Buch lesen: «Дарсонваль»
© Юний Горбунов, 2018
ISBN 978-5-4490-6406-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
РАССКАЗЫ
МАЙКИНА ИГРА
Майка стояла перед зеркалом и наскоро прихорашивалась. Потрогала пальцами ресницы, провела по губам карандашом помады, повертела головой туда-сюда, одернула платьице, чтобы в разрезе чуть-чуть была видна ложбинка груди – это нынче модно.
В окно, сквозь бутоны цветущей гортензии, Майка видела часть двора. Обернув газетой дужки двух ржавых гирь, Игорь Иванович пружинисто, без особых усилий выжимал их поочередно – левой, правой. Он был в новом тренировочном костюме, с обнаженными по локоть в меру загорелыми руками. Пышные волосы прихотливо спадали сзади до самого ворота.
Со вчерашнего вечера, когда Игорь Иванович вместе с Семаковыми приехал из города, занимает он Майкино воображение. Ей нравится видеть в нем будущего мужа, представлять, как поедут они в город на пригородном поезде из трех вагонов и что она будет говорить знакомым, до смерти любопытным проводницам.
Нет, Майка не легкомысленна. А воображать каждого, чуть понравившегося, мужчину своим мужем – стало ее любимой игрой, маленькой, безобидной тайной. Поначалу она себя совестила, но совладать с капризом не могла. И успокоилась.
Майка выбежала во двор. Озабоченная, будто бы спеша, прошмыгнула мимо Игоря Ивановича в огород. «Даже не глянул. Ишь, какой», – мелькнуло у нее.
Игорь Иванович между тем солидно говорил хозяину:
– Ты нынче, Яков Кузьмич, сам-то гужи не рви. И тебе с Милитиной Федоровной отдохнуть надобно. Нас эвон какой колхоз. Накосим вам на зимушку за милу душу. Не перестояла трава-то?
– В самый раз, – немногословно ответил Яков Кузьмич под стук молотка, которым отбивал литовку.
У Игоря Ивановича легко на душе. Он ощущает свое сильное, молодое тело так же реально, как вот эти податливые гири. Он чувствует, что стосковался по мускульной мужской работе. Ему хочется сразу стать здесь своим. Он знает, что сумеет это, что у него получится.
Мальчишкой-школьником Игорь Иванович бывал на безымянном полустанке о трех домишках, у давних знакомых отца – бывшего железнодорожника Якова Кузьмича и его жены Милитины Федоровны. Даже брал в руки литовку и косить пробовал. Тогда это было почти баловством, и ничего путного у него не получилось. Но сейчас он уже не тот пацаненок. Литые бицепсы, тренированное тело. Все, несомненно, будет по-иному.
Игорь Иванович подумал так и тут же с досадой поймал себя на том, что все-таки чуть-чуть бодрится. А до конца распахнуться, почувствовать себя раскованно что-то ему мешает. Не этот ли чуть слышный говорок под навесом? Там Семаковы ладят новые слеги – копны носить. Отец и сын, они не лицами, а чем-то другим похожи друг на друга. То ли своими кирзовыми сапогами, то ли неспешными движениями и почти молчаливым, с полунамека, согласием.
– Погоди, отец, дай я держаки пошлифую, чтобы мозолей не наделали.
– А добро. Мне вон на середке сучок не нравится. Ну, как не выдюжит?
– О чем разговор. Запасную слегу ошкурим. Делов-то.
– Я тоже думаю. Подбери-ка поровней жердину.
До конца разобраться в своих ощущениях Игорь Иванович не успел, потому что мимо опять суетливо пробежала Майка и скрылась за калиткой. Игорь Иванович едва помнил ее, застенчивую девчонку без особых примет. А вот поди же ты! Выросла, похорошела, даже замужем, говорят, успела побывать.
А за калиткой, куда убежала Майка, у палисадника, окруженного почти вровень с забором ядреной крапивой, стояли две женщины. Полная – соседка – с усмешливым любопытством наблюдала за Игорем Ивановичем и одновременно кивала головой, внимая торопливому шепоту хозяйки дома – худенькой Милитины Федоровны.
