Не только о Хармсе. От Ивана Баркова до Александра Кондратова

В оформлении обложки использованы гравюра работы акад. К. Я. Афанасьева и фрагмент фото Д. Хармса 1929 года

© В. Н. Сажин, 2023

© Р. С. Васильев, оформление обложки, 2023

© Издательство Ивана Лимбаха, 2023

Случайный
(От автора)

В одном американском сериале героиня возмущается тем, что в Википедии неправильно указан университет, который она окончила, и темпераментно требует немедленно исправить ошибку.

Оказалось, грешит неточностями Википедия не только российская. Про меня в ней такая лапидарная справка: «Исследователь русской литературной эротики, хармсовед». Увы: это описание лишь малой толики моей посильной работы в течение нескольких десятилетий.

Одно давнишнее непредвиденное обстоятельство навсегда предрешило мой дальнейший исследовательский путь: в учреждении, куда в 1968 году в качестве выпускника (по тогдашним правилам – принудительно) я был распределен, предназначенное мне место оказалось занятым. Пришлось трудоустраиваться самостоятельно, а это было непросто. Свободное место (да и то – временное) оказалось в Отделе рукописей Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Вскоре это доставшееся мне по случаю место оказалось весьма долговременным.

С любопытством я принялся копаться в разнообразных каталогах и описях, доступных лишь служащим отдела (начальство, помнится, журило меня за излишний энтузиазм), наугад выписывать и листать «единицы хранения» (то, что в ведомственных архивах называют «делами»).

Обнаруживались примечательные находки, которые с легкостью неофита преобразовывались в изрядную россыпь мелких публикаций: автобиографическая заметка А. Белого; сведения о подлинном авторе статьи, до тех пор приписывавшейся Ф. М. Достоевскому; забавные письма К. И. Чуковского; суждения писателя и журналиста П. П. Свиньина об А. С. Пушкине; воспоминания разных людей об А. А. Блоке; письма Н. Я. Мандельштам…

Содержательным фоном этого пестрого каскада публикаций была работа с архивом Литературного фонда. Тут находились разнообразные документы с его основания в 1859 году по 1870 год: прошения писателей и журналистов о пособиях, отчеты разных лиц о посещении просителей, чтоб удостовериться, насколько они нуждаются в помощи, суждения членов Комитета Литфонда о выдаче пособий или отказе в них и многое, многое другое. Более двух тысяч документов не были описаны, и потому лишь наудачу можно было отыскать нужные исследователям рукописные источники. Первое десятилетие моей профессиональной службы было посвящено подробной – полистной – росписи всех этих документов. Тут я среди прочего научился опознавать почерк, например Н. Г. Чернышевского или Н. А. Некрасова, и благодаря тому установил принадлежность каждому их них нескольких безымянных автографов. Эта кропотливая работа преобразовалась в каталог (в двух выпусках), серию статей, диссертацию.

Лишь по миновании первого двадцатилетия работы в поле моего исследовательского внимания оказались персоны Д. И. Хармса и затем И. С. Баркова. Этому предшествовали разные обстоятельства.

В конце 1970-х годов начальству было угодно выбрать меня для переговоров с Я. С. Друскиным о передаче на хранение в Отдел рукописей спасенного им архива Хармса. Я был погружен преимущественно в проблематику истории русской литературы и журналистики середины XIX века и потому совершенно не имел представления ни о творчестве Хармса, ни тем более о масштабе личности Друскина – выдающегося оригинального философа, как я понял лишь несколько лет спустя. Этот случай рядового производственного поручения сказался в моей последующей работе. Через несколько лет ослабли цензурные вожжи (в августе 1990 года вовсе были отброшены) и появилась возможность публикаций неизвестного до тех пор литературного наследия Хармса. Тогда я и попал в «хармсоведы»: началось с мелких публикаций и дошло до собраний сочинений.

Иначе с Барковым («русской литературной эротики» – по классификации Википедии).

