Buch lesen: «Психира. Очерки «блаженств» сумасшедшего дома»

© Юрий Меркеев, 2024

ISBN 978-5-0064-2679-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Психира

126 очерков «блаженств» сумасшедшего дома.

Поп-корн

Среди безумия, которое царит в отделениях, все же находится место и для юмора, хотя и довольно своеобразного. В пятом отделении лежит полный наивный 45-летний олигофрен по прозвищу «Поп-корн». На самом деле это рожденный в неблагополучной семье Николай Степанович П., который в малолетстве был отлучен от пьющих родителей, скитался по сиротским приютам, жил в интернате для детей с отсталостью в умственном развитии, в результате получил инвалидность по психическому заболеванию и оказался в пятом отделении, где лежат алкоголики на восстановлении после острых психозов или «белых горячек». Поп-корном его прозвали за его пристрастие к телевизору и еде. Мужчина полный, даже очень полный. Из-за его телячьей податливости и наивности его любят кухонные работницы, которые приходят на работу очень рано и встречают у раздатки улыбающегося Поп-корна, который ждет «утреннего подаяния» – кусочка сала, какой-нибудь бутерброд, а то просто остатки вчерашнего киселя или компота. Любят женщины его за то, что он выполняет все их просьбы – выбрасывает мусор, выливает пищевые отходы в бочку на улице, помогает разносить еду. При этом по уму – совершенный беззлобный ребенок.

Однажды Поп-корну попало в отделении от санитарки за то, что он разлил компот. Сам он виноват не был. Над ним подшутили пациенты из «пятого» – бывшие алкоголики, среди которых много сидевших.

Компот наливался в металлические кружки, а кто-то из шутников (недогляд санитров) положил на кружку с компотом Поп-корна лист бумаги, резко перевернул его, положил вниз «головой» на стол, выдернул из-под кружки лист бумаги, и таким образом произошло «чудо» – кружка с компотом стояла на столе вверх дном, а вниз открытой частью. А компот внутри был. Не выливался, так как плотно закрывался ободком кружки. Когда Поп-корн пришел обедать и увидел на своем столе перевернутую кружку, он долго хмурился и не мог ничего понять – как могла кружка с компотом перевернуться на сто восемьдесят градусов и не пролиться. А шутники сидели и посмеивались, ожидая, что будет наивный Поп-корн делать дальше. Поп-корн съел первое, второе, потом стал подбираться к компоту, а как его из-под кружки извлечь не понимает. Все кругом смеются, а крупный олигофрен ходит вокруг стола и все примеряется к компоту. Что делать? Как быть? Поскольку умственных способностей у него маловато, он ничего другого не придумал, как резко приподнять кружку от стола. Именно этого шутники и добивались. Весь компот выплеснулся с силой из кружки и оказался на пижаме и лице Поп-корна. Все дружно в хохот, а санитарка, не разобравшись, на Поп-корна набросилась. Заставила потом мыть пол. Ну, телок есть телок. Уговаривать не пришлось. Пол помыл, получил из «раздатки» еще два компота.

Поп-корна выпускают на улицу. Он может выходить в больничный дворик. Он старожил и ему доверяют. А шутники не упускают возможности над ним посмеяться. Один из самых заводных на всякие розыгрыши пациентов Коля З. убедил однажды Поп-корна, что у него в голове тараканы, и поэтому Поп-корн «такой тупой» – дескать, тараканы питаются его мозгом. Санитарка, проходившая мимо и краем уха услышавшая разговор, подтвердила, что «у всех у вас тараканы в голове». «Не было бы тараканов, дома бы с женами тешились, а не портили бы санитаркам жизнь в казенном доме».

Поп-корн понял буквально – у него в голове тараканы. А шутник Колян его подзуживает: ты, дескать, попроси у санитарки борной кислоты, посыпь ее на хлебные мякиши и в уши себе засунь – чтобы тараканы в голове все поиздыхали, и чтобы Поп-корн после этого стал умным.