– Ноне у вас людей богато, в два дни управитесь.
– И не говори, милая. Эка артель привалила, – отвечала довольная Милитина Федоровна. – Семаков-от Григорий Петрович почитай кажин год, спасибо ему, из города наезжает. Мы с ним с молодых лет дружимся. Николай его тоже: как в отпуск – так к нам. То с женой да с дочкой, то один.
– А это кто, молодой-от? – спросила соседка.
– Да Игорь Иванович – сынок Ивана Матвеича, что в третьем годе помер. Я тебе сказывала. Они с Семаковыми в городе соседи.
Милитина Федоровна чуть помолчала и продолжала шепотом:
– Образованный. Институт покончил учительский. Два года где-то, в Казани ли, в Рязани ли, отрабатывал, а ноне домой возвернулся.
– Гляди ты! Отец-от не дожил до этакой радости. Вот посмотрел бы, полюбовался. Сам-от, знать-то, робил все, не до учебы было.
– И-и, какое там! С фронту калекой возвернулся, а без его жену схоронили. Другую взял. А уж сыну-то как обрадовался! Робил, с заводу не выходил. Вот, говорил, школу покончит, в институт отдам!
– Косить-то умеет ли? – с улыбкой кивнула соседка в сторону Игоря Ивановича.
– Да где поди-ка! Пособит маленько – и ладно.
– Ну с богом вам, – торопливо махнула рукой соседка, увидев, что мужчины выходят со двора.
Покос у Якова Кузьмича был рядом с домом. Начинаясь от печальных береговых ракит густым разнотравьем, огибал обнесенные жердями картофельные грядки, стайкой беспечных тонконогих лютиков взбегал на береговой угор, а уж тут раздольными зелеными волнами катился на ветру до самой железнодорожной насыпи. Там десятка два молоденьких осинок, трепетно приподняв свои зеленые подолы, купали ноги в росной прохладе травы. А сквозь их листву видно было, как плавится знойным маревом слепящая полоса рельсов на близком горизонте. – Припозднились мы нынче, а, Яков Кузьмич? – огласил луг своим звонким фальцетом Семаков-старший. – По росе бы надо выходить.
– Не печалься, куманек, впереди еще денек, – голосисто отозвалась Милитина Федоровна.
Солнце и впрямь уже щедро расплескалось по реке, а в листве старой ивы вовсю гудели невидимые пчелы.
И вот на заливном лугу, в густой, еще не высохшей траве, обозначился первый ровный и аккуратный прокос.
За Семаковым-старшим размашисто пошел Николай. Его движения молодо раскованны, плавны и легки. Густым, богатым валком легла слева от него трава, а сзади осталась ровно и чисто подстриженная дорожка, как раз посередине обозначенная двумя стежками росных следов.
Третьим встал Яков Кузьмич. Игорю Ивановичу и Майке места на берегу не осталось. Им предстояло начинать на угоре, от жердяной изгороди, где Милитина Федоровна поставила вместительный бидончик с ледяным погребковым квасом.
Игорь Иванович начал было решительно махать литовкой. Но сразу понял, что работа это не простая и одними мускулами ее не возьмешь. Стараясь захватывать, как Николай, широко и наотмашь, он или срезал только половину травы, оставляя высокую неаккуратную стерню, или неожиданно засаживал конец литовки глубоко в землю. Мечту о широком полукруглом прокосе пришлось оставить. Прошло не больше получаса, а тело под спортивным костюмом от напряжения покрылось липким потом, в руках почувствовалась предательская слабость, а перед глазами замельтешили темные пятна.
Игорь Иванович остановился. Сзади него на два – три метра до изгороди тянулась неровная дорожка влажной спутанной стерни и клочков травы. Она катастрофически сужалась, образуя уродливый полупрокос.
Все вокруг стало бесцветным. Хотелось упасть ничком в мокрую стерню и закрыть глаза.