На полках, висевших в кабинете заведующего отделом, в числе прочего располагались перенесенные сюда для укромного хранения рукописные тома «Девичьей игрушки» Баркова и разная другая «эротика». Мечталось, что когда-нибудь я почитаю барковские сочинения: надеялся отыскать их следы в поэзии Пушкина. Случай представился лишь в начале 1990-х и оказался разочаровывающим: Пушкин хоть Баркова и читал, но, как видно, вдохновения из его произведений не извлек. Продуктивным следствием моего знакомства с произведениями Баркова оказались подготовка одного емкого собрания его сочинений и лишь несколько мелких публикаций.

Тем временем своим чередом шли исследования и публикации работ о Достоевском, Некрасове, Н. Г. Помяловском, М. Е. Салтыкове-Щедрине, Ф. И. Тютчеве, Н. С. Лескове, Блоке, О. Э. Мандельштаме, Л. И. Добычине…

Оглянувшись, приходится сказать, что специализация в «русской литературной эротике» и «хармсоведении» на протяженном рабочем пути – лишь небольшой эпизод, «случай».

Но главная случайность состоит в том, что

«Эх! Написал бы еще, да чернильница куда-то вдруг исчезла» (© Д. И. Хармс).

Входящие в сборник работы публикуются с необходимыми исправлениями первоначальных публикаций и некоторыми библиографическими дополнениями.

Указатель сокращенных наименований архивохранилищ

ОР РНБ – Отдел рукописей Российской национальной библиотеки

РИИИ – Российский институт истории искусств

РО ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом)

ЦГАИПД – Центральный государственный архив историко-партийных документов

Злосчастная судьбина, или Вечный студент

1

В 1768 году – в год смерти И. С. Баркова – в лейпцигском издании «Neue Вibliographie» имя писателя впервые появилось в печати в ряду биографических справок о других тогдашних российских авторах. Под номером 22 значилось: «Иван Барков, переводчик при Академии Наук в Петербурге, довольно хорошо перевел в стихах сатиры Горация и басни Езопа. Его галантные стихотворения обличают веселую и бодрую голову, особенно в шуточном роде, в котором он издал множество стихотворений. Жаль только, что местами они оскорбляют чувство приличия» ^[1].

Забавными и шутливыми примерно в те же годы назвал произведения Баркова М. М. Херасков: «Язык наш равно удобен для слога важного, возвышенного, нежного, забавного и шутливого. Покойный г. Барков наипаче в сем последнем роде отличался» ^[2].

Следом, впервые на русском языке, появляется развернутая характеристика творчества Баркова в «Опыте исторического словаря о российских писателях» Н. И. Новикова: «Барков Иван был переводчиком при Императорской Академии Наук; умер 1768 году в Санктпетербурге. Сей был человек острый и отважный, искусный совершенно в Латинском и Российском языке, и несколько в Италиянском. Он перевел в стихи Горациевы Сатиры, Федровы басни с Латинского, драмму Мир Героев и другия некоторыя с Италиянского, кои все напечатаны в Санктпетербурге в разных годах, а Сатиры с критическими его на оныя примечаниями; также писал много сатирических сочинений, переворотов, и множество целых и мелких стихотворений в честь Вакха и Афродиты, к чему веселый его нрав и безпечность много способствовали. Все сии стихотворения не напечатаны, но у многих хранятся рукописными. Он сочинил также Краткую Российскую Историю от Рюрика до времен Петра Великого; но она не напечатана; также сочинил он описание жизни Князя Антиоха Кантемира, и на сатиры его примечания. Вообще, слог его чист и приятен, а стихотворныя и прозаическия сатирическия сочинении весьма много похваляются за остроту» ^[3].

Можно сказать, что недавно умерший писатель оставил по себе у современников добрую память: отдавая дань его «серьезным» трудам, они вспоминают об иных сочинениях Баркова как о талантливых веселых шутках ^[4].

