Buch lesen: «Патриотизм и военно-патриотические традиции России», Seite 2

§ 3. Формирование идеологии российского патриотизма

В своих ранних формах идеология российского патриотизма преимущественно определялась комплексом философских и социально- политических идей, разделявшихся Петром Великим и членами его ученой дружины во главе с Феофаном Прокоповичем. Источником этих идей были как традиции русской государственности, так и достаточно ощутимое влияние учений Европейского Просвещения.

Не меньшее значение имела и исключительно активная жизненная позиция Петра I, проявившаяся уже в отроческие годы, когда о глубоких идейных влияниях утверждать достаточно проблематично. Специфика этой позиции, резко выделявшая уже в первые годы своего царствования Петра I среди других русских монархов, заключалась в том, что, провозгласив целью государства всеобщее благо, он объявляет себя не более, чем первым государственным служащим. Причем, служение государству российскому он понимает одновременно и как служению отечеству. Справедливо отмечал по этому поводу П. Милюков: «Сознание долга перед родиной облекается у Петра в форму, наиболее понятную для него и для его окружающих, – в форму, заимствованную из военной службы, военной дисциплины. Он служит отечеству – не только как царь, как «первый слуга», как Фридрих Великий; нет – он прежде всего служит, как барабанщик, бомбардир, шаутбенахт, вице-адмирал. В Полтавской битве он командует своей отдельной частью… В 1713 году вице-адмирал Крюс предостерегает Петра от рискованной морской авантюры; Петр отвечает: брать жалованье и не служить – стыдно»²³.

Если прежде монархи, осознавая себя «помазанниками божьими», лишь повелевали своим подданным и милостиво снисходили к их нуждам, то Петр I, ломая прежние традиции, сознательно погружает себя в мир кропотливого и повседневного труда на поприще служения отечеству. Мировоззрение Пера I как патриота и государственного деятеля раскрывает его знаменитый приказ, отданный накануне Полтавской битвы: «Воины! Се пришел час, который должен решить судьбу отечества. Вы не должны помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за отечество, за православную нашу веру и церковь…а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего»²⁴.

Преддворяя текстологический анализ, нужно отметить, что в этих глубоко эмоциональных положениях, обращенных к патриотическому сознанию и чувствам российских воинов, тем не менее, обнаруживаются признаки как прямого, так и опосредованного влияния политических и правовых учений Европейского Просвещения. Сразу же обнаруживается, что подход к концептуальной базе европейской мысли строго дифференцирован, поскольку отбираются лишь те положения и установки, которые, по мнению Петра и его советников, наилучшим образом отвечают запросам и традициям России. Принципиально отвергается теория и практика раннебуржуазного либерализма: «английская вольность здесь не у места»²⁵, и все свои интеллектуальные симпатии и предпочтения российская политическая элита отдает идеям немецкого Просвещения. Выбор не случаен. Российскому самодержцу не могли не импонировать апологетика абсолютной монархии С. Пуфендорфом и Х. Вольфом, их позициям умолчания в отношении института крепостничества, жесткая регламентация личной жизни, отрицание права подданных на активные формы протеста. Все это никак не отнесешь к вершине немецкой теоретической мысли этого исторического периода.

Вместе с тем, Петр I творчески усвоил и сильные стороны учения Самуила Пуфендорфа, в котором нашли дальнейшую систематизацию и разработку доктрины естественного права Т. Гоббса, Ж. Бодена, Г. Гроция. Это позволило ему обрести совершенно иной уровень политико- юридических представлений о происхождении и сущности государства, его функциях, роли и назначения монарха по сравнению с прежними русскими самодержцами.

Обратимся к текстологическому анализу упомянутого исторического приказа. Сразу же обнаруживается, что Петр I отделяет фигуру самодержца от государства, что далеко выходит за рамки прежних – вотчинных представлений о тождестве этих понятий. Для него фигура монарха менее значима, нежели государство: «Сражаетесь не за Петра, но за государство, Петру врученное». Причем, в отличие от прежних представлений русских царей о прямом божественном происхождении своей власти, Петр I не ссылается на этот излюбленный тезис. И вот почему. Пуфендорф – его любимый автор, к сочинениям которого он постоянно обращался, считал, хотя бог и инициирует, и освещает царскую власть, но все же первоначальным источником и предпосылкой возникновения власти и государства является свободное согласие людей, объединившихся в единое целое и делегирующих значительную часть своих прав и свобод одному лицу или группе лиц, образующих верховную власть²⁶.