Подошла Майка, протянула влажный и холодный бидончик с квасом.
– Надели бы рубаху вместо свитера. Не слушаетесь все, форсите.
Игорь Иванович сделал несколько жадных глотков, слыша, как противно и неостановимо стучат о край бидона зубы. И сразу все краски вернулись окружающему миру.
Он стянул спортивный свитер, оставшись в майке, вытер им лицо и улыбнулся, как бы говоря: «Давненько же не брал я в руки литовку».
Про себя Игорь Иванович сразу решил, что спешить не будет. Если так надрываться, то и одного раза до насыпи не дойдешь. Косарь из него, видимо, никудышный. Кесарю – кесарево. Дернуло за язык трепаться во дворе и играть мускулами. Ну да что сейчас переживать. Будет у Якова сено. Вон Семаковы какими комбайнами идут. Любо-дорого. «А ну-ка их в десятый „Б“ на сорок пять минут?!» – как бы за что-то в отместку подумал вдруг Игорь Иванович, и кошмарные, пережитые только что минуты тотчас отодвинулись, забылись.
Вспоминать начало учительской практики было приятно. Особенно первый урок в десятом.
… – Здравствуйте. Видит бог, как все устроено в этом мире: давно ли я сам сидел вот здесь, на вашем месте. – Игорь Иванович подходит ко второй у окна парте и слегка касается рукой плеча русоволосой девушки. – Конечно, не всегда на этой. Была и у меня галерка, где мы с приятелями на уроках литературы, усомнившись в законе Бойля-Мариотта, решили сами изобрести этот очаровательный велосипед.
Игорь Иванович сделал паузу. В чем суть закона Бойля-Мариотта, он помнил смутно, но с удовлетворением отметил, что класс заинтригован.
– А потом… – Игорь Иванович оставил плечо русоволосой ученицы и подошел к окну. —
Тихонько движется мой конь
По вешним заводям лугов,
И в этих заводях огонь
Весенних светит облаков
И освежительный туман
Встает с оттаявших полей.
Заря, и счастье, и обман —
Как сладки вы душе моей.
Упоительный, нестареющий Фет! Его стихи пахнут! Вы чувствуете аромат?
И освежительный туман
Встает с оттаявших полей…
Ведь чувствуете?
И снова оказался он у второй парты, и опять его чуткие пальцы коснулись волос на плече…
Класс затих. Прошла почти минута, когда Игорь Иванович, отведя рассеянный взгляд от окна, вдруг смущенно улыбнулся:
– Ах да, извините, пожалуйста. Мы ведь и не познакомились еще. Меня зовут Игорь Иванович. Я у вас буду вести литературу…
Таким был первый урок. И похожими на него были остальные. У него получалось все: и неожиданные будто бы порывы поэтического чувства, и вовремя, но как бы невзначай, брошенная шутка, и увлекательный рассказ с интригующими подробностями чьей-либо биографии, которые всегда с такой готовностью выкладывает его память. Приятно было чувствовать себя как бы вне возраста – юным, как они, и в то же время ненавязчиво мудрым… И еще невыразимо приятно было смотреть на себя со второй у окна парты восторженными глазами русоволосой Нади Переваловой…
Кесарю – кесарево…
Игорь Иванович косил теперь не спеша, но старательно. Много не захватывал, широко не замахивался. Оказывается, если не отрывать пятку литовки от земли и слегка приподнимать носок, – косить будет куда легче и стерни почти не остается. Даже прошлогодний жухлый осиновый лист весь на виду. Нет, правда, того красивого замаха, широкого, как улица, прокоса, но вон и Маечка вроде как не рвется в передовики. Легко идет, ровненько, но соседа обгонять не спешит. Вот и отличненько. Косить-то еще во-он сколько. Семьдесят семь потов сойдет.
Майке действительно не хотелось торопиться.
