Аллитератор

Паром через Одер

_{Матвею Михайловичу Середе}

Был тот путь очень долгим,

но не дался быстрей бы.

Отступали до Волги.

Наступали до Эльбы.

•••

Сорок месяцев кряду

километры ломая,

через ад Сталинграда

до победного Мая

дед не ради награды,

но крестьянски упорно,

шёл в составе бригады

инженерно-сапёрной.

Нет, не полз по-пластунски,

не бросался в атаку

и не рвался по-русски

в рукопашную драку,

хоть и так заработал

пусть медаль, а не орден,

за свой труд для пехоты —

за паром через Одер.

•••

Фронт, январь сорок пятого.

Огрызался кроваво фриц.

А дед ездки наматывал

у селения Шайдельвитц:

их команде повозочной

очень важное дело

поручили в тот час ночной —

под огнём артобстрела.

В темноте не видать ни зги —

лишь разрывы и вспышки.

Страх приказывает: «Беги!!!»

Только сердце не слышит —

метрономом стучит оно.

Мозг по венам ярёмным

заклинает рукам одно:

«Берег требует брёвна!»

•••

Чтобы двинулся фронт вперёд,

ждут и Ставка, и командармы

переправы стрелковых рот

для созданья плацдарма.

На бумаге, морзянкой, ртом —

есть приказ, и всё будет ровно.

Правда, дед знает лишь о том,

что нужны эти чёртовы брёвна.

Знает дед. Но не ведает конь,

для чего его среди ночи

гонят вновь и вновь сквозь огонь,

понужая тяжесть волочь им.

Мерин ржёт, как не ржал вовек,

а сквозь грохот разрывов тихо

просит ласковый человек

почекати до передыху.

•••

И скотина сквозь «не могу»,

доверяясь спокойствию деда,

тянет брёвна, чтоб на берегу

околеть, не дожив до Победы.

Может, дед и в последний час

вспоминал про этот их подвиг:

«Та медаль – для обоих нас.

Ты прости меня, коник».

Вольные Луки. Кировоградщина

_{Александре Ильиничне Середе}

Полустанок Вiльны Луки

прячется у горизонта.

Тот ставок, что перед нами,

пруд по-русски, – без названья.

По дороге же налево

будет хутор малолюдный,

до войны – в тридцать девятом —

родилась там моя мама.

В сорок первом пришли немцы

и её чуть не убили.

Она сильно испугалась,

когда фриц вломился в хату,

разрыдалась, а германец

девочку схватил за ножки

и ударить собирался

головой о печку. К счастью,

её мати – баба Шура,

выхватив ребёнка, в поле

убежала. Я немецкий

ненавидел сам с рожденья —

генетически, хоть позже

попривык лет через тридцать.

Искупление невинности

^{Поэма-фэнтези в 12 частях с прологом}

Пролог

Я, кажется, терял уже

тебя лет двести или триста

назад – без разницы.

Сюжет

таким же точно был: за льдистой,

прозрачной плоскостью стекла

(скорей, слюды) белым-бела

стелилась сонная равнина.

Я грезил в окруженьи книг,

и пальцы сами мяли глину

в надежде воссоздать твой лик.

Тогда ты не вернулась.

День

за днём и ночь за ночью мимо

мелькали краски, звуки, тень

времён, несущихся незримо

сквозь стены замка.

Колдовство

не помогало, и родство

сердец, отчётливое ране,

скончалось как-то поутру.

И, чувствуя себя на грани,

я знал, что вслед за ним умру.

Так и случилось.

В сопряженьях

миров сменилась параллель.

Мы возвратились отраженьем

самих себя.

И акварель

всё той же белой-белой жути

лежит меж нами перепутьем,

почти неодолимым.

Всё же,

с непогрешимостью совы,

гляжу в окно, в котором, может,

ты приближаешься.

Увы…

Часть 1

Всё те же три столетия назад

мне нравилось будить тебя.

Я помню

фамильный замок, анфиладу комнат,

возню служанок, двери залы, за

которыми в дремоте будуара

лежала ты, раскинувшись истомно

на шёлковых подушках, и глаза

ещё закрыты были. Звук удара

двенадцатого полдень означал,

и я касался твоего плеча.