В приказе Петр I, исходя из громадной значимости для дальнейших судеб России предстоящего сражения, отходит от своего идеала могущественной империи как самоцели общественного развития и выдвигает новый аргумент – «блаженство и слава России» представляют ценность не сами по себе, а «для благосостояния вашего». В развернутом виде этот тезис прозвучал в его речи, посвященной заключению Ништадского мира. «Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, – подчеркнул Петр I, – который нам Бог кладет перед очами, как внутрь, так и во вне, отчего облегчен будет народ»²⁷. Это положение, находившееся в явном противоречии с предшествующей практикой русского царизма, свидетельствует о влиянии европейских учений о «народном благе» на мировоззрение российского императора.

В приказе обращает на себя внимание смысловой ряд политических, социальных и духовных ценностей, имеющих прямое отношение к понятию «отечество». Здесь и государство, и персонифицированная верховная власть в лице Петра I, узы кровного родства – «род свой», православная вера и институт церкви, выстроенные в правильном соотношении. Тем самым понятие «отечество» раскрывается в этом приказе достаточно полно и точно.

В политическом лексиконе Петра Великого понятие «отечество» занимает центральное место. К нему он обращается не только в официальных документах и торжественных выступлениях, но и в личной переписке. «Ты должен любить все, – пишет он сыну Алексею, – что служит ко благу и чести отечества»²⁸. Когда выясняются масштабы заговора и вообще противостояния попыткам Петра I и его соратников модернизировать Россию, он записывает: «Страдаю, а все за отечество! Желаю ему полезное, но враги демонские пакости делают. Труден разбор невинности моей тому, кому дело сие неведомо. Единый Бог зрит правду»²⁹.

Являясь истинным патриотом России и хорошо знавший значение термина «патриот», Петр I никогда к нему не обращался. Объясняется это тем, что венценосные особы официально удостаивались титулов «отца» и «матери» отечества, в то время как этимологически «патриот» – сын отечества.

Это также исходило из понимания Петром I роли и назначения монарха, специфики его отношений со своими подданными. Состоя в личной переписке с другим выдающимся представителем немецкого Просвещения Христианом Вольфом, Петр I усвоил его воззрения на монарха как на мудрого и просвещенного властителя, под тщательной опекой которого подданные могут проявить свои индивидуальные дарования и жить вполне достойно и счастливо³⁰. В соответствии с этой установкой Петр I искренне полагал, что россияне не более, чем «дети», которых он призван, не стесняясь в средствах, превратить во взрослых³¹. Отсюда стала прорастать идея о формировании «нового человека», россиянина по происхождению и европейца по образованию и образу жизни. Правда в качестве программной цели эта задача будет сформулирована несколько позже – в эпоху просвещенного абсолютизма при Екатерине II.

Несмотря на отсутствие систематического образования, Петр I отлично понимал важность научного знания и просвещения. Он проявлял большой интерес к учению Августа Германа Франке, его воспитанникам и последователям, их стремлению к научным знаниям и уважительному отношению к техническому творчеству. Образцом для будущей Петербургской академии наук он считал университет в Галле, основанный в 1694 г., и институты Франке, созданные двумя годами позже.³²

При этом в области духовной жизни деятельность Петра и его единомышленников далеко выходила за рамки утилитарного знания и просвещения, поскольку за короткий исторический срок был осуществлен настоящий культурный переворот, затронувший практически все значимые стороны духовной жизни Российской империи. Основные служилые сословия – дворянство и чиновничество, получившие новое определение «шляхетства», были ориентированы на западные культурные ценности. Но, хотя Петр наметил и раскрыл для России пути Западного Просвещения и цивилизации, все же «западником» считать его нельзя. Обращаясь к европейскому опыту цивилизационного развития и разрабатывая на его основе методологию преобразования России, Петр не только оставил в неприкосновенности, но и невиданно усилил два основных института, препятствующих европейской интеграции России – крепостничество и самодержавие. Из всех разноплановых российских традиций он остановился на традициях экономической, политической, общественной и личной несвободы. Поэтому, вряд ли можно безоговорочно принять вывод Н.Г. Чернышевского о том, что «идеал патриота – Петр Великий»³³. В рамках исследуемого типа патриотизма Петр остается выдающимся имперским патриотом. Но в его патриотизме преломлялась лишь одна тенденция развития, связанная с созданием обширной империи, основанной на тех институтах экономики и власти, которые в Европе стремительно уходили в прошлое.