Она любила страдовать. Так же, впрочем, как ходить за коровой, раненько утром мыть полы в доме или полоскать на речке белье. Все это делала она не надсадно, а как песню пела – у каждой свой мотив, свое течение. Одно только требовалось Майке, чтобы не в тягость была работа, – было бы о чем мечтать.
В жизни все не так ладно получалось. Сиротой Майка осталась рано. Кормилась и росла, училась до восьмого – все будто в долг брала. Нет, ни молчаливый Яков Кузьмич, ни хлопотливая Милитина Федоровна не попрекали ее куском, но и дочкой не назвали ни разу. Словно бы некогда им было приголубить ее, приласкать. То, глядишь, корова отелилась, большая вода пришла, овца ногу покалечила, а там и страдовать пора… Бесконёчная крестьянская круговерть.
Майка рано вышла замуж. Повадился один шофер из города. Зимой за сеном едет – заглянет. Летом со спиннингом на выходной прикатит – у них остановится. Так и познакомились. Уехала Майка к мужу в город, поступила на завод. Любила ли она Виктора? Кто знает… Жалела больше – пил он. И такой был беспомощный, даже в пьяном гневе своем, когда над ней куражился. И казалось Майке в такие минуты, что эта ее жизнь и есть тот долг, который она кому-то отдать должна…
И терпела Майка, и жалела, и голосила потом над гробом мужа своего: Виктор погиб в случайной пьяной драке. Жизнь Майку не баловала. Зато всегда была у нее мечта. То о подруге единственной на всю жизнь, то о ребенке – капризном и непоседливом мальчугане. А сейчас вот думалось-мечталось ей об Игоре Ивановиче…
И хорошо было косить податливую влажную траву, видеть перед собой молодого, сильного, но неуклюжего в крестьянской работе человека, слегка сбивать шаг, чтобы не задеть литовкой ненароком, и дать почувствовать его мужское превосходство.
– Во идут! – сказал, остановившись, Игорь Иванович. – Особенно Семаковы. А Колька, Колька! И где он так насобачился?
– Так он же, как приедет, у нас околачивается. Вместе с отцом, – обрадовавшись разговору, тотчас отозвалась Майка. – То переметы ставят, то лодку смолят. А уж как покос – без них не страдуём. Вот и наловчился. Да и ничего особенного. Вы два-три раза покосите, так же будете.
Игорь Иванович не спеша вдавил в землю рукоятку литовки, достал брусок и начал неловко водить им по лезвию.
– Оботрите сперва литовку-то, – посоветовала Майка.
– И верно, – вспомнил Игорь Иванович. Подхватил пучок скошенной травы и, обхватив им лезвие, вытер.
Точить он старался небрежно, как заправский косарь, но металлический звон почему-то резко обрывался, не складываясь в знакомую Майке мелодию сенокосного утра. «Наверно, боится руку порезать», – невольно подумала она.
– Нет, а мне Семаковы интересны, – уловив в Майкиных словах пренебрежение, начал Игорь Иванович. – Сколько их знаю и все удивляюсь. Даже не так надо сказать: восхищаюсь ими.
– А чего ими восхищаться-то? Люди как люди. Григорий Петрович всю жизнь в одной гимнастерке прожил. А Колька, говорят, в Куйбышеве дворником работает. Эка невидаль. Мне так по душе красивые люди, необычные. Ну как… – Майка слегка запнулась. – У нас в городе сосед был, артист драмтеатра. Зимой ходил без шапки. На работу утром идет, обязательно нам позвонит: «Доброе утро, Маечка. Если ко мне друзья нагрянут, скажите им, чтобы двери не ломали – ключ под половичком».
Она оперлась подбородком о черенок литовки. Пепельные пряди выбились из-под платка. И лицо стало таким отрешенным, по-детски наивным, что Игорь Иванович ахнул про себя: «Вот так русалочка! Подойди, поцелуй – и не заметит: ветерок налетел – и все».
