Buch lesen: «Чумацкий тракт»

Пролог

services@selfpub.ru

Юрий Жук

ЧУМАЦКИЙ ТРАКТ

История жизни одного рода

Загадка

«Лежит гася-простеглася.

Як устане, – то небо достане».

ПРОЛОГ

Соль

Она почти не двигалась. Задними лапами пыталась толкать истощенное тело, вперед, а передними подгребать под себя, чтобы хоть как-то сдвинуться с места. Это получалось с трудом. Она знала, что только впереди у нее есть хоть какая-то надежда не сдохнуть, в этой бескрайней степи. И напрягала остатки сил, пыталась встать. И вставала, и брела до тех пор, пока вновь не падала. И снова вставала, и снова падала. И снова вставала. И снова падала. Поземка заносила ее свежим колючим снегом. Казалось, через какое-то время еще один окоченевший труп, присыпанный порошей, будет валяться на радость вездесущему воронью.

И воронье слеталось. Самые отважные боком, боком подскакивали к морде норовя клюнуть в глаз. Но, волчица, чуть живая, поймав, запах костров и варева, вновь поднималась и упрямо брела на этот, обещавший жизнь, запах. А воронье с карканьем и суетой, отскакивало в сторону, и ждало своего часа. Оно, воронье, всегда дожидалось своего часа.

Лошадь захрапела, попятилась. Встала и начала бить копытом, прядать ушами и косить глазом .

– Дывысь, Петро. Откуда оно тут? – Полу-засыпанное снегом тело волчицы резко выделялось на белом снегу.

– Тпру. – Петро, натянул поводья. – Стоять. Побий тэбэ лыха годына. – Прикрикнул он на коня, передал поводья товарищу, прошел вперед.

– Это ж бирюк. Похоже, дохлый? – Ткнул юфтевым сапогом с красным чулком по зверю.

Волчица вздрогнула. Приоткрыла глаза и тоскливо глянула снизу на человека.

И от этого взгляда у Петра, на секунду, остановилось сердце, захолонуло, и опять застучало.

– Ух ты, живой. – Товарищ казака соскочил с розвальней. – Стой. Тремайся. Я его зараз рубану. – И выпростал из ножен саблю.

– Не тронь, Понас. – Петро, сам не понимая почему, остановил товарища. – Не треба. Нехай живет, коли Господь даст. – Подошел к волчице, приподнял за передние лапы и бросил на розвальни, на солому. Конь опять захрапел и дернулся в оглоблях.

–Та, на черта ли оно тебе? Дай, хучь руку разомну.

– Нет, сказал. Нехай живет. Коли выживет. – И накинул на зверя старый жупан. – Ну, ну. Пошел, Орлик – И поводьями стеганул по бокам коня. Тот, в миг вспотевший, взял с места, пытаясь наметом рвануть вперед. Но сбруя не дала ему воли. И пошел Орлик мелкой рысью, не переставая косить глазом на розвальни, где лежала полуживая волчица.

На дворе стоял конец марта. Но весны еще, не было на дворе. Мело. Мело сегодня. Мело вчера. И судя, по всему, будет мести и завтра, и еще долго, опять-таки, судя по всему, будет мести.

А, волчица, пригревшись на соломе под старым жупаном, разродилась тремя щенками.

–А, шо б, тоби повылазыло. – Петро откинул жупан и обомлел. – На соломе копошились пискляво три маленьких живых комочка. Волчица, отдав последние силы, вытянулась рядом, благодарно глянула на казака. Взгляд ее угасал, угасал и угас вовсе. Глаза остекленели и стали, совсем не живыми.

–1-

Соль. Коротко, как удар хлыста.

Во все времена ссорила она и мирила народы. Из-за нее рушились государства. Завоевывались новые. Люди гибли тысячами, тысячами уходили в рабство. Поднимались соляные бунты. То, там, то в иной Земле. Святополка скинули с Киевского престола, за попытку обложить налогом соль.

В Московии, так же решили повысить налог на торговлю солью. Пришлось созывать Земский Собор, чтобы, хоть как-то успокоить бунтующий люд. И, снова гибли и гибли люди. Соль нужна была всем. Но, соли всегда не хватало.

Испокон веков возили ее из Крымских озер и лиманов, где и добывали еще со времен Адама, и через Херсонес Таврический торговали по всему древнему миру. Еще Боспорское царство снабжало крымской солью Скифов.