Значительный вклад в разработку идеологии российского патриотизма принадлежит Феофану Прокоповичу. С полным основанием его можно считать не только теоретиком, но и практиком в пропаганде идей патриотизма, хотя сам термин «патриот» Прокопович не употреблял. Он первым из российских официальных идеологов определил патриотизм как основную гражданскую добродетель личности. В своем панегирикосе «Слово похвальное о баталии полтавской» Прокопович специально подчеркивал: «Человек о славе отечества своего нерадящий всегда у мужей мудрых в недорогой цене ходит, яко малодушный и грубый»³⁴. Это принципиальное положение в отечественной российской политической мысли свидетельствует об осознании патриотизма, как важного социального ресурса российской государственности. Причем это понимание приходит незадолго до углубления и упорядочения реформ внутри страны. Патриотизм уже не сводится исключительно к защите отечества. Служение отечеству трактуется значительно шире, предполагая участие человека в различных сферах деятельности. Понимая, что «радеть за отечество» можно поразному, в том числе консервативно, что может вновь отбросить Россию во времена ветхозаветные, Прокопович отстаивает и пропагандирует патриотизм, связанный с преобразовательной и прогрессивной деятельностью. В условиях мощного противостояния, в том числе и идейного, проводимым реформам по европеизации России, он следующим образом формулирует и ставит идеологические задачи перед «мирскими начальниками» и духовными пастырями: «Долг на всех таковых лежит беседами, разговорами, проповедьми, пением и всяким сказания образом толковать и изъяснять в слух народа, что мы прежде войны сея были и что уже ныне, какова была Россия и какова есть уже, коликую сотвори с нами измену десница вышняго»³⁵. Помимо того, что в данных положениях высказана общесоциологическая установка о необходимости пропаганды нового патриотизма в условиях реформ, здесь содержится и важное указание на то, что эта пропаганда все же предполагает некие объективные основания: «какова была Россия и какова уже есть».

Однако Прокопович, во многом по-новому толкуя сознательное служение отечеству, все же ограничивает содержание патриотизма и его функции. Сфера политики как деятельности по влиянию на верховную власть полностью исключается им из содержания патриотизма, не говоря уже о политике как области отношений по завоеванию или участию во власти. Последнее квалифицируется Прокоповичем как тягчайшее преступление не только перед царем, но и Богом. И поскольку он в определенных контекстах отождествлял верховную власть с отечеством, постольку следует более подробно остановиться на его аргументации.

Здесь принципиальное значение приобретает его программное произведение «Слово о власти и чести царской яко от самого бога в мире учинена есть, и како поштити царей и оным повиноватися людие длженствуют: кто же суть и коликий имеют грех противляющиеся им» (1718 г.).

В этом политическом трактате Прокопович выступает одновременно и в трех ипостасях: историка, политического мыслителя и богослова. Прежде всего, он обращает внимание на существование достаточно длительной и устойчивой тенденции неподчинения и вообще открытого противостояния власти духовной и светской.

Персонифицируют, по его мнению, эту борьбу, известную уже со времен апостольских, «монархомахи» и «цареборцы». Прокопович сразу же исключает религиозный подтекст этой традиции. «На чем назидали мнение свое древние льстецы?» – задается он вопросом и отвечает: «На свободе христианской. Слышащее бо, яко свободу приобрете нам Христос, о ней же и сам господь глаголет и на многих местах в посланиях апостольских чтем, помыслили, будто мы и от властей послушания свободы есмь и от закона господне»³⁶. Прокопович решительно опровергает эту версию. «Свободил есть нас Христос крестом своим, – подчеркивает он, – от греха, смерти и Диавола, сие есть от вечного осуждения… А от послушания заповеди божиих и от покорения властем предержащим должнаго не подал нам Христос свободы, но и паче оное утвердил»³⁷.

При решении вопроса о происхождении власти он исходит из европейских естественно-правовых теорий о договорном её характере: «первая власти начало и от человеческого сословия и согласия происходит». Но бог также не остается в стороне: «естественный закон, на сердце человеческом от бога написанный, требует себе сильного защитника». И поскольку совесть человеческая «тагожде побуждает» формулируется вывод: «Вниди внутрь себе и помысли сие: власть державная естественному закону есть нуждна»³⁸.

Почему власть державная импонирует Прокоповичу, а не иные формы государственного устройства. Он искренне полагает, что «коликим бедствиям отверста стоит демокрация и аристократия, подобие и монархия не наследуемая, но по избранию от дома до дому преходящая»³⁹. Здесь он затрагивает проблему нерешенную и современными авторами. Ибо Ф. Прокопович правильно уловил связь между развитием демократических институтов, процедур и традиций с процессами децентрализации, образованием устойчивых, хорошо сбалансированных, но компактных и относительно небольших европейских государств, вынужденных в целях внешней безопасности вступать в многочисленные союзы, отношения и взаимные обязательства с другими государствами. Приемлем ли был такой путь общественного развития для России – вопрос дискуссионный. Но пример Киевской Руси дает ответ скорее отрицательный.