Но уже двумя десятилетиями позже в печати встретится и компрометирующая Баркова (хоть и не названного впрямую) характеристика его личности. В издании «Переписка моды» за 1791 год в сатирическом описании содержимого комода щеголя среди французских любовных романов фигурирует: «4. Собрание любовных стихов, песен и трагедии покойного Виноглота или г. Б……» ^[5].

В девятнадцатом веке Баркова станет принято главным образом порицать.

Авторитетный Н. М. Карамзин в 1800–1802 годах скажет о нем, что Барков «более прославился собственными замысловатыми и шуточными стихотворениями, которые хотя и никогда не были напечатаны, но редкому неизвестны. Он есть русский Скаррон ^[6] и любил одни карикатуры. Рассказывают, что на вопрос Сумарокова: „Кто лучший поэт в России?“ студент Барков имел смелость отвечать ему: „Первый – Ломоносов, а второй – я“. У всякого свой талант: Барков родился, конечно, с дарованием; но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к той славе, которая бывает целию и наградою истинного поэта» ^[7].

Поэт и педагог А. А. Палицын в стихотворном «Послании к Привете, или Воспоминании о некоторых русских писателях моего времени» (1807), обращенном к своей воспитаннице Е. Алферовой, не мог обойти вниманием Баркова, но дал и его переводческим и иным трудам уничижительную характеристику:

 
Дары природы чтя, нельзя забыть Баркова,
Хотя он их презрел:
Он нам Горация и Федра перевел.
Но, так же говоришь ты, плохо их одел,
Как жаль, что он не шел
За ними к Геликону,
А пресмыкался в след Скаррону! ^[8]
Его бы лирной глас
Мог славить наш Парнас ^[9].
 

Вспомнил почти тогда же о Баркове и К. Н. Батюшков в «Видении на брегах Леты» (1809): среди Ломоносова, Хераскова, Сумарокова, Княжнина и многих других писателей XVIII века, пребывающих в «Элизии священном», нашел себе место

 
И ты, что сотворил обиды
Венере девственной, Барков! ^[10]
 

Около 1812 года историк Е. А. Болховитинов (будущий митрополит Евгений) составлял «Словарь русских светских писателей» и сообщил о Баркове среди прочего следующее: «Известнее же всего весьма многия Бакханальныя и Эротико-приапейския его стихотворения, а также многие срамные пародии на трагедии Сумарокова и другие, которые все составляют в рукописях несколько томов» ^[11]. С легкой руки автора Словаря это определение – бакханальные и эротико-приапейские стихотворения – закрепится за произведениями Баркова и перейдет в заголовок составлявшихся с середины века многочисленных «собраний сочинений» Баркова и его последователей.

С 1813 года и, можно сказать, до конца жизни имя Баркова не сходило с уст Пушкина: оно то и дело возникает в его стихотворениях, переписке, записных книжках, устных беседах.

 
А ты поэт, проклятый Аполлоном,
Испачкавший простенки кабаков,
Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,
Не можешь ли ты мне помочь, Барков?
С усмешкою даешь ты мне скрыпицу,
Сулишь вино и музу пол-девицу:
«Последуй лишь примеру моему». —
Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму…
 

(Монах. 1813) ^[12]

Таким же марателем предстает Барков у Пушкина в написанном следом (1814–1815) «Городке»:

 
Но назову ль детину,
Что доброю порой
Тетради половину
Наполнил лишь собой!
О ты, высот Парнасса
Боярин небольшой,
Но пылкого Пегаса
Наездник удалой!
Намаранные оды,
Убранство чердаков,
Гласят из рода в роды:
Велик, велик – Свистов!
Твой дар ценить умею,
Хоть право не знаток;
Но здесь тебе не смею
Хвалы сплетать венок:
Свистовским должно слогом
Свистова воспевать;
Но, убирайся с богом,
Как ты, в том клясться рад,
Не стану я писать ^[13].
 