Но, где, то Боспорское царство, где те Скифы. А за соль, как рубились, так и рубятся.

На Руси, в древности, соль всегда была красным товаром и стоила так дорого, что не всякий боярин, мог позволить себе лишний раз присолить похлебку, кашу или щи. Но, это бояре.

О простом люде я и не говорю.

Века плелись дружка за дружкой, а то, и пролетали со скоростью степного скакуна. Но, соль нужна была во все времена, везде. Проблема, как была, так и осталась. А ее, проблему эту решать надо было. И решать, не откладывая.

И, в который раз, задумался род людской на Запорожской Сечи.

А на Сечи, кого только не было. Любого вероисповеданья, цвета кожи и разреза глаз. Прибежал на Сечь, хоть, ты, смерд, дворянин, или попович, казак, турок ли, киргиз, или холоп из греков.

Пришел. Живи. Прими Сечевые законы. Обучись и живи, за милую душу.

Вот они-то и решили вновь взять в свои руки соляной промысел.

В веке, наверное, семнадцатом, вольные Запорожские казаки, и, просто, смелые люди из числа, прибежавших на Сечь, решили вместе с атаманами, и с казачьим людом прибрать сей промысел, к своим рукам.

И прибрали.

Пошли обозы от Сечи на Юг. На Крым. Пошли обозы в Закарпатье. Пошли обозы. Пошли за солью. И никто не мог их остановить. Налетали хазары, налетали калмыки. В Закарпатье налетали свои разбойники. Но, Сечевые чумаки, рубились саблями, палили пистолями, а то, и арматы запаливали, заряженные картечью. Отбивались, как могли. И побеждали, и везли соль дальше.

–2-

А тут и случай выпал. Редкий случай, но удачный. Хотя, для кого, как.

Приехало посольство из самого Санкт-Петербурга. Посольство – слово солидное. Одних возов и карет с десяток было. Не говоря уж о гвардейцах верхами. Да и людишки, под стать самому посольству. Солидный народец. На кого не глянь, кафтаны все в позолоте, чулки тонкого шелка, а на головах, парики-то, парики. Который, чуть головой тряхнет, так с головы и сыплется белое облако. А запах. От одного только этого запаха голова кругом идет, безо всякой горилки. Подивилсь казаки на эту невидаль. Кто-то хмыкнул в кулак, кто-то затылок почесал от увиденного, кто-то… да, ладно, мало ли кто, как.

Однако, нельзя не уважить столь солидное представительство. Да еще, от самой матушки Императрицы.

Ну, что ж.

Собрали Сечевую раду. Сели в Круг, куренные атаманы раскурили чубуки, задымили люльками. С есаулами побалакали. Поспорили. Подрались, немного. Какой же спор без хорошей драки. Запили обиду горилкой. Закусили таранькой. Однако, кошевой, резко прекратил «це дило». Поскольку, «Це дило», ради которого собрался Круг, казалось выгодным и для Сечи, и для чумаков. Не раз о нем поднимались разговоры. Да все как-то не договаривали. Рисковое, правда было «це дило». Но рисковать казаку, все равно, что высморкаться.

Поднялся кошевой атаман. Взял в левую руку Сечевой бунчук. Поднял правую с булавой. Круг затих.

– Ну, шо, казаки. Послухайте. И послухайте, со всем вниманием. Пришла цидулька, от самой Елизаветы Петровны и сената, из Санкт-Петербурха. – По слогам прочел он заковыристое слово. – Уважила. Ага. Вот я и кажу. Из самого Санкт- Петербурха. – Оторвался от Грамоты. Глянул на казаков. Сделал паузу. Набрал в грудь воздуха. Решился и продолжил. – Хорошо бы, говорит, Матушка, наши Сечевые, соль им повозили. Ибо, велика потребность в соли на Руси. Об том мы с вами балакали и ни раз, и ни два. Да, только толков не мае. Пришло время что-то решать. Вот и великое посольство из самого сената ждет ответа.

Загоготал круг, не хуже гусей на перелете. Да что там, те гуси. Заворчал, заворочался, чуть даже оскалился казачий круг, недовольный волей Матушки за последние годы. Выступила давняя обида. И сдержать ее было невозможно. Уж шибко Ее Императорское Величество стала обделять казаков Запорожья. То одну вольность отберет, налог новый, а то и вовсе законом запретов понаставит. Каково это Запорожцам, привыкшим жить на широкую ногу, и по своим законам.