Но ты не просыпалась. Мне порой

случалось ждать покорно, простодушно —

и, сидя рядом, забываясь, слушать

напев дыханья, гибельной игрой

волос волны изысканно забавясь,

одной ладонью милую макушку

лаская изумлённо, а второй —

батист лица. Засим влеченья завязь

выплёскивалась чисто: ты во сне

себя навстречу открывала мне.

Мы это проходили бездну раз,

распахиваясь пропастью друг в друга,

отождествляясь жадно, до недуга

безумия восторженного. Нас

одна лишь смерть разъять могла, хоть, впрочем,

она всегда шарахалась с испугом

от карих междузвучий наших глаз:

калика перехожий как-то ночью

тебе и мне уверенно предрёк

удел уйти, самим назначив срок.

И торопиться было бы смешно,

но, как ни странно, мы, увы, спешили

и с шалой одержимостью грешили

напропалую, дерзко. За одно

мгновенье страсти прожигали годы,

не веря в предсказанья чьи-то или

не научась умеренности, но

сие легко сходило с рук. Природа,

сведя нас вместе на Земле, никак

не осуждала столь безбожный брак.

И, видно, в упоении своём

мы, право, были истинно невинны,

как два комка той первородной глины,

что стала Человечеством. Вдвоём

мы были счастливы, а значит, были святы.

Обыденность с извечною рутиной

нас не касалась вовсе. Про неё

нам вспоминалось только на проклятых

официальных выездах: ведь в свет

обязывал являться этикет.

Тогда мы собирались. Сотня слуг

измотанно металась по феоду,

тряся оброк с вассального народа,

налоги изымая: недосуг

подобным заниматься было прежде.

И лишь через неделю скороходы

отборные, спеша, срывались вдруг

в дорогу, что тянулась долго между

столицею и замком, всякий раз

неся письмо с набором нужных фраз.

Часть 2

Ты не любила маеты карет.

Поэтому на тракт отправив ране

казну, возы с провизией, с дарами

в сопровожденьи челяди, вослед

обозу с незначительною свитой

и сами через сутки – вечерами,

как правило, снимались. А рассвет

уже встречали в скачке деловитой.

Дорога была длинной: девять дней

нам предстояло находиться в ней.

Могли быстрей, но, направляясь в град

столичный с откровенным небреженьем,

отталкивались от предположенья,

что круг придворный вряд ли будет рад

таким гостям: в глазах помпезной знати

мы блуд вершили – становясь мишенью.

Нам кости мыли – каждый на свой лад.

Любой визит в столицу был некстати.

Что говорить: когда б не государь,

от нас давно б осталась только гарь.

Король, как мог, от своры дураков

порою прикрывал спиной. Однажды

я, сам спасаясь, спас его от граждан

восставших приграничных городков.

В тот раз мы – по беспечности обидной —

в трактире порубежном пили: каждый,

причём, без свит. С десяток мужиков

ввалились с улицы, скандаля громко, видно,

со съезда вечевого: всякий год

свои дела на них вершил народ.

Не зная принца крови (в короли

он вышел спустя время лишь), пристали.

За словом – слово, напряжённой сталью

мелькнули шпаги – мужики легли,

расставшись здесь же с душами. Вот тут-то

и началась история, простая,

как медный грош: нас взяли, сволокли

в подвал тюрьмы, чуть не линчуя, будто

скотину беспородную. К утру

пророчили болтаться на ветру.

Но – пронесло. Ударили в набат.

Казнь не случилась – временно. К вечерней

молитве представителем от черни

явился недоучка-адвокат

и сообщил, робея всё же, что

мы будем содержаться в заточеньи

до полного расчёта: магистрат

постановил назначить выкуп в сто

пятнадцать фунтов золотом, – а, впрочем,

топор у палача давно наточен.

Здесь августейший узник обалдел:

отец-король удавится скорее,

чем бросится платить. С тоски дурея,

принц крови запил. Груз забот и дел

достался мне: своей казной от казни

я откупил обоих. Батарея

пустых бутылок отошла в удел

историков двора: музей-заказник

в тюрьме создали через десять лет,

когда мятеж огнём свели на нет.