Весь день Поп-корн обреченно бродил по больничному дворику, выпрашивая у медперсонала борную кислоту. Разумеется, никто ему никакой кислоты не дал. Наивный больной решил использовать вместо кислоты мелкую соль. Скатал хлебные шарики из мякоти, обмазал их солью, вставил в уши, как тампоны, и на время «оглох». К нему обращаются, а он не слышит. Первой неладное заподозрила медсестра Любавна. Пригласила Поп-корна в процедурную, заглянула ему в уши, вытащила хлебно-соляные пробки и заставила рассказать, зачем он их туда затолкал.

– Тараканов из головы потравить хотел, – признался наивный олигофрен.

– А посоветовал кто?

– Коляныч.

– Ах, Коляныч! – с гневом воскликнула медсестра и пошла к заведующему отделением Петру Кузьмичу.

В общем, с шутником сначала провели профилактическую беседу, а затем пригрозили, что если шутки еще раз повторятся, то его переведут в первое острое отделение – в ту палату, где таких шуток не понимают. Где вообще шуток не понимают. Кажется, последнее подействовало на Коляна сильнее любых увещеваний. Больше над Поп-корном никто не шутил.

Избранный Анатолий

Однажды к нам привезли странного старичка, который строил у себя на участке «церковь без фундамента». Он так всем и сообщил в поселке: дескать, ночью было видение. Зашла к нему в хату Пресвятая Богородица и сказала: «Анатолий, за все твои труды бессребреника дарую тебе чудо – построй на участке малую церковь без фундамента. Над тобой потешаться станут. Терпи во имя Святого Духа. И строй. Когда все увидят твое чудо, поклонятся тебе. А бывшая жена твоя венчанная приедет из города и тоже поклонится, чтобы войти внутрь церкви. Сделай вход маленьким, чтобы люди поневоле смирялись и, входя, кланялись. Много гордецов появилось на земле. Ты избранный, Анатолий. Твори чудо и никого не слушай».

Вот дословный текст, которым «благословила» на подвиг чуда старого штукатура Анатолия, который в прошлом году свалился с монтажной люльки шестого этажа в городе во время высотных строительных работ. Свалился, так как порвалось крепление. Упал на ветки широченного тополя, а потом как на ручках Богородицы мягко приземлился на землю. Пьяненький был? Да. Может быть, это спасло. На Руси, говорят, пьяненьких Бог милует. Приехала Скорая помощь, осмотрела, зафиксировала несколько ушибов, ссадин на теле, недоуменно покачали врачи головами и все. Вышел Анатолий из Скорой, подписал отказ от госпитализации и отправился домой в поселок. Там ему вскоре и открылась Богородица.

И что же? Обещание Богородице дал. Начал дело. Но как можно построить дом без фундамента? Тут все законы физики нарушаются. Разве что сила веры и чудо? Собрал кирпич по округе, строительный материал, прикупил цемента и начал строить.

Деревенские проходили мимо, посмеивались, у виска крутили. Где же это видано, чтобы дом без фундамента? К тому же Дом Божий. А он продолжал строить.

Приходил местный батюшка, отговаривал – мол, бесовское дело делаешь. Не может церковь устоять без фундамента. Даже часовенка без фундамента не стоит. Молельный дом… Да, что говорить? Любое строение без фундамента – бесовское наваждение.

Анатолий слушал, улыбался, а строить продолжал. Все от него отвернулись. Деньги и материал закончились. И тогда странный человек стал собирать по лесу валежник, тащить на участок, посещал городские свалки и сельские помойки и продолжал строить из того материала, который был. «Не в бревнах Бог, а в ребрах» – приговаривал «блаженный».

Когда появился второй этаж несуразного творения, домик стал проседать – почва глинистая, дожди размыли дно, на который легли первые кирпичи. И вход в «храм» стал низеньким и узким. И как Богородица предсказала – приехала к Анатолию из города бывшая жена, наслышанная о сумасшествии чудом спасенного мужа, и, чтобы не травмировать супруга, пала на колени и проползла в перекошенный низенький вход в «дом Божий» – смирилась, значит. Все, как предсказала Богородица.