В стихотворном «Послании цензору» (1822) Барков стал одним из аргументов Пушкина в рассуждениях о небезусловной непререкаемости роли цензуры в литературе:

 
И рукопись его, не погибая в Лете,
Без подписи твоей разгуливает в свете.
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал…
И Пушкина стихи в печати не бывали;
Что нужды? Их и так иные прочитали ^[14].
 

Показательно, что в черновом тексте остался вариант начальных стихов, содержавших, на примере сочинений Баркова, иную пушкинскую оценку роли цензуры:

 
Потребности Ума не всюду таковы
Сегодня разреши свободу нам тисненья
Что завтра выдет в свет: Баркова сочиненья ^[15].
 

Очевидная снижающая оценка Пушкиным достоинств сочинений Баркова, как уже отмечалось, входит в противоречие с версией создания им в обозначенном хронологическом пространстве поэмы «Тень Баркова», в которой Барков выступает едва ли не в роли одного из тех Героев, которым он сам посвящал свои «срамные» произведения («марал простенки кабаков», по словам Пушкина). Богатейшая аргументация авторитетных ученых прежних и нынешних времен в новейшем фундаментальном труде венчается реконструкцией сохранившейся в нескольких списках анонимной поэмы, и эта реконструкция сопровождается, в конце концов, едва ли не пародийным резюме: «Без риска ошибиться можно утверждать, что текста, публикуемого ниже, среди рукописей Пушкина не было никогда – но каждая его строка могла быть написана Пушкиным именно так, а не иначе» ^[16]. Это чуть ли не парафраз рассуждений нигилиста Базарова в диалоге с Аркадием Кирсановым в «Отцах и детях» Тургенева: «…„Природа навевает молчание сна“, – сказал Пушкин.

– Никогда он ничего подобного не сказал, – промолвил Аркадий.

– Ну, не сказал, так мог и должен был сказать, в качестве поэта…» ^[17]

Барков, особому месту которого в литературе Пушкин отдавал дань, скорее, раздражал Пушкина. 10 июля 1826 года он писал П. А. Вяземскому: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова» ^[18]. О том же писал Пушкин в автобиографическом «Отрывке» («Несмотря на великие преимущества…»; вставки с упоминанием Баркова в текст 1830 года датируются 1832 годом): «Но главною неприятностию почитал мой приятель приписывание множества чужих сочинений, как то: Эпитафия попу покойного Курганова, четв<еростишие> о женитьбе, в коем так остроумно сказано, что коли хочешь быть умен, учись, а коль хочешь быть в аду, женись, стихи на брак достойные пера Ив<ана> Сем<еновича> Баркова, начитавшегося Ламартина. Беспристрастные наши журналисты, которые обыкновенно не умеют отличить стихов Нахимова от стихов Б<аркова>, укоряли его в безнравственности, отдавая полную справедливость их поэт<ическому> досто<инству> и остроте» ^[19].

Несколько анекдотов о Баркове Пушкин занес в «Table-talk» 1835–1836 годов:

«<IX>. Барков заспорил однажды с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставя Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одою и не застает уже Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь проказа. В самом деле, видит он на полу свою шляпу и —» ^[20].

«<XXI>. Когда наступали торжественные дни, Кострова <в автографе характерная описка: Баркова. – В. С.> искали по всему городу для сочинения стихов, и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым был он в тесной дружбе» ^[21].

«<XLVII>. Сумароков очень уважал Баркова как ученого и острого критика и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков прише<л> однажды к С<умарокову>. „Сумароков великий человек! Сумароков первый русский стихотворец!“ – сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему: „Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты только что третий“. Сумароков чуть его не зарезал» ^[22].