Часть 3

Однако в широте монарших плеч

не чувствовалось вечности. Фортуна,

вообще, любитель фортеля. На струнах

судьбы не только пальчик, но и меч

шалит с успехом. Так что приходилось

быть начеку: лучась улыбкой, втуне

держать и блок. Тоска столичных встреч

выматывала жутко. Но немилость

попов была серьёзней: те – без слов —

давно под нас таскали связки дров.

Мой грех был очевиден: атеист.

Тебя же просто полагали ведьмой.

Действительно, ну как могли посметь мы

не жаловать фанатиков? Ведь чист

был замок наш от слуг господних: как-то

я откровенно объявил, что впредь мой

приют закрыт для них. Лишь органист

оставлен был: не то из чувства такта,

не то, что предпочтительнее, из-за

очередного твоего каприза.

Святошество вело страну в тупик:

дыханье буден отдавало адом.

По городам молельные бригады

кострами ублажали божий лик,

вгоняя в страх не только слабонервных.

Доносы и доносчики, как гады,

плодились, расползаясь: еретик

был даже тот, кто не решался первым

сам стукнуть церкви на еретика.

Но нас пока не трогали. Пока…

Конечно, за покой платилось всем:

и Папе, и коллегии Синода,

и сволочи помельче. Но свобода

дешёвой не бывает. Вместе с тем,

как сюзерен, я помнить был обязан

не только о тебе. Круги природы

незыблемы в банальности проблем:

рожденья, смерть, крестины, свадьбы —

праздник

любой с попом вершился. И феод

имел, хоть отдалённый, но – приход.

А что до ведьмы – ей ты и была.

Сердца тревожа карими глазами,

мятеж мутила в душах, так что сами

собой они итожились дотла

уже бессильно, без сопротивленья.

Взметая вороными волосами

искр россыпи со смерчем пополам,

сумела бы в пожаре вдохновенья

спалить, наверно, замок весь. Огонь

наружу так и рвался: только тронь.

И даже пусть наш полный света путь —

судьбы в судьбу – пролёг буквально сразу.

Но если ты сердилась, метастазы

отчётливого страха драли грудь.

Зрачки пронзали, будто убивали

на месте, низвергая до экстаза,

до судорог. Чтоб шею не свернуть,

я сам же подвергал себя опале.

Но как спасёшься, если суждено?

И шея была сломана. Давно.

Часть 4

Шёл тысяча шестьсот какой-то год

от богорождества по счёту мира,

который инкарнировал нас. Сиро

октябрь дотлевал. Гоняя взвод

своих рейтар по вязкой грязи плаца

сквозь занавесь дождя в одних мундирах,

чтоб служба не казалась мёдом, рот

в командном оре раздирая, братца

я матом поминал, поскольку он,

забыв о деле, укатил в притон.

Он, а не я, носил гвардейский чин.

Мне ж только подменять его нечасто

случалось. Таковы законы касты:

служил в войсках лишь старший из мужчин

родов высокой крови. Те, кто – младше,

не призывались вовсе, но участье

в войне принять могли, явив почин

патриотизма, скажем пышно. Брат же

порой и в годы мира слал гонца,

прося явиться – памятью отца.

И вот я стыл, пропитываясь вдоль

и поперёк слепой осенней влагой,

на полигоне, ради чести флага

фамильного страдая, в думах, столь

не подходящих к данной обстановке,

а именно: о музыке, – из фляги

потягивая виски. Алкоголь

помалу расслаблял. Рейтары ловко

учебный бой кончали. Тут – трубой —

с подачи чьей-то прозвучал отбой.

Я оглянулся. От дороги брат

верхом и в окружении охраны

галопом приближался. Слишком рано

он нынче возвращался, на мой взгляд.

Почувствовав тревогу, я навстречу

ему направил одра, протараня

кусты бурьяна хлёсткого, подряд

в уме перебирая быстротечно

причины братьей спешки. Лишь одна

могла быть верной: началась война.