– Нет у нас вопросов до сената, или як его там… пущай Матушке скажуть, що казаки сами, как жили, так и жити будут. И чумаки наши, как соль возили по миру, так и будут. А, если этим Санкт-Питер-Митер Бурхцам, що вот тут сидят, не ясно, – Казак глянул в сторону высочайшего посольства, – дак я, куренной атаман восьмого куреня, Сэмен Детына, готов, великому посольству из столицы…

Но не дали договорить Детыне казаки. Зашумели, загалдели. Оборвали на полуслове. Свистом заставили сесть на место. А «великое посольство» заерзало, заметно занервничало, Напудренные парики сбились в кучу и стали поглядывать, как бы, побыстрее, подвинуться под охрану гвардейцев, которые и сами-то, будто, примерзли к седлам.

Однако, встал куренной, седьмого куреня, Петро Борысынко. Отставил ногу в красном сафьяновом сапоге, трофей похода в Речь Посполитую, откинул правую полу жупана дорогого сукна, трофей из Туретчины, так же красного, снял бархатную шапку, трофей из Крыма, низко поклонился, кошевому атаману, затем, кругу. Выпрямился, поднял руку с нагайкой. Гвалт затих.

– Чого, тут балакать Батько. Сколько лет об этом говорено. Говорено, переговорено. Это дило доброе. Мой курень, скажу за всех разом, бо они со мною согласные. Благословишь. Пойдем в чумаки на Московию. Все готовы. Волы – есть. Мажар, тоже, хватает. Армат довольно. Пищали. Ручницы, Пистоли. Шаблюки, и те в избытке. Поедем. Это, дило доброе.

– Шо, скажите, казаки. – Кошевой обратился к кругу. – Тыждень решать надо. Только, ехать надолго. А-то и на все годы, шо остались вам от Господа нашего.

– Прости, батько, шо прервал твою речь. – Петро Борысынко повернулся всем туловом к кошевому. – Мы уже тут, трохи, побалакали. С жинками, с татами. Они не против. – Вновь повторил он.

– Ну, тогда, как круг решит. – Кошевой тряхнул оселедцем – Кажите казаки.

Вновь загоготал круг. Заворчал, заворочался. Но все слышнее и слышнее выделялось одно: «ЛЮБО».

– Ну, а коли так, – Кошевой завернул оселедец за ухо, натянул папаху. Глянул на казаков. Рубанул ладонью воздух. – Так тому и быть.

– 3-

Еще неделю гуляла Сечь, провожая соратников в новые, никем не обжитые земли за Волгой, что так щедро выделила им Елизавета Петровна. Уходили казаки, похоже, в, не совсем известную, а вернее, совсем не известную новую жизнь.

Плакали, прощаясь. Братались, забывали обиды. Мирились и снова ссорились. До первой, второй или третьей чарки. Понимали. Многие больше уж не увидятся никогда.

– Нет. Ты слухай меня сюды. От эту шаблюку, я снял с турка в Крыму. Цены ей нет. Гляди, как в руке легла. А рубит? Только, чуть рукой взмахнешь, а он уже напополам, до седла.

– Хто, он?

– Хто, хто. Який ты бестолковый. Да, басурман, разумиешь. Я про кого балакаю. Бери. Тебе в новой жизни нужнее будет. А у меня еще есть.

– Чтобы казак свою саблю, свою нэньку, в другие руки отдал. Это дорогого стоит. А ведь, было. Было. И люльками менялись, и чубуками.

– Вот, Панас, бери моих волов. Они покрепче твоих будут. Нечого, нечого. Я еще наживу.

– Яремо. Окуда, ты такой. Бери моего аргамака. Он мне уже не пригодится. Годы. Годы мои велики. А тебе, еще погулять с ним по воле. Да и ему воли дай. Разве такому коню место в стойле. Ты пусти его в степь. Пусти в перелески. Увидишь, какой он в деле. Сколько раз выносил меня от ляхов. Не место ему в конюшне. Ему воля, воля нужна. Забирай его вместе с чепраком. И орчак не забудь. Он под ним уже третий год ходит. Привык. Дай, я его почаломкаю на прощанье.