Наконец, опять в связи с Барковым, с рассуждением о том, во что может воплотиться отмена цензуры (а такая вероятность одновременно, по-видимому, и привлекала и настораживала Пушкина), через четырнадцать лет после «Послания цензору» встречаемся в переданном мемуаристом разговоре Пушкина с сыном П. А. Вяземского П. П. Вяземским: «В 1836 году, по возвращении моем осенью с морских купаний на острове Нордерней, я как-то раз ехал с Каменного острова в коляске с А. С. Пушкиным. На Троицком мосту мы встретились с одним мне незнакомым господином, с которым Пушкин дружески раскланялся. Я спросил имя господина.

– Барков, ex-diplomat, habitué Воронцовых, – отвечал Пушкин и, заметив, что имя это мне вовсе не известно, с видимым удивлением сказал мне:

– Вы не знаете стихов однофамильца Баркова, вы не знаете знаменитого четверостишия … (обращенного к Савоське) и собираетесь вступить в университет? Это курьезно. Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение. В прошлом году я говорил государю на бале, что царствование его будет ознаменовано свободою печати, что я в этом не сомневаюсь. Император рассмеялся и отвечал, что он моего убеждения не разделяет. Для меня сомнения нет, – продолжал Пушкин, – но также нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будут полное собрание стихотворений Баркова» ^[23]. Нельзя не заметить шутливо-ироничного тона Пушкина: как в разговоре с императором по поводу его исторической миссии в отмене цензуры, так и в рассуждении о символе этой отмены – немедленной публикации сочинений Баркова.

Очевидная настороженность Пушкина в отношении к творчеству Баркова дала основание П. Е. Щеголеву утверждать, что «Пушкин не стал учеником Баркова: помимо его собственного отказа от подражаний Баркову, можно сослаться на то, что барковщины, как сквернословной струи, вообще в произведениях Пушкина нет» ^[24].

Ни доброго, ни бранного слова о «шутливых» или «галантных» произведениях Баркова не сказал в своей истории русской литературы Н. И. Греч (заметил только, что тот был «весьма плохой знаток истории») ^[25], зато нового напарника по его «срамной» музе впервые назвал в печати историк Д. Н. Бантыш-Каменский: «Барков Иван Семенович, Переводчик при Императорской Академии Наук, не столько известен сочиненным им Описанием жизни Князя Антиоха Кантемира с примечаниями на его Сатиры и переводами Горациевых Сатир (СПб., 1763) и Басней Федровых (СПб., 1764) – как стихотворениями, вредными для ума и сердца, противными нравственности. Он может равняться с Пирроном ^[26], которого, благодаря Просвещению, печатают в чужих краях; между тем, как у нас в России, еще необразованной, хранят под замками рукописи Баркова и то одни охотники подобного чтения!» ^[27] Такими же «противными нравственности» в эту пору явились и юнкерские поэмы Лермонтова, которые, по словам П. А. Висковатова, заслужили ему известность «нового Баркова» ^[28]. В конце 1830-х – начале 1840-х годов за Барковым установилась слава поэта «для лакеев и подьячих» ^[29].

Через несколько лет Барков войдет в моду у самых образованных людей и его не только станут интенсивно читать, упоминать, пытаться издавать, но и подражать ему.

«В Петербурге процветала, – вспоминал о начале 1850-х годов Е. М. Феоктистов, – обширная литература, которая своим содержанием могла возбудить зависть в Баркове; Дружинин, Владимир Милютин, Григорович, Некрасов, Лонгинов и др. трудились и порознь и сообща над сочинением целых поэм одна другой грязнее; даже заглавие этих произведений никто не решится упомянуть в печати, – много было в них остроумного, но вместе с тем грубейшее кощунство и цинизм, превышающий всякую меру» ^[30]. Свои впечатления о той же компании записал в дневник 14 декабря 1852 года профессор А. В. Никитенко: «Обедал у Панаева и не скажу, чтобы остался доволен проведенным там временем. Там были: Лонгинов, автор замечательных по форме, но отвратительных по цинизму стихотворений, Дружинин, Некрасов, Гаевский Виктор Павлович и т. д. После обеда завели самые скоромные разговоры и читали некоторые из „Парголовских элегий“ во вкусе Баркова. Авторы их превзошли самих себя по цинизму образов в прекрасных стихах. Вот где теперь надо искать русскую поэзию!» ^[31] Действительно, это был круг самых знаменитых русских писателей и известных университетских профессоров, для которых сочинения Баркова стали образцом их собственных «фривольных» поэтических упражнений ^[32].