Мысль подтвердилась: скоро суток семь,

как силы неприятеля ломили

в пределы королевства, милю к миле

осваивая в натиске, совсем

подмяв под лапу замки побережья

по тупости изнеженных извилин

владельцев их, что вборзе смылись все,

не оказав отпора. Так, небрежно

скатившись к панике, а там – поддавшись ей,

страна лишалась четверти своей.

Спасая положение, престол

в порядке срочном выдвинул заслоны

гвардейского резерва. Но филоны

в генштабе – величайшее из зол! —

просрали всё на свете, и противник

по-прежнему стремился неуклонно

к столице. Столь внушительный укол

заставил короля оперативно

начать мобилизацию. А брат

примчался сам, чтоб сколотить отряд.

Часть 5

Задержки не случилось: эскадрон

уже к утру рысил за мною в ставку,

бесцеремонно вспарывая давку

дорожную. На тракт со всех сторон

стекались толпы беженцев уныло.

От раненых, бредущих на поправку,

я узнавал подробности: урон

был нанесён значительный. Томила

тень неопределенности. Как знать:

давно уж, может, бита наша рать.

И всё ж таки успели. Чин штабной

мне указал позиции, и наши,

занявшись лошадьми, оружьем, кашей,

обувкой, камуфляжем, до ночной

последней стражи провозились. Я,

не вмешиваясь, лишь назнача старших,

перекусив горбушкою ржаной,

направился по лагерю. Друзья,

возможно, где-то здесь же были, но

вернулся через час ни с чем: темно.

Добравшись до шатра, внутри прилёг

и, запахнувшись в мех плаща, устало

отдался немоте бредовой: скалы,

избушка в дюнах, сосны, – но не смог

нащупать суть. Спеша за петухами,

взыграли барабаны, и настала

пора побудки армии. Восток

негромко багровел. Не затихая,

гремели хрипло глотки горнов. Ночь

с тоской строевика тянулась прочь.

Пришёл пакет от брата. В письмеце

тот сообщал, что отправляет роту,

составленную наспех из народа

обширных наших вотчин, а в конце

темнел намёк, что сам ещё не скоро

прибудет мне на помощь: орды сброда

залётного – наглец на наглеце —

болтались по феоду и разором

грозили. Только твёрдая рука

напасть сию могла унять пока.

Итак, команда поручалась мне.

Немедля, привыкая к новой роли,

я в штаб погнал посыльного (уж коли

досталось что, так отвечай вполне)

узнать о пропозициях, о слухах,

забрать приказы, получить пароли

и прочее. А сам на скакуне

поехал к маркитану: право, сухо

во фляге оказалось, – капель пять

отнюдь не помешало бы принять.

Затарясь и залив пожар внутри,

поднялся на пологий взгорок, местность

желая обозреть. Вдоль леса тесно

лепился лагерь, где-то мили три

в длину имея. Север был открыт:

сплошной простор, раздолье, неизвестность

и… неприятель. Можно было при

большом стараньи высмотреть: расшит

весь горизонт дымами – это враг

раскинул генеральный свой бивак.

Часть 6

Но вздыбился вдруг взгорок под конём,

а недра снизу отозвались гулом

и полыхнули с бешеным разгулом,

выплёскиваясь брызнувшим огнём,

распоротые вширь ударом горным.

Тут силою шальной меня взметнуло

и оземь враз – с животным вместе. В нём

дух обмер и угас – летально-скоро.

А я, своё беспамятство избыв,

потом лишь от других узнал про взрыв.

Со слов отцов обители, в чей скит

доставлен полутрупом был тогда же —

в крови и грязи, копоти и саже.

Сооружая инженерный щит,

сапёры неприятельские минный

аккорд окрест заложили, и вражьей

затеей фланг наш оказался сбрит.

Меня ж из-под 500 кило конины

извлечь сумела трудница одна —

юница милосердного звена.

Вот только кто она? – молчали все.

Не записали в суете случайно.

Само спасенье оставалось тайной,

пока я, оклемавшись, не насел

на принимавших весь поток увечных

в день той диверсии необычайной.

Послушники, как белки в колесе,

меж ранеными хлопотали в крайней

запарке, правда, на поговорить

нашли минуту, дав к разгадке нить.