И казаки прощались. Прощались со слезами, не стыдясь, своих слез, прощались, обнимаясь, в последний раз, выпивая вместе останью чарку горилки, выкуривали по последней люльке. И плакали, смялись и снова плакали, прощаясь

Впереди у куренного атамана Петра Борысынко был долгий путь в неизвестность, в новую жизнь. И туда, в эту самую «новую жизнь» нужно было привезти все хозяйство. С жинками, ребятишками, и скотиной. В общем, считай все подворье. О-хо-хо.

Ну, да слово сказано. Дело делается.

–4-

Волчица, отдав последние силы, вытянулась рядом, благодарно глянула на казака. Взгляд ее угасал, угасал и угас вовсе. Глаза остекленели и стали, совсем не живыми.

– А, побий тэбэ лыха годына. Шо ж это делается? – Петро растерянно глядел на новорожденных. – И, куды ж мне их?

– Да, кинь их в снег, и все дило.

– Нет, хлопче. Це, не дило. – Петро поднял волчат. Все три щенка уместились в огромную ладонь казака, и еще место осталось, обтер соломой и засунул под кожух в тепло, ближе к телу. – Гони, Панас. Доехать надо швыдко. Помрут, божьи твари. А я не хочу. Пусть живут.

Панас не стал перечить атаману, стеганул кнутом Орлика. Тот дернулся всем телом и резво затрусил по пороше.

–5-

Обоз располагался на ночевку. Казаки, как всегда, поставили кругом, а когда и квадратом, возы и мажары. Завели внутрь волов. Первым делом каждому поднесли кожаные ведра с водою. А. когда те напились вволю и отдохнули, бросили сена. И тут же, приспособили кругом наружу арматы, ружья. Ночь, по всему, обещала быть беспокойной.

Киргиз-кайсаки. А может и другие какие степняки, вот уже неделю маячили, недалече, время от времени с гиком и посвистом, лихо, проскакивая, вдалеке и, осыпая обоз стрелами, показывая свою удаль, вреда особого обозу не причиняя. Но, киргизы, киргизами, а ночевать, хочь, не хочь, а надо было.

Жонки – то ж не сидели без дела развели огонь. Приспособили казаны на кострах. В воздухе запахло свежим кулешом.

Петро гикнул, подъезжая к обозу. Его услыхали, развели в стороны возы. Розвальни проскочили внутрь. Возы тут же встали по местам и ощетинились арматами.

Ночь.

Те же самые киргиз- кайсаки. Но, они-то ладно, были нахальными только днем, пытаясь отбить отставших волов, сорвать, что успеют, и унестись на своих вертких лошаденках, с тем, что удалось урвать, во время быстрого налета.

Но, нагайские татары в степи никого не боялись. Вот это и была основная напасть. Подкараулить чумаков, перерезать, отнять волов и товар считалось у них молодечеством.

Однако, Петро Борысынко, не зря был поставлен куренным атаманом еще на Сечи.

– А. ну, Мыкола, ходь сюды, – Крикнул Петро сыну и соскочил с розвальней еще до их остановки. – Смотри, на мой подарунок. – и вытащил из-под жупана трех слепых щенков. – Это, бирючью диты.

Рано, пораненьку, як стало светати,

Стала орда, – вся черная, с под моря вставати, –

Пели казаки, коротая ночь.

И это была последняя суровая зимняя ночь. К утру заметно потеплело. Южный ветер нагнал теплый воздух, который топил, не сразу, конечно, но, весьма и весьма быстро, заметенные сугробами шляхи, ерики и перелески. Через пару недель земля оттаяла.

–6-

Для обоза это было горе. И так медленно двигавшийся он, то и дело, застревал в залитой грязью колее. Приходилось подпрягать лишних волов, чтобы вытянуть мажару или телегу из ямы. А потом вновь впрягаться, чтобы вытащить очередной воз.

Однако, хочешь, не хочешь, но обоз двигался все дальше и дальше на Восток. Медленно. Трудно. С задержками, топчась на месте, отбиваясь от киргиз-кайсаков, иных степняков- калмыков, которые, хоть и редко, но давали о себе знать, правда, все издали, как и кайсаки, больше пугая, своим присутствием. Но, все-таки обоз двигался, продираясь сквозь гряз и непогоду.

– Та, звидкиля ж ты, такэ взялось. – Ругался Петро, глядя на каждую вылазку иноверцев. Потом вниманья на них обращать перестал. – Та, ладно. Поскачут, поскачут, а там и устанут. – А, когда те совсем уж плотно доставали, Петро, сплюнув в сторону, – а побий тэбэ лыха годына, – Это было его любимым ругательством, давал команду.– Ну-ка, Степанко, пальни из арматы пару раз. – Степана уговаривать нужды не было. Тот дело свое знал. И, прицелившись поточнее, делал два, реже три выстрела подряд. После чего степняков и следа не было. Только ошметки грязи летели из-под копыт их лошаденок, все дальше и дальше теряясь в степи.