А после стала уговаривать Анатолия поехать вместе с ней в город – показаться «хорошему доктору». Да и дети, мол, соскучились по отцу. Давно не видели. Только в газетах читали о разных странностях, чудесах и чудачествах деревенского чудака.

Анатолий согласился. Поехали в город. Зашли к доктору в ПНД. Тот внимательно выслушал историю Анатолия, развел руками, сказал, что такой уникальный пациент у него первый, и выписал направление в стационар.

Осенью «блаженный» вернулся в родной поселок. «Домик Божий» размыло дождями, стены перекосило, строение напоминало Теремок из детсадовских забав. Если вы думаете, что Анатолий расстроился, ошибаетесь. Местная ребятня – детишки облюбовали чудной домик для игр своих и «смирялись» легко и безболезненно в отличии от взрослых людей, проползая на коленях под низкие своды входа внутрь Теремка.

Тетя Люся

У тети Люси было две «чудинки» – она постоянно ходила в управляющую кампанию и жаловалась на трубы с горячей водой: батареи, стояки, сушилку в ванной. Ей казалось, что они недостаточно горячие.

Тетя Люся жила надо мной, и я поневоле становился свидетелем ее жалоб. Ко мне иногда приходили недовольные сантехники и искали «пробку», которая мешает горячей воде пробиваться наверх к тете Люси. Пробок не находили, и поднимались выше на этаж к самой героини сантехнических драм. Вторая «чудинка» моей одинокой соседки сверху было то, что она все время ходила по врачам и жаловалась на боли и плохое самочувствие, и просила сделать ей хирургическую операцию, чтобы удалить «пробку», мешающую ей жить. Сначала я думал, что у тети Люси синдром Мюнхгаузена – это когда люди придумывают себе болезни и допекают врачей, чтобы таким хитроумным способом получить внимание к своим обделенным персонам. Соседка жила одна, лет ей было под восемьдесят. Вполне возможно, что она чувствовала себя одинокой. Однако, врачи-хирурги что-то в ней находили, очевидно, ее походы к докторам имели основания, поэтому раз в год тетя Люся ложилась в больницу и что-то «ей там отрезали». Уже потом соседи мне сказали, что у старушки был целый букет серьезных болячек: онкология почек, что-то с желчевыводящими путями. Поэтому к концу жизни она практически ничего не видела, из-за операции на почках и приема сильных препаратов на лице появилась мужская растительность. Но тетя Люся не унывала. И с каждым возвращением домой из хирургии с какой-нибудь отрезанной «пробкой» становилась как будто легче и смешливее.

Когда она спускалась с пятого этажа, то всегда считала ступеньки – шла, держась за перила и громко вслух проговаривала: один-два-три… и т. д. Соседи слышали, что спускается соседка сверху. Она до последнего ничего не просила и не принимала помощи. Пару раз спускалась ко мне, чтобы спросить, не громко ли она по утрам включает на кухне православное радио. Всегда успокаивал ее и говорил, что гораздо приятнее просыпаться под песнопения церковные, чем под какой-нибудь злой рок. Шутил. Она шутки понимала. Еще она иногда заходила с какими-нибудь сладостями, просила принять и – помянуть ее хоть однажды, когда ее не станет. Странная просьба. Я обещал. И до последнего дня она тормошила сантехников и управляющие кампании, чтобы они добросовестно делали свое дело, и чтобы в доме было тепло. Я понимал, что для нее тепло в доме было жизненно необходимо – от всех операций, отрезанных «пробок»», терапий кровь ее не грела. Ей было всегда холодно. Поэтому все ее «чудинки» на деле были реальностью, отнюдь не надуманными фантомами из синдрома Мюнхгаузена.

Тетя Люся умерла тихо, как и жила. Просто в какой-то из дней перестало по утрам литься сверху радио с богослужением, перестали ходить недовольные сантехники, а вместо песнопений сверху пошли ночные разборки, мат-перемат, звон битой посуды – молодая семья квартирантов. Тетю Люсю хоронили прямо из больницы без пышных церемоний, соседи не знали. Квартира по наследству досталась племяннице, она ее тут же сдала не совсем благополучным молодым родителям. Когда они начинали сверху дебоширить, я всегда с тоской вспоминал тетю Люсю, поднимал глаза кверху – туда, очевидно, куда переселилась ее душа и поминал ее мысленно – как она и просила.