Припомнил смутно самый молодой,

что вроде видел раньше ту юницу,

притом что чёткой памятью на лица

не мог похвастать. Да и ерундой

подобной заниматься в укоризну

тому, мол, чьё призвание – молиться

за край родной, измученный бедой,

за государство, за судьбу Отчизны

и за народ, что в мощи духа крут,

за героизм и бескорыстный труд.

Так вот, брат-санитар успел тогда

услышать фразу, брошенную девой.

«Спасти спасла. Глядишь, и королевой

придётся стать, как бабка нагада…»

Зацепка в чём тут – «бабка нагадала».

Теперь же вызнать требовалось, где бы

сыскать ту неизвестную в годах

и с ведовским умением немалым.

А ко всему ещё б успеть, пока

она не стала пеплом в угольках.

С опаской и оглядкой на костёр,

пророчиц и провидцев чли в народе.

Хоть из недобрых помыслов нашкодить

мог запросто какой-нибудь филёр,

явившийся к церковникам с доносом.

Те не тянули, и в любом феоде

указанных хватал христов дозор.

Судили тоже спешно: без вопросов,

когда касалось дьявольских интриг, —

и приговоры штамповали вмиг.

Часть 7

Тем временем в обитель прибыл брат.

Не из монахов, а который старший.

Он вновь возглавил наш отряд. На марше

все находились в день, когда аббат

с оказией письмо прислал, что лучше

мне стало, крепко ожил, мол, и страшно

всем надоел – пора бы и забрать.

Итог можно назвать благополучным,

гласила ободряющая весть:

всё вроде цело – ноги-руки есть.

Глава семьи и изменил маршрут,

свернув к монастырю, что в миле где-то

стоял от тракта – средь снегов. Не лето —

зима ж тянулась: уже месяц тут

я пребывал, закрытый медициной

за стенами подворья-лазарета.

Устал томиться: отдых – тоже труд,

на карантине ли, без карантина,

а зряшный если – муторен вдвойне.

Особенно – безделье на войне.

О ней мы говорили, впрочем, вскользь —

в начале встречи: тем других хватало.

Проблем и в наших вотчинах немало

поднакопилось. Точно в горле кость,

по-прежнему там пакостили тати.

Брат взялся было вырвать это жало,

да не успел: сворачивать пришлось

карательный поход, в войска скакать и,

по тяжкой моей участи скорбя,

пост командира вновь брать на себя.

Но коли я поправился – почти,

решили завершить леченье, дабы

мне поручить искать бандитский табор,

разбойников имать и проучить

огнём и сталью, пулей и петлёю.

О розысках какой-то старой бабы,

чтоб деву неизвестную найти,

и заикнуться не посмел – пустое.

Пусть выручила честно в смертный час,

ведь не корысти ради – скрылась раз.

Сойдутся звёзды – свидимся ещё.

Пока же путь иной они чертили.

Без чёткости: в лесную чащу или

в чертоги копей брошенных? Насчёт

тех шахт, где добывали соль когда-то,

ходили слухи о нечистой силе,

мол, якобы их стережёт сам чёрт

и визитёрам назначает плату.

Не денежную даже: жизнь – билет.

И выхода оттуда просто нет.

Попы не рисковали проверять,

насколько эти выдумки правдивы.

Опасно же. Потом в числе мотивов

вполне резонный был: святая рать,

признав по факту дьявольскую точку

реально существующим активом,

в баланс к себе внесла её, и, глядь,

всё выстроилось здорово и прочно.

Есть сатана, и слуги есть при нём,

которых надо истреблять огнём.

Часть 8

Для копей это, в сущности, табу

являлось суеверием охранным.

Пасть где-то под землёю бездыханно

претит что господину, что рабу.

Охотники безвестно сгинуть – редки.

Ещё страшней во мраке недр от раны

лишаться жизни, в каменном гробу

итожась на крысиные объедки

и не отпетый по канонам прах.

Но были те, кого боялся страх.

Убийцы и варнаки всех мастей,

отторгнутые обществом особы

по осени сползались в катакомбы —

поглубже от морозов и властей.