Обязанность подданных заключается в беспрекословном подчинении подобной власти: «яко естество учит нас и о повиновении властем должно»⁴⁰.

Право подданных на прямые и активные формы протеста исключаются в принципе ради их же блага. «Не легко со престола сходят царие, когда не по воле сходят. Тотчас шум и трус в государстве: больших кровавое междоусобие, меньших добросовестных вопль, плачь, бедствие, а злонравных человек, аки зверей лютых, от уз разрешенных, вольное всюду нападение, грабительство, убийство… И яко же, подрывающее основание, трудно удержати в целости храмину, тако и зде бывает: опровергаемым властям верховным, колеблется к падению все общество»⁴¹.

Исходя из этих посылок Прокопович делает вывод: «Власть есть самое первейшее и высочайшее отечество, на них бо висит не одного некоего человека, не дому обного, но всего великаго народа житие, целость, беспечалие»⁴², а т.ж. являясь убежденным сторонником ничем не ограниченной самодержавной власти, он дает ей новое определение. Если ранее самодержавие понималось как власть независимая от иных государств и монархов, то при Прокоповиче оно стало трактоваться как власть ничем не ограниченная ни вне, ни внутри страны. Тем самым никакие институты законодательной и исполнительной власти не могли воспрепятствовать воле монарха. Причем власть российского самодержца, несмотря на некоторые признаки сходства, все же имела мало общего с европейской формой абсолютной монархии. Последняя способствовала перераспределению власти и собственности по горизонтали и создавала социальные, экономические и культурно-технические предпосылки для перехода к более высокой ступени цивилизационного развития. Российская же самодержавная власть эволюционировала по вертикали на основе экстенсивного развития институтов крепостничества и входила в противоречие с действительными потребностями страны. Более того, российская самодержавная власть вступала в противоречие и с логикой собственного развития, поскольку отменила важнейшую форму легитимации – традицию, что в дальнейшем открыло целую эпоху дворцовых переворотов.

Прокопович, исходя из воли первого российского императора, теоретически обосновал его право, игнорируя династическую преемственность, назначать себе наследника. При определении необходимых качеств наследника он обращается к идее «блага отечества». Наследник, по его мнению, должен быть «добрым, бодрым, искусный и таковой, который бы доброе отечества состояние не токмо сохранил в целости, но паче бы утвердил»⁴³. И если Прокопович, зачастую, неоправданно сужал содержание понятия «отечество», сводя его к одному или нескольким элементам, то в данном контексте его позиция не вызывает возражений.

Достоинство державной власти Прокопович усматривает не только в ее прямой связи с обширной территорией, но и в прямой религиозной санкции. «Само бы имя сие «помазанный» ясно есть, сие есть: поставлен и оправдан от бога царствовати»⁴⁴.

Тем не менее, несмотря на принципиальную для российской общественности новизну высказываемых императором и его ближайшим окружением идей служения отечеству, это была типично узкопартийная и элитарная идеология, «идеология для себя, а не для всех». Ибо Петровское законодательство, ориентированное на российских подданных, продолжает повторять положения, которые, воспроизводят лишь несколько на иной лад положения «Домостроя». В этом смысле очень показательным является Артикул воинский от 26 апреля 1715 г, устанавливающий обязанности людей «воинского чина». Вот текст присяги полностью: «Я (ямирек) обящаюсь всемогущим богом служить всепресветлейшему нашему царю государю верно и послушно, что в сих постановлениях, також и впредь поставляемых воинских артикулах, что оные в себе содержати будут, все исполнять исправно, Его царского величества государства и земель его врагам и кровию, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах, и в прочих воинских случаях, какова оные звания ни есть, храброе и сильное чинить противление, и всякими образы оных повреждать потщусь. И ежели что вражеское и предосудительное против персоны его величества, или его войск, такожда его государства, людей или интересу государственного что услышу или увижу, то обещаюсь об оном по лутчей моей совести и сколько мне известно будет, извещать и ничем не утаить; но толь паче во всем пользу его и лутчее охранять и исполнять»⁴⁵.