– Ну, вот. – Довольный Петро, подгонял казаков, – А ну, хлопцы, не спать. Не спать. И обоз, хоть и с трудом, но двигался все ближе и ближе к восходу солнца.

А впереди, скоро, замаячила полоска воды, с редкими, зацепившимися за береговой тальник, льдинами вдоль уреза реки. Атаман первым заметил воду, крикнул казаков:

– Мовчан, Катаржин! А ну, айда за мною. Подывымся, шо там такое. – И первым вскочил на коня. А за ним верхами и Катаржин с Мовчаном, пытаясь догнать атамана, наметом отправились к реке. Остановились на крутояре.

– Похоже, хлопцы, приехали. Ото, он и есть, тот самый Еруслан.

Река половодилась. Рокотала весенним паводком, освободившись ото льда. Наконец-то вволю задышала и обрадовалась свободе. А. вместе с нею, зарадовались и казаки.

– Ну, шо? – Петро ударил шапкой о землю, закрутил на палец оселедец, закинул конец его за ухо, шлепнул себе нагайкой по правому сапогу. – Конец пути. Перекрестился и заплакал. – Спаси, Боже, спаси Крепкий, спаси Бессмертный – проговорил он сквозь слезы. Тяжело соскочил с коня и упал на берег крутояра. – Конец пути. Боже ж мой. Конец пути. – И распластался на едва пробивавшиеся, первые, и еще слабые, ростки бузлучков, кое-где уже показавшие свои, склонившие к земле колокольчики. А в небе над ним дрожал жаворонок, распевая на весь белый свет свою весеннюю песню.

–7-

– Ну, шо, казаки. Вот, тут нам и жити. – Обоз подтянулся к излучине реки. Петро Борысынко вскочил на мажару и повторил. – Вот тут, нам и жити. Распрягайтесь. Устраивайтесь. Со стороны речки ворога ждать неча. А в степь? Ну, в степь, как обычно, выставим возы с мажарами. Отдохнем. А там подумаем, чого ждать от этой земли. Я, так думаю, приживемся.

– А куды деваться? Нам другой дороги нема. – Катаржин надвинул на лоб папаху и заливисто рассмеялся, покручивая отвислый ус. И этот его смех снял великое напряжение, висевшее в воздухе. Малые казачата, весь нелегкий путь, живущие по походным законам взрослых, подхватили его радостный смех, кинули вверх шапчонки и малахаи и заверещали:

– Конец пути. Дома. Все дома. Нам другой дороги нема.

      А за ними, то, в одном углу, то, в другом ответно засмеялись и взрослые. И вот, уже весь курень радостно хохотал. Казаки обнимались, раскуривали чубуки. Доставали заветный штоф горилки.

– Давай, Петро. Не побрезгуй. Весь год берег для такого случая. – Мовчан поднес кубок куренному. – Вот он этот случай и вышел.

– Спасибо вам, казаки. – Петро принял вырезанный из воловьего рога кубок. Сделал изрядный глоток. Низко поклонился людям и передал его Мовчану. Тот так же отпил и пустил горилку по кругу.

И вновь вернулся кубок к атаману, почти полный. Тот, пригубил и передал Мовчану.

– Да. Откуда же столько горилки в курене? Пить, да не выпить? – Петро присел на оглоблю телеги. Снял с бритой головы шапку, закусил ус. Тяжело, глянул на всех. И его проняла горилка. Молвил резко. Молвил.

– Все, казаки, выпили сегодня, выпьем еще, когда обустроимся. А, пока не до гулянки. Тут и диты, тут и жонки. Да и вокруг неспокойно. Не дай боже, ночью, спящих, порежут. А потому, караул в ружье. Остальным отдыхать. Утро, вечере мудренее.

–8-

И полег курень на ночь. Сказалось напряжение целого года пути. Целого года надежд, разочарований, когда и не виделось впереди ни какого просвета, который казался призрачным светом, неизвестно кому светившим. Только не им. Только не казакам куреня Борысынко Петра. А, свет-то оказался полезным. А свет-то оказался правдивым. И привел тот свет казаков к месту, где, так уж случилось, поселились они, обжились и прикипели к Земле Заволжской всею своей душою, всеми корнями.