ПНИ

Августовское утро в психоневрологическом интернате сонное. Кроме охраны на главных воротах и кухонных работников, все спят. Дни жаркие внесли перемены в распорядок. Семь утра. Смена приходит в восемь.

В мужском отделении первым просыпается бывший фермер Олег Петрович, веселый озорной старик с большой бородой.

Олег Петрович панически боится новой вышки для высокочастотного излучения сотовой связи. Считает, что все беды человечества начались после того, как у людей «сварились мозги» от невидимых лучей. Когда-то давно, еще до болезни и инвалидности, он посмотрел научно-популярный ролик о воздействии высокочастотных лучей на куриные яйца – в ролике показали, что яйцо как будто сварилось. Журналист имел неосторожность брякнуть в эфире о том, что примерно то же происходит с человеческим мозгом, если долго пользоваться мобильным телефоном и гулять рядом с передающими вышками. А домик фермера располагался как раз напротив вышки сотовой связи. И сам старик пользовался мобильным телефоном. Так сошлось, что у него случился микроинсульт как раз в тот день, когда показали по телевизору ролик. С той поры старика как заклинило. Во-первых, перестал пользоваться телефоном, во-вторых, со всем жаром души взялся бороться с вышками. Где бы ни случались стихийные митинги людей, выступающих против вышек, там обязательно в первых рядах можно было увидеть Петровича.

К концу прошлого лета организм Петровича окончательно сдал. А внуки, которые всерьез обеспокоились здоровьем деда, решили его самого «сдать» под патронаж казенного дома. Сам дед этому не противился.

Теперь живет в интернате, просыпается первым и идет в «крестовый поход» на «вышку сотовой связи» – бороться. В своем упрямстве напоминает Дон-Кихота, сражающегося с ветряными мельницами.

– Привет, Петрович, опять на вышку? – спрашивает фермера охранник. – Как здоровье?

– Ох, рано встает охрана, – улыбается старик. – Здоровье мое только с утра. Потом начинается борьба за это здоровье. Что поделаешь? Старость. Да и вышка излучает все больше. Чувствую, как мозги варятся. Ты не чувствуешь?

– Нет. Пока нет, – закуривает охранник и выходит из будки во двор. – Иногда чувствую. После больших праздников. Так иногда башка гудит. Как будто сварили. Точно. Без ста граммов не соображу ничего.

– Да, – соглашается старик. – Сто граммов от облучения помогает. Ты лечись, служивый, а я пойду. В дом ко мне приходи яблоню обрывать.

– Спасибо, зайду. А что, на яблоки лучи не действуют? – включается в игру охранник.

– Нет. Только на белковое. На корову действует. На молоко. На наши мозги. На фрукты и овощи нет.

– А на грибы?

– На грибы? – задумывается Петрович. – На грибы нет. Там белков нет.

Переговорив с охранником, Петрович медленно бредет по привычному маршруту – несколько остановок вдоль трассы, и он снова на посту. Вытаскивает припасенный заранее плакат с надписью: «Не позволим варить наши мозги». Устраивается рядом с заборчиком вокруг вышки и молчаливо протестует. Его уже не раз возвращали обратно в интернат полицейские. Молодежь улыбается, когда видит одинокого пикетчика, требующего остановить «варку мозгов». Но Петрович не унимается. Видит в этом экзистенциальный смысл. А потому – воюет. Пусть с «ветряными мельницами». Главное, по его мнению, не цель. И даже не средство. Главное – борьба.

Живый помочи

– Эх ты, ладно, Живые помочи, – приговаривает он.

– А что такое Живые помочи?

– Не знаю. Все так говорят, когда трудно.

– А тебе трудно, Вась?

– Неееееа, – улыбается абсолютно беззубым ртом. – Раньше трудно было, когда три зуба было. Улыбаться не мог. Стеснялся. А теперь мне хорошо. Улыбаюсь во весь рот. А про себя твержу Живые помочи.