Суровый Герцен, чутко следивший из-за границы за перипетиями предреформенной ситуации в России и развитием в ней гласности в начале 1860-х годов, то и дело припечатывал противников сравнением с Барковым, которого к тому времени, как видно, проштудировал. 1 сентября 1857 года в «Колоколе», характеризуя статью профессора Н. И. Крылова, Герцен писал: «Нет, этим языком у нас русская литература не говорила никогда; это Барков – верноподданнической поэзии, это de Sade – раболепия» ^[33]. В 1858 году в предисловии к изданию сочинений М. М. Щербатова и А. Н. Радищева, характеризуя екатерининские времена, Герцен писал: «Между „фонариком“ и Эрмитажем разыгрывались сцены, достойные Шекспира, Тацита и Баркова» ^[34]. Почти как Пушкин (также иронизируя) Герцен издевался над возможностями гласности в России в очередной статье «Колокола» от 1 января 1860 года: «Отрезанные от всякой возможности (отвратительным почтовым устройством книжных посылок из России) своевременно получать журналы, мы долго думали, что в России печатаются зажигательные воззвания, еретические книги Лютера и ернические сочинения Баркова» ^[35]. «Духовной барковщиной» обозвал Герцен в 1862 году одну из статей московского митрополита Филарета ^[36], критика В. И. Аскоченского в 1864 году назвал «Барковым православия» ^[37], а статьи «Московских ведомостей» в 1865 году – «барковским сквернословием» ^[38].

Баркова усердно читал, очевидно, с 1860-х годов и М. Е. Салтыков-Щедрин, а по некоторым произведениям можно судить и о его интересе к биографии ставшего легендарным поэта.

В отзыве о нашумевшем романе П. Д. Боборыкина «Жертва вечерняя» (1868) Салтыков-Щедрин писал: «Попытка узаконить в нашей литературе элемент „срывания цветов удовольствия“ не нова и ведет свое начало от Баркова. Сочинения этого достойного писателя, впрочем, для публики неизвестны, хотя мы положительно не понимаем, какое может быть препятствие к обнародованию их после обнародования „Жертвы вечерней“» ^[39]. В «Господах Головлевых» увлечение Барковым одного из персонажей становится главенствующей характеристикой личности этого персонажа: «Глава семейства Владимир Михайлыч Головлев еще смолоду был известен своим безалаберным и озорным характером <…>. В минуты откровенных излияний он хвастался тем, что был другом Баркова и что последний будто бы даже благословил его на одре смерти» ^[40]. Это, конечно, выдумка Головлева, поскольку он рожден, как можно судить по сюжету, в 1780–1790-х годах, но выдумка простительная, поскольку он является страстным почитателем Баркова: «Часто, во время отлучек Арины Петровны по хозяйству, отец и подросток-сын удалялись в кабинет, украшенный портретом Баркова, читали стихи вольного содержания и судачили…» ^[41] В одной из глав повести на званом вечере после ужина представлена «сцена-маскарад», в ходе которой декламируются отрывки из трагедии Н. А. Полевого «Уголино», а девушка подает реплики «из неизданной трагедии Баркова» ^[42]. В конце повести предстает видение: Владимир Михайлыч Головлев, дразнящийся языком и цитирующий Баркова.

В опубликованных в следующем году (1876) «Господах Молчалиных» одного из персонажей зовут Иван Семенович, он поэт и желает основать собственный журнал: «…у него для первого нумера трагедия Баркова в портфёлях хранится <…>» ^[43].

