Пропала натянутость в отношениях, и вдруг им нашлось о чём друг с другом говорить. Степана всегда тяготило холодное отношение матери к снохе. Понять причину он не мог, считал, что это просто материнская ревность, и теперь, видя, как они вдруг доверительно стали говорить друг с другом, как исчезло отчуждение между ними, искренне радовался этому.

Наконец мать вышла на работу и вечером за ужином заявила, что теперь Степан с семьёй могут вернуться в свою квартиру.

– Я справлюсь сама. Да и телефон есть, могу позвонить.

– Может быть, тебе продать дом да переехать к нам, мама? – спросил Степан. – Комнату освободим. До твоей работы от нас ближе. Не надо будет через весь город на автобусах мотаться.

– Спасибо, Степа, но пока я ещё в силах, поживу одна. Подумайте, может быть, заберёте «волгу», а свои «жигули» продадите. У меня всё равно прав нет. Что ей без толку в гараже стоять?

– Мы посмотрим, мама. Торопиться не будем. Вон, Вера хочет на права сдавать. Пусть когда получит права, на «жигулях» ездит. Тогда, если не передумаешь, заберём «волгу».

На следующий день после работы Степан заехал к матери. Надо было забрать кое-какие личные вещи. Дочь забыла свой мольберт и книгу. Мать была уже дома. Она стояла в дверях зала и наблюдала, как сын складывал вещи в большую спортивную сумку.

– Ужинать хочешь?

– Спасибо, мама, дома наверняка Вера уже что-нибудь приготовила.

– Почему ты ничего не спрашиваешь у меня?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь, о чём я спрашиваю. Это о том, что тебе отец перед смертью сказал.

– Я ещё не думал об этом. Честно говоря, времени не было поразмыслить… А что, я действительно не ваш родной сын?

– Да…

Она ответила сразу, как будто торопясь избавиться от чего-то. И тут же испуганно замолчала, вопросительно глядя на сына. Степан тоже молчал, внутренне переваривая ответ матери и вспоминая последние слова отца. Только сейчас он начал осознанно понимать, о чём шла речь.

– Почему раньше мне никто об этом не говорил? – после затянувшейся паузы спросил Степан.

– А нужно ли было говорить?

– Зачем же сейчас, когда мне уже за тридцать, сказали об этом?

– Этого хотел отец. Он давно решил с тобой об этом поговорить. Но никак не осмеливался. Надо было, наверное, ещё в детстве тебе сказать о том, что ты приёмный сын.

Степан видел, как тяготится мать этим разговором, но ему вдруг захотелось до конца узнать, кто он на самом деле, кто его настоящие родители.

– Ты знала моих родителей?

– Да.

– Кто они были?

– Их давно нет в живых, и я не хочу об этом говорить, – она проговорила эти слова, и в них чувствовались неуверенность и фальшь.

– Отец сказал, что они были немцы. Это, правда?

– Да.

– Почему у меня в свидетельстве о рождении стоит, что я русский?

– Там и мы записаны родителями. Время такое было. Разве работал бы отец на партийных должностях, воспитывая немецкого ребёнка.

Степан встал с дивана и поднял с пола наполовину заполненную сумку. Мать подошла к нему и обняла сына.

– Сынок, не вини нас. Мы же хотели как лучше, – проговорила она взволнованным голосом.

Сын прижал её свободной рукой к себе.

– Успокойся, мама, я твой сын. Лучше мамы, чем ты, нет на всём белом свете.

Он хотел ещё о многом расспросить её, но чувствовал, что сейчас этот разговор лучше не продолжать. Мать расстроилась, в её глазах стояли слёзы, и после всех волнений последних недель её физическое и моральное состояние было на пределе.

– Мне надо ехать, мама. Как-нибудь попозже расскажешь мне о моих родителях. Хорошо? Успокойся.

Степан поцеловал мать и пошёл к дверям. Он чувствовал на себе тревожный взгляд матери, но не оглянулся, потому что боялся, если увидит её тревожные глаза, то давно растущая тревога в нём, которая пряталась в глубине его души и которую он просто-напросто игнорировал, выплеснется наружу, и тогда мозг начнёт продуцировать один вопрос за другим, на которые нужно будет искать ответы, а ответить на эти вопросы сможет, по всей вероятности, только мать, но она сейчас была в таком состоянии, что любой незначительный вопрос, касающийся его прошлого, мог привести её к истерике и к нервному срыву. Он ехал домой, вовремя притормаживал на красный свет светофора, своевременно трогался на жёлтый, включал поворотный сигнал, когда менял дорожную полосу или поворачивал на другую улицу. Но всё это он проделывал автоматически, заученными движениями, не задумываясь над необходимостью того или иного действия. Вопросы, которых он боялся, начали его заполнять уже по пути домой. Кто он на самом деле: Захаров и по национальности русский или немец и его фамилия звучала когда-то совсем по-другому? Раньше для него особой роли не играло, какой он национальности. Он говорил по-русски, он думал по-русски, и что он русский – было само собой разумеющимся. Но теперь вопросы обваливались на него как лавина. Что брать за основу его национальности – воспитание в русской семье или рождение от немецких родителей? Те, кто его воспитывали, они, бесспорно, его отец и мать. А тогда кто же та женщина, родившая его? Кто был тот мужчина, зачавший ребёнка? Правду ли сказала мать, что его настоящие родители умерли? Если это неправда, то почему они отдали маленького ребёнка в чужие руки? Был он нежеланным ребёнком, был он для них лишним?