– Так что ж такое Живые помочи?

– А кто ж их знает? Говорят, помогают они, когда трудно.

– А тебе, Вась, когда было труднее всего в жизни?

– Не знаю, надо подумать. – И Вася хмурит свой старческий лобик и снова улыбается. – Когда было трудно, я не знал, что нужно говорить Живые помочи. Тогда было трудно.

– А когда зубы были, помнишь?

Лицо Василия сморщивается как у куклы театра Образцова – от смеха. А смех-то настоящий, искренний, но – без зубов.

– Конечно, помню. У меня сначала было… – Он мечтательно смотрит в зарешеченное окно отделения. – Тридцать два зуба. Потом один выпал. Стало… хм… стало… не помню. Потом еще два. Стало… хм… хм… не помню. А помню, когда три осталось. Тогда мне наша санитарка рассказала про Живые помочи. И мне стало хорошо. Потому что без них плохо.

– Санитарка? – переспрашивает доктор. – А что же, твои врачи? Не помогают?

– Неаааа, – снова улыбается Василий. – Врачи не помогают. Говорят-говорят. А я не понимаю. Таблетки дают. А мне с них плохо. А санитарка тетя Глаша сказала Живые помочи говорить, и мне хорошо.

Есть такой Василий во втором спокойном отделении. Давно старик без зубов, хотя в паспорте указано, что лет ему только сорок. Болезнь хроническая. Лечению не поддается. Сколько с ним врачи не пробовали новые схемы терапий – прогресса никакого. Умственные способности сведены почти к нулевой отметке. Кое-что помнит из своей юности, но отрывочно и не способен к анализу или синтезу образов. Мыслит простыми детскими конструкциями – здесь и сейчас. Но есть в Василии любопытная деталь: после того, как санитарка тетя Глаша рассказала ему на своем бытовом простом языке про чудесные Живые помочи, Васю как подменили. Бормочет про себя два слова Живые помочи и радуется как блаженный. При этом совершенно не способен объяснить, что они означают. Но ему хорошо. Они на него действуют как терапия. Доктора не вмешиваются. Лишь качают головой с улыбкой – медицина тут бессильна.

А у Васи есть еще и своя иконка. Он называет ее картинкой. Когда тетя Глаша писала ему на клочке журнальной бумаги эти два слова (с ошибкой на втором) – для памяти, – то надпись легла на лицо польской актрисы из «Иронии судьбы» – молодой Барбары Брыльски. Так вот Василий с тех пор бережет картинку, прячет ее под подушкой, а иногда по каким-то своим великим дням достает ее, смотрит, шепчет «Живые помочи», целует и снова бережно убирает под подушку. Чудак.

Думаю, не дай Бог, эту картинку с лицом «святой Барбары» у него кто-нибудь из больных украдет, или – что еще хуже, – на глазах порвет и надругается, это будет катастрофа, равносильная землетрясению. Верую, значит, существую – это про Васю.

Смерть бабы Любы

Баба Люба не заметила, как умерла.

Вся в делах была, баба Люба. Других хоронила. С одних похорон на другие едва успевала. Считалась баба Люба в своем поселке молитвенницей. Молилась на похоронах, на поминках, на сорока дней, на годину. И так – круглый год круглыми днями. Потому, что жила давно. Родилась еще в «финскую», пережила со своей мамой гонения на верующих, но крестик никогда не снимала. Прятала, но не снимала. Мама ее тоже считалась в поселке молитвенницей. Ее приглашали иногда вместо священника, когда нужно было срочно совершить какой-нибудь обряд. По благословению батюшки.

По наследству молва о молитвенности перешла и к Любе. После смерти мамы она стала ее замещать. Очередь покойников с годами увеличивалась. Еще и по наследству мертвые души к ней от мамы перешли. И за всех она пыталась молиться. Скорость молитвы увеличивала, знала многие на память. А так как тех, за кого нужно было молиться, становилось больше в геометрической прогрессии, то и скорость молитв росла. Дошло до того, что «Отче наш» выстреливался как из пулемета. Утренние или вечерние правила с поминанием усопших или живых возносились из души бабы Любы как из моторчика. Только успевай рот открывать. Слова иногда застревали в гортани, но баба Люба с помощью специального гортанного движения пробивала пробку и снова фонтанировала молитвой.