Но, это потом. Далеко потом.

Наутро же, собрались казаки вокруг атамана. Надо было решать, как жить дальше.

– А дальше так, казаки. – Петро окинул взглядом весь свой курень. – Все мы знаем, ради чего покинули Сечь и целый год месили грязь и слякоть, тащились по снегам и буеракам, отбивались от иноверцев и, наконец, добрались до своего места. А, это место, – он окинул взглядом и обвел рукой от горизонта до горизонта, – теперь наша земля. По закону. Матушка подарила. И никто ее не отнимет у нас. Если только вместе с жизнями нашими. Но, тому не бывать никогда.

– Не бывать. Не бывать. – Волной прошло от края до края казачьего войска.

– Вот и я говорю. Не бывать. А, потому, будем обживаться. И не забудьте, казаки, за каким чертом мы с вами сюда кочевали. Чого не жилось на Сечи, и у себя по селам и хатам. Чого обещали императрице. А, потому, – Петро тяжело вздохнул, глянул из-под лобья на дружину. Помолчал, а потом, выдохнул. – Не спал я этой ночью. Да, думаю, и многие из вас не спали. Все думали. И я думал. Раньше некогда было серьезно потратить время на завтрашний день. Выживали. Выжили. Теперь, пришло время. А дума моя такая. – И снова Петро закусил ус. И снова закинул оселедец за ухо. – А потому, говорю, как думаю. Часть куреня, большая часть, с жонками, казачатами, и хорошей охраной, остаются туточки. Землянки вырыть, если случится – вальки зробыть… хотя, вряд ли. – Оборвал он сам себя. – Дай господи с землянками управиться. Волами вспахать землю, сколько получится. Жито посеять. А остальным казакам, чумаками, за солью, как обещано. На Эльтон. Вот, кто, куда пойдет, и решим сегодня.

– Чого тут решать. – встал с круга Катаржин .– Как скажешь, так и будет. Скажешь, я пойду с обозом. Ан нет, сам иди.

– Видно, так тому и быть. – Петро вздохнул с облегченьем. Похоже, по душе пришлось его слово Катаржина. – Глянул на товарища. – Только наоборот все будет. – Мне, тут не воевать. И тебе за солью не ходить. А спроворит обоз, чумацкий, Григорий Осипенко. Все мы его знаем, как знатного казака. И по Крыму, и по Карпатам. Не раз и не два ходил с обозом. Наладим с сотню возов. – Петро глянул на собравшихся. Продолжил. – И казаки с ними пойдут отдельно. Хоть обоз просто не возьмешь, а подмога, не лишней будет. Места новые, неизведанные. Откуда ждать беды, и черт не скажет. Хотя, мабуть, и самому ему, то не ведомо. – Вновь замолчал. И казаки молчали. Продолжил атаман. Было видно, как нелегко давалась ему речь. Все понимали. Только из одного огня вырвались, да еще и не вырвались, толком, и, вот на тебе, опять в полымя. Продолжил Петро.

– Григорий сам решит с кем ему в походе быть. С кем кулеш хлебать, а с кем на смерть идти. Но, думаю, Бог даст, до этого не дойдет. – Атаман скинул с плеча кафтан. Солнце пригрело. – Я все сказал. А теперь, вы говорите.

Всколыхнулись казаки. Волной прошел гул над головами. Будто ветром потянуло со стороны реки. Да и по реке рябь пошла. Налетел ветерок, и вновь – тишина. Ни былиночки не шурухнется. И так, минута, а может и десять минут, а может, и все двадцать. Кто их считал, те минуты. Однако, то там, то тут задымились чубуки, запалились люльки. Негоже в таких делах торопиться. Обдумать, не торопясь, обмозговать, покалякать друг с другом. А потом и …

– Ну, вот, что, Батько. – Встал из круга Григорий Осипенко. Ударил люлькой об ладонь. Вывалил на нее горячий уголек. Плюнул. Растер в пальцах. Засунул люльку за обшлаг дорогого кафтана. Сегодня, по случаю, может в первый раз за весь год-то и надетого. – Все верно сказано. И низкий поклон тебе, за доверие, что мне оказано. Ватагу соберу. Есть казаки, что не раз чумаками ходили в Крым, да и в Карпаты. А потому, не сумлевайся. Все сделаем, как надо. И дорогу разведаем, и соль привезем. А уж ежели казаков с десяток дашь, для охраны, тут и толковать не о чем. Все будет, как сказано.