Обращает на себя внимание не только отсутствие понятия «отечества», хотя, учитывая постоянное обращение к нему российского императора и его окружения, вполне логично было бы появление этого термина в важнейшем законодательном акте Российской Империи. Присяга приносится исключительно «царю-государю». Причем в политическом контексте фигура верховного правителя опять более значима, нежели государство, этническая общность, территория. Подобная трактовка вновь возвращает российского подданного в мир средневекового мышления. Нельзя также придавать значение положению присяги о «государственном интересе». Прерогатива его толкования в эту историческую эпоху всецело принадлежала российскому императору. Несмотря на большое количество проектов реформ подданных «снизу» в эпоху петровских преобразований, все же нельзя отсюда делать вывод об эмансипации общественного сознания. Все эти проекты либо описывали уже проводившиеся «сверху» реформы, либо их предугадывали и носили для власти комплиментарный характер, поэтому они и остались без рассмотрения и последствий. Что же касается видных российских просветителей, таких как Ю. Крижанич и И. Посошков, осмелившихся иметь самостоятельное мнение о благе отечества и путях его достижения, то судьбы их сложились достаточно трагично, и это несмотря на то, что они отнюдь не принадлежали к социальным низам. Ю. Крижанич был советником царя Алексея Михайловича, а И. Посошков принадлежал к купеческому сословию.

Вот почему автор не может согласиться с достаточно распространенной на сегодняшний день точкой зрения о том, что в петровский период истории «служению государю уже не есть служение отечеству»⁴⁶.

Существуют достаточно убедительные исторические свидетельства, указывающие на то, что идеология патриотизма получает распространение в более позднюю историческую эпоху. Так сподвижник Александра I Михайловский-Данилевский отмечал в своих воспоминаниях, что «до царствования этого государя в России не было общего мнения, прежде его (Александра I – О.Н.) опасались у нас произносить слова – правительства и отечества, тем не менее рассуждать об оных»⁴⁷.

Идеология российского патриотизма помимо элитарного характера имела еще одну принципиальную особенность. Она носила светский характер. Правда, секуляризации общественного сознания началась гораздо раньше: уже при царе Алексее Михайловиче православная церковь стала полностью контролироваться самодержавной властью. Этому способствовали такие потрясения как религиозный раскол и утрата православием своей претензии на роль единственного мировоззренческого ориентира в сознании русского народа. Как справедливо отмечает И.Л. Андреев: «Прежние идеалы, связанные со структурообразующей ролью православной церкви, тускнеют, на их место приходят новые»⁴⁸.

Но нельзя обойти вниманием примечательную детальность – идеологическое обоснование секуляризации и четкого разделения функций государственной власти и церкви принадлежит первому теоретику российского патриотизма и видному иерарху – тому же Прокоповичу.

Аргументируя свою позицию, которая сводилась к полному подчинению православной церкви верховной светской власти, он задается вопросом: «Помыслит бы кто (и многие мыслят), что не вси весьма людие сим долженством обязаны суть, но неким выключаются, имянно же священство и монашество»⁴⁹. Подобный подход оценивается им весьма в резких тонах: «се терн, или паче рещи жало се змеино есть». Его беспокоит претензия православной церкви на вмешательство в государственное управление. Между тем, позиция церкви к проводимым реформам была достаточно хорошо известна. Все свои надежды и ожидания церковь связывала с фигурой царевича Алексея, убежденного сторонника ветхозаветной старины и противника европейской модернизации России.

Прокопович считает, что «священство бо иное дело, иный чин есть в народе, а не иное государство… А яко же иное дело воинству, иное гражданству, иное врачам, иное художникам различным, обаче всех с делами своими верховной власти подлежат; тако и пастырне, и учитилие,и просто вси духовники имеют собственное свое дело, еже бытии служители божими и строители тайны его, о баче и повелению властей державших покорены суть, да в деле звания своего пребывают»⁵⁰. Церковь, по его мнению, должна быть полностью подчинена государству по причинам, в том числе, и историческим. «Аще же посмотримна церковь ветхозаконную, – пишет Ф. Прокопович, – …известно, бо, что там все священство и летивы царем исраильтеским аво всем подчинены были»⁵¹.

Наконец, он обращается к аргументам чисто логическим. Он приводит слова апостола Павла о том, что «всякая душа должна повиноваться властям придержащим», и резонно задается вопросом: «Если всяка душа, то разве можно изымать оттуда священство»⁵².

При всей важности идеологии все же она не являлась единственным фактором, определяющим суть российского патриотизма. Гораздо большую значимость имели радикальные преобразования общественных отношений в период петровских преобразований.