Люди, конечно, благодарили ее. Подавали. Подносили еду или деньги.

Бабе Любе было восемьдесят три, когда она в суете молитвенной не заметила, как умерла. Продолжала делать все, к чему привыкла – на сверхскоростях.

Очнулась на собственных похоронах. Не поверила глазам своим. Устремилась в очередной раз в какой-то знакомый дом с малиновыми занавесками, чтобы молиться за упокой, вошла в комнату, где теплилась знакомая лампадка, и увидела, что это она лежит во гробе, а вокруг сидят родственники, о которых она молилась за здравие. Все в черных платках. И баба Люба во гробе – ничего такая, в белом платочке, рядом с подушечкой лежит ее девичья коса, как она хотела и берегла для случая – чтобы перед Господом девицей предстать и с зубами – челюсть вставная лежала там же. А кто же за нее молится? Баба Люба метнулась в толпу, которая стояла напротив иконы. И…и…увидела собственную дочку, которая молилась так же, как она – быстро, наспех, едва поспевая мыслями за словами. Закричала баба Люба: «Нельзя так! Бога гневим!». А дочь не слышит. Торопится, бедняга, поспеть за очередью. Теперь и прибавка – сама баба Люба.

Отныне она будет молиться за всех сверху. Молитвой спокойной, нерасторопной, вдумчивой. Потому, что Там нет времени. Нет скоростной стрелки часов. Там вечность.

Вера Ивановна

У Веры Ивановны погиб сын. Единственный. Автомобильная авария на перегоне нового автомобиля. Копил деньги, пенсионерка помогала сыну, как могла. И не знала, что помогает ему погибнуть раньше отведенного срока. Иномарка с Дальнего Востока. Чуть прибавил скорость, машина летит, как ракета. И главное – скорость не чувствуется. На отечественных скорость нельзя не заметить, а тут – с комфортом и – прямо в рай. Не мучился. Погиб моментально. Столб был неподвижен. Выгнулся от встречи с машиной так, будто радикулит прошиб.

После гибели сына Веру Ивановну саму согнуло так же. Была активная, веселая, жизнерадостная, на пенсии работала, помогала в ТСЖ с бухгалтерией. Вечерами обсуждала с соседками на лавочках свежие новости. Осуждала некоторых пьющих жителей дома, из-за которых ТСЖ в долгах. Была законницей и праведницей. За словом в карман не лезла. Такой Вера Ивановна была до гибели сына. После – сама заболела, перестала общаться с соседками, ходила слабой походкой вокруг дома, была тиха и задумчива.

А потом вдруг стали замечать ее в компании с местным пьяницей Димой – бомжом. Раньше только ленивый не выговаривал молодому парню о его лени и нежелании работать. Дима стоял весь день с протянутой рукой у магазина. Сначала покупатели говорили все, что о нем думают, осуждали, потом совали какую-нибудь мелочь и уходили, довольные своими добродетелями. Такой же была до смерти сына и Вера. Она тоже осуждала и тоже снисходительно совала мелочь в ладонь. Теперь она просила бомжа то вынести мусор – давала деньги как заработанные. То она просила помочь донести продукты до дома. Сумки были для старушки уже тяжелы. И тоже подаст немного денег, но уже как бы за работу.

Соседки, видя такую странную «дружбу» Веры и бомжа, сердито отворачивались и осуждали.

«Привечает неизвестно кого». Хотя все прекрасно знали, кто такой Дима. Человек без дома, без семьи, без будущего.

Смерть сына Вера Ивановна не пережила. Умерла ровно через год. И вот любопытное дело – вслед за Верой вскоре умер и бомж. Нашли его лежащим ничком за магазином, где он обычно стоял с протянутой рукой. Говорили, что не ел совсем ничего. Только пил. Организм не выдержал. После Веры его никто не приветил.