– Ну, и добре, казаки. Ну и славненько. – Петро Борысынко достал свою люльку из кармана. – Что ж, коли других мнений нема, вынимай, Григорий, и свою из кафтана. Рано спрятал. Закурим, что ли, еще по одной. Подымим на дорожку.

– А, ну тату, глянь, какие у меня звери. – Мыкола подскочил к отцу, а за ним наперегонки неслись, смешно переваливаясь с боку на бок, три серых вислоухих, но уже вполне определившихся щенка.

– О, гляньте, люди добрые. Выходил-таки, стервец. – Петро поднял одного, что поближе крутился, и тут же уронил на землю. – Ты. глянь, чуть палец не отъел. Вот ведь, зараза. – И все вокруг весело засмеялись.

А через день собралась ватага идти на тот далекий и никому не известный Эльтон. Первые чумаки готовы были наладить свой соляной шлях по Заволжью.

Глава 1

Каушен

Утро 4-го августа 1914 года, под Каушеном, выдалось дождливым. Как, впрочем, и все предыдущие дни августа в восточной Пруссии. Тучи висели низко и постоянно сочились мелким изматывающим душу дождиком, от которого негде было укрыться. Даже в блиндажах.

Австрияки лениво постреливали, время от времени, посылая на русские окопы снаряды, которые так же лениво, то не долетали до позиций, то перелетали, или взрывались, где-то совсем в стороне. Артиллерия, его Императорского Величества отвечала, примерно, тем же. Стрельнут и замолчат. Потом опять стрельнут. И вновь замолчат.

Позиционная война под Каушеном была в полном разгаре.

Конно-Гренадерский Гвардейский полк зарылся в окопы и уже неделю, спешившись, и отогнав лошадей в тыл, по колена в грязи, промокший и вонючий, терпеливо ждал приказа о наступлении.

И это было унизительно и страшно. Унизительно то, что их, Гвардейцев, перемешали с пехотой, уже до того, два месяца сидевшей в этой грязи. А страшно то, что, привыкшие к стремительным конным атакам полками и эскадронами, казаки, в бездействие и неизвестности, вынуждены были ждать приказа о наступлении неизвестно когда, и неизвестно от кого. Хотя, конечно, известно от кого.

Но, этот самый «известный от кого» молчал, и приказа все не было. Его и быть не могло, так как Австрияки по всему фронту теснили армию его Императорского Величества, Николая 2-го, навязывая ей, армии Российской, позиционную оборонительную войну.

Во всяком случае, в ближайшие недели, приказа ждать было бесполезно.

Казаки начали роптать.

Да и не только казаки. В пехоте были те же настроения. Особенно, среди нижних чинов, во всех частях. И это было по всему фронту. То там, то здесь прорывались всяческие недовольства. И на уровне дивизионов, полков, а то и Лейб-Гвардейских соединений. А уж в окопах-то…

– Да, шо ж такое? Подметка совсем сгнила. Дывиться, хлопцы. Вси пальци наружу. Хоть бы, трохи, дали повоевать. Глядишь у какого-никакого австрияка сапогами бы разжился. – Приказной казак Семен Нечипоренко с удивлением рассматривал свой, только что с трудом стянутый с ноги разбухший от сырости, когда-то в прежние времена, называвшийся юфтевым, сапог. – А, ведь, сносу не было. Еще батько в них свадьбу справлял. Я их дегтем, дегтем. Самое верное дело. Батько, так, тот, ворванью. Да, где ж ее нынче взять? – Приказной казак Семен Нечипоренко, развязал свой сидорок. Достал шило, протянутую через вар черную дратву. Тяжело вздохнул. – Шо тут за место такое? Гнилое.

– И-то, чего гнием. – Рядовой пехотного полка, Ванька Рябой, такой же рябой, под стать фамилии, – подал голос из дальнего угла блиндажа. Рота пехоты сидела тут же, в блиндаже вперемежку, с казаками. – А у меня, мужики, гляньте, – Ванька задрал кверху застиранную гимнастерку вместе с исподним, – гляньте, – повторил он, – под мышкой, какая гуля выросла. Ладно, ведь так, но и рукой шевельнуть не можно. До того болит. Как воевать?