Заостренная бруском коса пошла легко, хотя набравшее высоту июльское солнце уже выпило с травы почти всю росу. Над лугом, то тут, то там убранном желтым ситцем лютиков, уже завязывался аромат сохнущих трав. На несколько прерывистых мгновений повис в воздухе тугой, вибрирующий гуд шмеля. Из запаха трав и звука крыл шмелиных, из жаркого марева над рельсами родился неповторимый июльский полдень.
Игорь Иванович косил все так же неспешно, сохраняя силы, регулируя дыхание. Литовка стала послушнее в руках, хотя прокос по- прежнему был вполовину уже соседнего.
Но это теперь совсем не задевало его. Чуткая интуиция вдруг подсказала, что открытая им русалочка глухого полустанка тянется к нему, как бабочка на пламя, ждет чего-то необычного и вся – внимание. Это было уже интересно. Значит, он нужен здесь не только как рабочая сила. Майка – прилежная и восторженная слушательница. Сельский вариант Нади Переваловой.
Все обретало иной смысл и значение: и начатый так неудачно день, и все более послушная рукам литовка, и знойный полдень, обещающий близкий отдых у воды в тени ракит.
Семаковы и Яков Кузьмич закругляли уже у насыпи свои первые прокосы, и оттуда доносился звонкий фальцет Григория Петровича. Его голос в знойном воздухе удивительно напоминал пение жаворонка.
– Ну как литовочка – бойко ходит? – еще издали заговорил Семаков-старший.
Он шел, маленький, плотный, в стоптанных кирзовых сапогах. Гимнастерка навыпуск, а ремень висит на плече. В одной руке литовка, в другой кепчонка. Знойный воздух шевелит редкие волосы.
– А, погоди, отдохни. Пускай еще порастет. И где это у тебя, Мили- тинушка Федоровна, квасок припасен? – начал он звонкоголосую перекличку. И хозяйка тотчас отозвалась частушечным речитативом:
– Хочу квасу – нету спасу. Ай нет покрепче ли чего?
Отдыхать наладились у жердяной изгороди. От реки слегка тянуло влагой. Солнце почти не пробивалось сквозь неподвижную листву ракит.
Черенком литовки Майка разбросала у изгороди валок свежей кошенины и улеглась. Игорь Иванович полулежал, прислонившись к толстой осиновой жердине. Остальные расположились поодаль.
– Вот ты говоришь, в гимнастерке всю жизнь, – продолжил Игорь Иванович начатый на прокосе разговор. – Думаешь, Семаков на костюм не заработал. Нет, Маечка, это сложнее все. У него, я знаю, наград не густо- – всю войну при каком-то фронтовом обозе. Но мы себе и представить не можем, что такое фронтовой обоз. Это адская работа и собачья жизнь. Каждую минуту у передовой на подхвате. Ни сна, ни покоя. Разбиваешься в лепешку, а тебя еще и подначивают: «Спите, обозники, „мухи“-то до вас не долетают. Ну, воюйте, воюйте». Какую надо силу иметь, чтобы вот так все пять лет. Честно. С полной отдачей. Семаков уверен, что фашиста наш народ одолел работой, вот таким нечеловеческим, немыслимым трудом. И не только фашиста. Семаков и в себе самом что-то преодолел. Раз и навсегда. Преодолел и утвердился в жизни…
Игорь Иванович вдруг замолчал. Он узнал вокруг себя знакомую, как в классе, тишину. Он видел, как бесшумно качаются, лениво метут по небу ветки ивы, как порхают птицы в ее листве. А звуков не было слышно. И еще он почувствовал, что говорит и думает уже не о Семакове, а о себе самом… Это, Маечка, каждому нужно – самоутвердиться. Да не у каждого выходит… А гимнастерка – что… Метка времени. Время на людях свои метки оставляет. Иной смахнет щелчком, как пылинку. А другому больно сковырнуть. Сковырнет – дырка будет. Лучше, что ли?
– Интересно как вы говорите! – с тихим восторгом сказала Майка. – Про Григория Петровича такого и не подумаешь. Добрый ведь вы…
Вместе с ее голосом Игорь Иванович услышал другие звуки и, не открывая глаз, почувствовал на себе Майкин взгляд. «Русалочка», – снова подумал он.