В «Старческом горе, или Непредвиденных последствиях заблуждений ума» (1879) один археолог-библиограф сообщает, что ездил летом в Испанию, так как узнал, что «там скрывается собственноручно писанная Барковым и доселе никому не известная трагедия, которую, после долгих и изнурительных поисков, и приобрел, уплатив за нее половину своего имения» ^[44]. Затем он штудирует Баркова, а жена жалуется, что «благодаря этому занятию, стало совсем невозможно жить, потому что даже маленькие дети – и те до такой степени пристрастились к сквернословию, что иначе не говорили друг с другом, как тирадами из барковских трагедий» ^[45].

Один из персонажей повести «Игрушечного дела людишки» (1880) – кукольный мастер Изуверов устраивает представление, в ходе которого кукла-барышня подает кукле «Лакомке» книжку: «<…> на обертке присланной книжки было изображено: „Сочинения Баркова. В университетской типографии. Печатано с разрешения Управы Благочиния“» ^[46].

Наконец, в первой редакции четвертого из «Писем к тетеньке» (1880), иронизируя по поводу нравственного уровня современного общества, Салтыков-Щедрин пишет: «Да выложите перед Проломленной Головой всю Барковскую преисподнюю – она и тут ни одним мускулом не шевельнет!» ^[47]

Впрочем, репутация Баркова как отрицательного героя русской литературы некоторыми смельчаками уже в конце 1850-х – начале 1860-х годов осторожно корректировалась, и делались попытки собрать и даже переиздать хотя бы напечатанные при жизни его «благопристойные» произведения. Н. Сапов обнаружил и подробно проаннотировал одно из оставшихся, впрочем, неизданным такое собрание сочинений Баркова (составлялось в 1858 году и позднее), с вступительным очерком, в котором анонимный автор писал о «вакханалических» стихотворениях Баркова: «Все эти стихотворения до высшей степени циничны; несмотря на то, однако ж, местами в них видны проблески истинного таланта <…>. Заканчивая наш краткий очерк, так небогатый – сознаемся – подробностями жизни этого замечательного человека, мы считаем должным сказать, что нам кажется совершенно непонятным то предубеждение, какое у нас, в России, существует против вакханалических сочинений Баркова» ^[48].

Примерно в то же время, в начале 1860-х годов, другой аноним (если не тот же, о котором шла речь выше) объединил в один рукописный том всё, что, по его разумению, принадлежало перу Баркова: «полное собрание эротических, приапических и цинических стихотворений Ивана Семёновича Баркова…» ^[49] По мнению составителя, Барков «обессмертил себя в потомстве стихами, помещенными в сем сборнике». Отмечая, что «Стихи Баркова, конечно, дышут свободой и разражаются похабщиной», составитель между тем отметил: «…и до Баркова другие литературы содержали уже в себе многое подобное стихам этого поэта, а о прозе и говорить нечего». Среди таких предшественников нашего поэта названы Анакреон, Катулл, Овидий, Петроний, уже упомянутый Бантыш-Каменским Пирон: «В одно время с Барковым жил в Италии тоже знаменитый, а может еще и более, песнопевец интересных сонетов, мадригалов и канцон – Георгий Баффо, который и действительно далеко превзошел Баркова бойкостию стиха, юмором, смелою философией и сатирой над распутством современного ему общества, в особенности католического духовенства» ^[50].

Этими двумя попытками сочувственного отношения к творчеству и личности Баркова и реализации этого отношения (пусть в виде рукописных сборников) в представлении публике литературного наследия писателя ограничиваются наши сведения о более или менее положительной (или ироничной) интенции по его адресу.

Превалировало иное.