Загадочный мистер Чип

– Ваша цель – задержать и доставить мистера Чиповича, – твердили ему голоса через сливное отверстие санузла. – Возглавите оперативную группу. Как только мистер Чипович появится возле платного туалета на Большой Покровской, немедленно хватайте его и тащите в серый дом.

– Как я узнаю мистера Чиповича? – осторожно спрашивал Петр и вглядывался в сливную бездну. – Вы меня проинструктируете? Подмогу дадите?

– Вы узнаете его по газете в левой руке. И еще – он будет в шляпе.

– Погодите. Там много людей в шляпах и с газетами.

– Исполнять приказ. Иначе наш человек придет за вами. Ясно?

– Ясно.

– Сами подумайте, разве много Чиповичей придут в шляпе и с газетой в руке к платному туалету на Большой Покровской?

– Верно, виноват. Выхожу на задание. Подмогу дадите?

– Мы будем рядом. Если что, все видим и слышим. Голем.

– Почему Голем?

– Ваш агентурный псевдоним – Голем.

– Ух, ты. Голем. А звание?

– Гвардии майор.

– Слушаюсь.

Чтобы Петр не исчезал из информационного пространства, агенты разведки установили в канализационных трубах секретный передатчик, чтобы доводить до Петра оперативные сведения. Поэтому волей-неволей Петр выходил из дома без утреннего опорожнения и шел на Большую Покровку в платный туалет. Обычно там очередей не было. Петр совал охраннику десять рублей, спускался в подвальное помещение, делал свои дела и возвращался домой. Но теперь разведка поручила ему важную миссию: изловить мистера Чиповича и силком привести его в серый дом на площади Горького.

Голем выходил из туалета на улицу и всматривался в прохожих. Пытался угадать среди тысяч лиц таинственного и единственного Чиповича. Многие мужчины подходили под описание – были подозрительны, носили шляпы. Но мало, кто из них имел в руке газету и направлялся в платный туалет. Петр догадывался, что легкого задания не будет. Он секретный специалист. Голем. Гвардии майор. Исполняет самые сложные оперативные комбинации.

Вечером Петр заходил в свой туалет, вглядывался в темноту сливного проема и ждал, когда включится связь. Престарелая мама спала, когда Петр получал очередную инструкцию: «Сегодня вы должны задержать Чиповича и доставить его в серый дом. Ясно?»

– Так точно, – вытягивался в струну Петр. – Могу я узнать, мистер Чипович большая птица?

– Птица высокого полета. Может запутать следы. Делать вид, что он не Чипович. Но он никогда не снимет шляпу и не пройдет мимо туалета на Большой Покровской. Ясно?

– Так точно! – вытягивался в струну Петр. – Разрешите идти?

– Иди. И бди.

– Слушаюсь.

Ранним утром 20 июня Петр, наконец, встретил Чиповича. Мужчина вел себя странно. Купил в киоске газету, потом устремился в платный туалет. На нем была шляпа. Что делать? Петр решил проследить за мистером. Вошел за ним в туалет, спустился в подвал, сделал вид, что моет руки. А сам осторожно наблюдал, как Чипович закрывается за дверью кабинки, что-то делает там подозрительное, кряхтит, копошится, пытается замести следы – прямо как предупреждала разведка.

Петр дождался, пока мистер Чипович вымоет руки, и отправился за ним следом. Одновременно выбирая лучшую позицию для захвата. Возле аптеки Чипович притормозил, резко обернулся в сторону Петра, потом ускорил шаг, явно заподозрив, что за ним следят. Вот это школа!

Около сбербанка Петр нагнал шпиона и набросился на него с кулаками.

– Держи Чиповича. Враг не уйдет.

На улице Покровской утром 20 июня была потасовка. Параноидальный больной Петр К. набросился на местного жителя, спешащего на работу, и утверждал, что тот шпион. Некто мистер Чипович. Что его необходимо срочно доставить в серый дом. Там его ждут. А Петра ждет награда от государства.

