Buch lesen: «На чужой планете»

© Юрий и Аркадий Видинеевы, 2024

ISBN 978-5-0064-4266-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ужасы белой горячки

Наркологи знают о том, что самые лютые страхи, которые только могут вселиться в человеческий разум, порождаются приступами болезни, именуемой алкогольным делирием (в простонародности – белой горячкой).

Петруша имел много страхов. Он панически боялся высоты, крупных бродячих собак с агрессией на запах выдыхаемых алкогольных паров, ядовитых насекомых, змей и крыс. Трудолюбием он никогда не отличался, хвастался своей «независимостью», выражавшейся в том, что вместо официального трудоустройства предпочитал «шабашки». Для этого Петруша приезжал в региональный центр и проходил по новым микрорайонам, где обычно велись строительные работы и требовались неквалифицированные подручные, среди которых чаще всего попадались выпивохи, создающие кадровую текучку (заработал – и ушёл в запой).

– Командир, на подработку без оформления возьмёшь меня разнорабочим? – спрашивал на стройплощадках Петруша у каждого дяденьки, отдающего приказы работягам на специфическом строительном сленге (на стопроцентном мате).

«Дяденьки» окидывали его безразлично-критическим взглядом и чаще всего отказывали, но иногда соглашались.

Первые несколько месяцев Петруша работал усердно (завоёвывал авторитет). Потом начинал тосковать по «полной независимости» и активнее прикладываться к бутылке. Заканчивались эти прикладывания всякий раз одинаково: он являлся на работу, еле держась на ногах после лихой попойки и глупо хихикая в лицо «дяденьки» прорабу. Тот с позором изгонял Петрушу с применением всех вывертов строительного сленга. Иногда такие речевые изыски подкреплялись мощным ударом начальственным кулаком по петрушиной пьяной ухмылке, а иногда ускоряющим пинком в петрушин зад.

И Петруша несколько дней наслаждался «полной независимостью». Но деньги быстро кончались, а с ними кончалась и водка. «Полная независимость» утрачивала первоначальную притягательность, её яркие краски блекли, ей на смену приходили ночные кошмары, возбуждение, общая путаница мыслей, дезориентация во времени и пространстве, лихорадка и сильное потоотделение. Все чаще вспоминалось всё самое обидное в жизни: побои, унижения, потеря семьи.

Семейная жизнь не для Петруши. В семейной жизни – «полная зависимость»: ни выпить, ни пофилософствовать с умными людьми до полуночи о том, какие все бабы дуры, а тёщи – ведьмы…

Между мукой семейной жизни и «полной независимостью» свободолюбивая петрушина душа и его алкогольно-философский склад ума всегда выбрали… понятно, что.

Вот и живёт теперь Петруша… понятно, как.

Как вольный ветер!.. в его дырявых карманах.

*

Глаза Петруши распахнулись от ужаса, когда в непроглядной тьме раздался зловещий шорох. Сердце затрепыхалось жалобно, болезненно, как из последних сил. Дыхание сбилось, в виски застучали дятлы, всё тело охватило мокрым горячим паром, по спине потекли ручьи пота.

Когда шорох повторился, Петруша едва не умер от страха: такой шорох могло издавать только какое-то гадкое, невиданное-неслыханное членистоногое насекомое.

В ответ ему прошуршала какая-то иная мерзость. Петруша догадался, что эта новая невидаль, хотя и змея, но намного опаснее и коварнее всех земных и подводных змей вместе взятых, потому что она обладает… сатанинским умом. Когда шорохи, издаваемые обеими этими тварями слились воедино, Петруша потерял сознание.

Очнулся Петруша не скоро. Место, в котором он оказался было ему незнакомо. Спина его затекла от долгого лежания. В неуклюже лежавшую руку впились бесчисленные иголки, беспокоящие её онемевшую тяжесть назойливыми прокалываниями.

Петруша сел, бессмысленно повертел головой, осматриваясь, помассировал затёкшую руку. Вдруг он почувствовал, как по его ноге проскользнуло что-то холодное, влажное… страшное. Из мёртвой зоны просмотра к нему метнулось по краю периферийного зрения маленькое паукообразное существо и в его ягодицу вонзились острые ядовитые челюсти.

«Мама!!!» – истошно взвыл Петруша и рухнул навзничь.

В грудничковом возрасте это слово было первым в крохотном словарном запасе беспомощного младенца Петруши.

Оно стало и последним в оскудевшем словарном запасе сорокалетнего Петруши.

Выход есть?

Это был чужой бог. Он был большим, как скала, а Фимка была пятилетней девочкой, непонятно как оказавшейся одной-одинёшенькой в чистом поле среди ужасной грозы.

Чужой бог сидел на небе и бросал в Фимку молнии. Вонзаясь в землю, молнии взрывались с оглушительным треском, и Фимка заполошно вскрикивала: «Ой! Мамочка!!!», а чужой бог смеялся над нею и продолжал бросать в неё всё новые и новые молнии.

Фимочке всякий раз удавалось отскочить в сторону, но после долгих таких метаний она смертельно устала и без сил упала на землю с желанием умереть.

Проснулась Ефимия от громкого, назойливого стука в окно. За окном – соседка Бабариха. Манит рукой, на работу зовёт, на ферму. Во двор Ефимии Бабариха заходить боится: Фимин петух Митрошка Бабариху не любит, набрасывается на неё, как сумасшедший, крыльями бьёт, клювом долбит.

По дороге на ферму Ефимия вспоминает свой последний сон о том, как она, обернувшись пятилетней девочкой, от молний уворачивалась, пока не свалилась без сил на землю с желанием умереть. Все её мышцы так болели, будто она и впрямь всю ночь спасалась от молний, а Бабариха тем временем всё трещит и трещит, как сорока:

– …сама знаешь, какой он кабель! Так я подняла с земли палку, да как огрела ей его по башке! Будет знать, как лапать меня за задницу! Был бы порядочный человек, так ладно бы, и даже хорошо бы, а то – сморчок, да к тому же и пьяница! Не для таких, как он, моё тело!

– А что, «порядочным» позволишь себя лапать?

– Ну, и чудная ты, Фимка! До двадцати лет почти уже дожила, а всё, как малое дитятко.

Порядочные-то пусть лапают! Флаг им в руки! Для мужиков ведь женское тело, будто липучка для мух: как лапнет, так и прилипнет! Мужики ведь «любят глазами», а «прилипают руками». Умные бабы знают это и сами провоцируют их на такие вольности. Да и наша женская природа просит, чтобы нас лапали.

А то самой тебе не хочется, чтобы хороший да пригожий мужик жадно лапал тебя там да сям крепкими и ласковыми ладошками? – заговорщически покосилась на Фиму говорливая Бабариха.