В предисловии к первому посмертному переизданию прижизненных публикаций сочинений Баркова анонимный составитель писал: «Едва ли найдется в истории литературы пример такого полного падения, нравственного и литературного, какое представляет И. С. Барков, один из даровитейших современников Ломоносова». В его произведениях «<…> нет ни художественных, ни философских претензий. Это просто кабацкое сквернословие, сплетенное в стихи: сквернословие для сквернословия. Это хвастовство цинизма своей грязью. Этим наиболее известен Барков» ^[51]. По мнению автора предисловия, подобные произведения Баркова интересуют только «полуграмотных любителей, заучивающих наизусть все произведения подобного рода, уже потому одному, что оне запрещенные» ^[52].

Последним в XIX веке высказался о личности и произведениях Баркова филолог и библиограф С. А. Венгеров. В составленном им «Критико-биографическом словаре русских писателей и ученых» (1891) он дал, как сейчас сказали бы, «взвешенную» оценку творчеству писателя: «<…> в 60-х годах прошлого столетия так владели стихом только два-три человека»; «<…> что по стихотворной технике он уступал только Ломоносову и Сумарокову – это несомненно. Главное достоинство Баркова – простота речи, качество, достигшее полного развития, увы, только в непечатных произведениях его» ^[53]; при этом: «<…> подавляющее большинство из того, что им написано в нецензурном роде, состоит из самого грубого кабацкого сквернословия ^[54], где вся соль заключается в том, что всякая вещь называется по имени…» ^[55]

Итог литературной и нравственной репутации Баркова в XIX веке подвел филолог, философ Е. А. Бобров: «Имя Ивана Семеновича Баркова невольно вызывает в историке русской литературы грустное чувство. Один из даровитейших современников Ломоносова, Барков и свое дарование, и отличное знание русского языка (язык его переводов поражает своей чистотою и мало устарел даже в течение полутораста лет) разменял на писание стихотворных мерзостей, циничных до последнего предела, которые самую фамилию Баркова сделали именем нарицательным и неудобно упоминаемым» ^[56].

С этим клеймом «неудобно упоминаемого» Барков и пришел в следующий век – двадцатый.

Нельзя сказать, что в новом веке эта репутация существенно откорректировалась, но, как ни удивительно, в идеологически строго регламентированное советское время были несколько коротких всплесков – середина 1920-х – середина 1930-х годов; середина 1960-х – середина 1970-х годов ^[57], – когда серьезный академический интерес к биографии и творчеству Баркова реализовывался без уничижительных эмоционально негативных характеристик писателя. В значительной степени благодаря таким исследованиям и публикациям оказывается возможным реконструировать биографию и творческий путь Баркова.

2

Иван Семенович Барков (в делопроизводственных документах, касающихся Баркова, его фамилия иногда писалась: Борков) родился в 1732 году ^[58], по-видимому, в Сестрорецке, где жил с сестрой и отцом (в документах канцелярии Академии наук отмечены его поездки к родственникам в Сестрорецк) ^[59]. Он был сыном дьячка ^[60] и по семейной традиции в 1743 или 1744 году поступил в духовную семинарию при Александро-Невском монастыре в Санкт-Петербурге (Александро-Невскую славяно-греко-латинскую семинарию). В 1744 году в ней учились семьдесят четыре воспитанника и были следующие классы: богословский, философский, реторический, пиитический и грамматический ^[61]. 24 июля 1747 года при Академии наук был учрежден Университет, и поскольку преподавание в нем должно было вестись на латыни, то в него первоначально было решено набрать тридцать подготовленных в латыни воспитанников из Александро-Невской и Новгородской семинарий и Московской академии. Только весной 1748 года затянувшийся набор студентов наконец завершился зачислением – по разным источникам – двадцати или двадцати трех человек. Первоначально из Александро-Невской семинарии были отобраны для сдачи экзаменов десять семинаристов, но выдержали конкурс только пятеро, а в конце концов зачислены были четверо, и среди них Барков. Причем Барков оказался в Университете не без приключений.