Чиповичем оказался работник ЖКХ Иванов. Был напуган произошедшим. Не знал, что может оказаться героем чужого бреда.

На всякий случай в полиции взяли объяснение и с Иванова – кто он и зачем утром ходил по Большой Покровской. Проверили паспорт, явно надеясь на оперативный «улов».

Проверили через картотеку, сняли отпечатки пальцев, пробили по электронной базе. И только потом отправили в серый дом. На всякий случай. Мало ли? А вдруг это и есть таинственный Чипович? По шапке получать от коллег из серого дома никому не хочется. Кто такой Чипович, никто не знал. Но мало ли?

Петра К. отправили в его родные пенаты – желтый дом на Ульянова. Там его ожидала награда.

Партия счастья

Ночью с центральной улицы города привезли молодого парня в костюме и шляпе, который приставал к прохожим и раздавал им записки счастья и бумажки с цифрами, уверяя, что это новые деньги. На бумажках обычной шариковой ручкой стояли символические номиналы купюр. От сотни до тысячи единиц, похожих на кривой доллар. А записки были почти детские с пожеланиями счастья, здоровья, игрушек, любви, зелени, чистого неба над головой и так далее.

Молодой человек был навязчив, с каждым проходящим пытался заговорить о некоей новой Партии Счастья, в которой деньги будут раздаваться всем желающим, а пожелания в записочках обязательно сбудутся, если их сжечь, сложить пепел в воздушный шарик, запустить его и подумать хорошо. «Мысль материальна, – утверждал Шляпник. – Она поднимет желание до неба. И опустится на чью-нибудь голову. Чем больше добрых мозгошмыгов мы выпустим на волю, тем больше людей будет счастливы».

– Примите. Низкий поклон вам всем от Партии Счастья. – Раскланивался человек в шляпе. – Хотите быть счастливыми? Приходите к нам. Мы расскажем вам о счастье. Дадим рецепт. Придите к нам все страждущие и обремененные, и мы успокоим вас. Счастье в головах. несите на плечах добрые головы. И будет вам счастье.

Кому-то из прохожих поведение Шляпника показалось странным. Он и вызвал сначала полицию, потом Скорую помощь. Выяснилось, что мужчина в шляпе хоть и выглядит счастливым, блаженным то есть, но совершенно дезориентирован в пространстве. Не понимает, где находится, не помнит, как его зовут, где живет. Упрямо твердит о Партии Счастья и проповедует какую-то «ересь». Либо сектант, либо сумасшедший. На сектанта не похож, потому что никаких координат Партии на бумажках нет. Более того, все они не напечатаны, а написаны шариковой ручкой. Пожелания выглядят наивными, как в детском саду, а шляпа, как была на мужчине, так и оставалась. Никаких сборов мелочи с проходящих не было. Даже на уличного музыканта или клоуна не тянет. Доктор К-цин задал несколько вопросов из теста на вменяемость и подмигнул санитарам – дескать, наш клиент. Везем в первую городскую клиническую.

В приемном покое Шляпник вел себя странно. Когда я говорю странно, надо понимать, что в психиатрической больницы все ведут себя странно, и в этом факте, как таковом, никакой странности нет. А странность появляется тогда, когда отсутствуют странности. Человек в шляпе вел себя слишком учтиво для острого больного, слишком вразумительно. Отвечал на вопросы. Готов был подчиниться любой просьбе, раздеться, одеть больничное, дать осмотреть кожные покровы. Кроме одной детали – он наотрез отказывался снимать шляпу. В этом и была странность.

– Не могу, – говорил он и краснел. Как будто чего-то очень стеснялся.

– Почему не можете снять шляпу? – спрашивали его.

– Не могу, – снова краснел он, как девочка, и тупил взор. – Там ничего нет.

– Где?

– Под шляпой.

– Как ничего? А голова? Волосы?

– Там у меня… извините… там у меня сразу открытый мозг. Я не могу показаться перед людьми в таком обнажении. Там мои мысли. Скачут как блошки. Если сниму шляпу, они бросятся от меня наутек. И все увидят, о чем я по-настоящему думаю. Это стыдно. Понимаете?