– Ты к фершалу сходи, – подал голос, сидевший в противоположном углу пожилой приказный казак Семен Нечипоренко, на минутку оторвавшись, от своего сапога. – Он тебе мигом ту гулю вскроет. У меня такое чудо было. Пять минут – и все дела.

– Да, где ж, он, тот хвершал? Пока найдешь – околеешь.

– А не то, сыпь сюды. – Семен Нечипоренко достал из-за голенища тонкий длинный нож. – Я, тя, не хуже фершала оприходую.

– А ты, могешь? Ванька Рябой недоверчиво глянул на казака.

– Чего уж тут. Чик и готово. Сразу полегчает. Сучье вымя это называется. От недостатка в твоем организме минерала.

– Чего, от недостатка? – Ванька Рябой повернул лицо в сторону казака.

– Да, минерала, дурень. Минералом тем, иод называется. – Терпеливо разъяснял Семен. – Вот его-то у тебя и не хватает. Так фершал объяснял.

Ванька Рябой опустил рукав гимнастерки, спрятал гулю под исподнее. Прикрыл рукой. Поморщился от боли. Видно и впрямь, невмоготу было.

– А ну, как помру из-за твоего минерала? Недоверчиво глянул на старого казака.

– Э, милай. Ежели б от этого помирали, воевать было б не кому. Ходь, сюды. Не сумлевайся. Я тебя в момент вылечу. Не хуже фершала. Только тряпицу с собой прихвати. Потом приложишь к ране, чтоб исподнее не замарать. У, нас, на Кавказе, такое добро, часто встречается. Так что, говорю, не сумлевайся. Знакомо.

– Не, я поостерегусь. – Недоверчиво глянул Рябой на казака, ладошкой прикрыл больное место. – Глядишь, само как-нибудь рассосется.

–Ну, ну. – Нечипоренко спрятал нож за голенище. – А-то, смотри, ежели, что. – И снова принялся колдовать над сапогом.

А на дворе, над окопами и блиндажами висела все та же хмара, вытягивающая из солдат и казаков душу.

И так было, по всей линии фронта. Куда не загляни. Недовольство, бездействием командованья. Желанье, наконец-то, вылезти из грязи и, одолевших вшей, солдат и казаков.

Ежели воевать, так воевать. А не воевать, так и не воевать вовсе.

Судя по всему, у австрияков в окопах были те же настроения.

Но, воевать все-таки пришлось. Да еще как. Яростно. Не жалея, живота своего. Впрочем, так всегда было в русской армии. Через сутки или чуть позже, а, если быть точным, то утром 6-го августа, внезапно сыграли тревогу по всему фронту на Каушене.

Казаки сбросили ежедневную дрему и будто проснулись. Вроде, и не было этих двух недель вынужденного сиденья в блиндажах. Кинулись к лошадям. Те, заботаные и застоявшиеся, встречали ржанием своих хозяев. Радостно трясли гривами, били копытом и, всячески, выражали свою радость.

Кони, и те, устали от затянувшегося безделья.

Гвардейцы только успели взнуздать, каждый своего, как загорелась канонада из всех орудий и с нашей стороны, и со стороны неприятеля.

– О. Проснулись, бисовы диты. – казак, лейб-гвардейского конно-гренадерского полка Серега Борисенко, закинул поводья на шею своего дончака и ловко вскочил в седло. – Тпруу,– натянул он поводья. – Застоялась, скотинка. Погодь, трохи. Пришло твое время.

Серега Борисенко, молодой казак, из Заволжских степей, астраханского войска, лет двадцати, был высок, худ, и жилист, будто с рожденья запеленат, корневищами прибрежной ракиты с ног до головы. Жадный до работы, гулянок и девчат, со своей гармошкой, всегда был желанным гостем на всех вечорках, пока смертельно не заболел любовью к Меланье Рудоман.

Глава вторая

Какая Рудоман? Кто, такая? А Думлеры? А Кушманы и Бауэры? Что за фамилии? Откуда вся эта неметчина? И зачем она тут, в Заволжье?

И об этом надо сказать

Ангальт-Цербстская принцесса, став русской императрицей Екатериной Второй, была убеждена – немецкая культура всегда стояла выше русской, была уверенна, что европейский фермер непременно поднимет сельское хозяйство на пустующих землях России. И была права. А земли той было – немерено, и поднимать ее, землю Российскую, надо было, во что бы то ни стало и, как можно скорее.