Сбивались в шайки там и от агентов

в окрестностях сигналов ждали, чтобы

сей час по получению вестей

с поверхности, не тратя ни момента,

отправиться преступною гурьбой

за будущей добычей – на разбой.

Жертв умерщвляли – не щадя людей.

Безжалостным был промысел кровавый.

А в дни войны – тем более, ведь нравы

звериные, увы, эксцесс везде,

где душегубство доброты уместней.

Грех Каинов – пьянящая отрава

созданиям, забывшим об узде

законов человечности и чести.

Он извергам не может быть прощён.

Брать пленных не входило в наш расчёт.

Хоть ближе к гротам взяли языка,

что из норы вдруг сунулся наружу.

Не мешкая его обезоружив

и рот заткнув, разведчики слегка

трофей свой оглоушили. К рассвету

доставили вполне живым, хоть стужа

жгла среди ночи, волокли пока.

И мужичок, кострищем подогретый,

без торга о какой-либо цене,

как на духу, что знал, поведал мне.

Так, рассказал, что в схроне подлецов,

укрытом в соляных тоннелях, двадцать

головорезов начали сбираться

в набег. И моя горстка удальцов,

лишь дюжина всего, но ветеранов,

прошедших пару-тройку операций

(брат выделил проверенных бойцов),

внезапностью злодеев, как баранов,

могла ошеломить, ударить в лоб

и перебить, не баловали чтоб.

Лихим донельзя, впрочем, данный план

признали остальные на совете.

Мол, больно прост: противники – не дети,

а то и не сработает капкан.

– Опасно полагаться на удачу, —

с улыбкой рассудительно заметил

видавший виды старший ветеран, —

врага не уважать, порою, значит

бросаться безоглядно смерти встречь

и самому сражённым трупом лечь.

Часть 9

Оставив с коноводом лошадей,

мы поспешили дальше в путь на лыжах,

дабы успеть занять по склону ниже

портала штольни штабель из жердей,

сухих стволов и старой шахтной крепи.

Шесть человек в засаду сели в нишах

с боков от входа, остальных людей

укрыли за древесной свалкой цепью.

Им выпало начало – первый акт:

вступить с двадцаткой хищников в контакт.

Что банда под землёю до сих пор,

поведал снег – был девственно не топтан,

как если бы никто, тем паче, оптом,

не покидал с рассвета здешних нор.

Нам, безусловно, тоже полагалось

не выдавать присутствия, и тропы

к позициям петляли там, где взор

чужой не мог увидеть даже малость

следов, идущих мимо. Вечер же

всё спрятал окончательно уже.

Внезапно из пещеры чья-то тень

скользнула в ночь, а после голос тонкий

во тьме раздался: «Выходи, подонки!

Пощупаем богатых, коль не лень».

Тут сквозь разрывы в облачности месяц

рассыпал свет свой серебристо-звонко:

отпрянул мрак, Луна вернула день,

пусть коротко, всего минут на десять.

Но этого хватило для того,

чтоб оценить явившихся врагов.

Фальцетом звавший всех наружу тать

предстал по факту рожей бородатой.

С его-то тембром запросто кастрата

в горлане удавалось угадать.

Такой опасным вряд ли был – не воин,

зато, наверняка, ума палата:

вести способен небольшую рать

и роли главаря вполне достоин.

А прочие, что выбрались за ним,

казались все бойцами, как один.

– Тот бородач нужней пока живьём, —

шепнул я по цепочке, – бейте в ногу.

А когда группа двинулась в дорогу,

сам крикнул ей в упор: – Куда ползём?

Сигналом общим прозвучала фраза:

разбойники замешкались немного

на спуске незадачливом своём,

и шесть фузей извергли пули сразу,

и каждый выстрел точно цель сразил —

брат избегал на службу брать мазил.

Четырнадцать преступников назад

метнуться попытались, но и с тыла

вторая наша часть по ним палила,

и вот ещё полдюжины лежат.

Оставшиеся семеро и евнух

огнём всё же ответили, но сила

солому ломит. Отыграл отряд

без суеты сражение, плачевно

для лиходеев завершив урок.

И лишь кастрат исход отсрочить смог.