Измученный вопросами, Захаров вошёл в свою квартиру. Жена, обрадованная долгожданным возвращением в родные стены, лежала на диване в зале и читала книгу. Дочь, пришедшая поздно из художественной студии, делала в своей комнате уроки. Степан оставил полупустую сумку в спальне, прошёл в кухню, набрал в тарелку еду и с удовольствием поел. В холодильнике стоял ещё до Указа купленный коньяк. Степан налил себе в простой гранёный стакан сто грамм и выпил. Он остался сидеть у стола и наблюдал, как под крышей соседнего дома суетливые ласточки строили из кусочков глины гнездо. Пришла Вера и, увидев задумчивого и озабоченного мужа, спросила:

– Что с тобой? Как у матери дела?

– Там всё в порядке. Я просто устал.

Он не хотел пока рассказывать жене о признании отца перед смертью и о последнем разговоре с матерью. Не потому, что он не доверял ей, а потому, что сам ещё не решил, как отнестись ко всему этому.

И в постели он чувствовал, что, вернувшись в свою квартиру, жена ждала от него ласк и хотела, возможно, ещё большего, но он повернулся к ней спиной и долго лежал с открытыми глазами, пытаясь вспомнить хотя бы что-нибудь из его далекого прошлого, когда он был совсем маленьким и, может быть, была ещё рядом та женщина, которая родила его. В памяти всплыло какое-то смутное чувство, как будто он прикасался губами к материнской груди и вдыхал запах молока. Нет, это был не прямой молочный запах. Сюда примешивался запах кухни и йодистый запах больницы. Он не знал, откуда такое сочетание запахов, но воспоминание об этом запахе преследовало его с детства. Когда ему было 15 лет, он спросил как-то мать, кормила ли она его грудью. «Конечно, сынок, я кормила тебя грудью. Правда, недолго. Ты болел и после болезни грудь уже не взял», – удивленно ответила она на его вопрос. Больше он её об этом не спрашивал. Но всегда, обнимая мать, он пытался уловить запах материнского молока. Она пахла библиотечными книгами, вкусными пирогами с творогом, стиральным порошком и карамелью, но запах материнского молока уловить не мог. Когда женился и родилась дочь, он однажды ночью приложился в шутку к груди жены и попытался высосать немного молока. Молоко было жирным и терпким, не таким, как в бутылках, которое он покупал в молочном отделе гастронома. Жена тогда ещё от прикосновения его губ засмеялась, хлопнула ладонью по голове и сказала: «Оставь ребёнку». Он лежал в тот раз счастливый, наполненный чувством причастия к своему ребёнку, благодарностью к жене, родившей ему это крохотное существо, но в душе и тогда разрасталось щемящее чувство забытого прошлого, тонкий запах материнского молока во рту был всё равно не тем, который сидел в глубине его сознания. Откуда пришло это чувство? Теперь он знал, что от матери этот запах не мог остаться в памяти. Скорее всего, этот запах связан с той неизвестной ему женщиной, родившей его. Поэтому этот запах преследует его всю жизнь. Он вспомнил, как в детстве, когда ему было шесть лет, в их доме появилась молодая домработница. У неё был маленький ребенок, которого она кормила грудью. Боясь сквозняка, она ходила всегда в тёплой кофте. К тому времени, когда ей нужно было кормить ребенка, её грудь набухала, и иногда избыток молока просачивался через плотный материал бюстгальтера и шерсть кофты. Запах её молока, смешанный с кухонными запахами, чем-то напоминал тот запах, сидевший в его сознании. Ему хотелось прижаться к этой молодой, полногрудой, пышущей здоровьем женщине. Однажды, учуяв от неё этот манящий запах, он пошёл за ней, остановился в дверях кухни и с удовольствием вдыхал его. Домработница спросила: «Что ты хочешь, Стёпушка? Кушать?» Он застеснялся, почувствовал, как краска начала заливать его лицо, убежал в свою комнату, долго сидел один среди игрушек и плакал, тоскуя непонятно о чём.