– А работа… Ну и что? – бойко продолжала Майка. – Все ведь работают – вы, мама, артист – наш сосед… Раз надо… А вот бывает, работают люди впустую, ни за чем. Никто не просит, не заставляет. Вот я чего не понимаю. Вон Григорий Петрович. Как к нам приедет вечером, так сразу за перемет. Крючья точит, поводки меняет, наживку выдумывает. До полуночи на реке пропадает – перемет ставит. Придёт мокрый весь, на ногах не стоит. Утром чуть свет – опять на реке. А домой что везет? Слезы! Трех пескарей да одного ерша. Кошке на уху. Пацаны вон на удочку подъязков да щурят таскают, а он помешался на своем перемете.
– Так я же и говорю, Маечка! Для Семакова работа – не только хлеб, деньги, крыша над головой. Она для него – вся жизнь. Понимаешь?
Майка не понимала. Не хотела понимать. Она не могла оторвать глаз от Игоря Ивановича. Как на цветок смотрела. Лежит он – голова на жердинке, глаза прикрыты. Чуть заметный ровный загар лица оттеняют темные, нежными волнами волосы. Такие лица Майка видела под стеклом в городском фотоателье. «Не его ли снимали? – подумала. – Наверно, его». И переполнилась восторгом. И так легко было Майке, так хотелось продолжать свою игру дальше…
Вот идут они с Игорем Ивановичем по городской улице. Под ручку идут – честь по чести. Улица в воскресный день полна народу. Девчонок, женщин – как маков у них на огороде. И ни одна мимо без любопытства пройти не может. Кто украдкой, будто невзначай, а кто открыто на них глазеют. А Игорь Иванович что-то ей говорит – умное, веселое. Она хохочет, заливается. И вдруг – знакомое лицо. Люська Попова, нормировщица из литейного. Увидела, глаза распахнула и ротик буквой «о». «Ой, Люся! – говорит Майка. – Вот так встреча! Вы не знакомы? Это Игорь Ива… Это Игорь – мой муж…»
Майка представила себе Люськино лицо и прыснула. И увидела, как дрогнули у Игоря Ивановича ресницы, и голос его услышала.
– Вот ты про перемет говоришь, а я тебе расскажу про туески…
Семаков мастер выделывать из бересты всякие посудины. У него дома в чулане целый музей берестяной: пайвы, корзины разных фасонов, ведра берестяные, кружки, черпаки. Но лучше всего прочего выходили у Семакова туеса. Соседи, бывало, просят: «Сплети, Петрович, пайву». А он руками замашет и хитро так: «А не мастак я на пайвы. Куда мне – пайвы плести. Вот если туесок…» – сам весь улыбается, светится. Но туески нынче не в ходу. Кому они нужны в хозяйстве? Никто Семакову туеса не заказывал.
Но однажды пришел к нему нарочный с завода, где Семаков до пенсии жестянщиком работал, и срочно потребовал его в профсоюзный комитет. На завод чехословацкая делегация приехала.
Зашла речь о сувенирах, а кто-то возьми да и вспомни про семаковские туески…
Отобрал он дюжину готовых в чулане и отнес на завод. Вручали их на встрече гостей в заводском Дворце культуры. Председатель пожал главе делегации руку и говорит:
– Пусть этот туесок всегда будет наполненным и крепким, как наша с вами дружба!
– А вдруг он протекает? – лукаво спросил гость.
– А это мы сейчас у хозяина спросим. Григорий Петрович, поясни, – обратился председатель в притихший зал.
– Не потечет, однако, – тонко донеслось из задних рядов.
– Ни одной капли? – изумился чех.
– На спор хотите? – звонкоголосо и озорно отозвался Семаков.
После торжества толпа повалила в буфет. Купили две бутылки шампанского, пустили пробки в потолок и опрокинули обе бутылки разом в туесок. До краев наполнилась посудина. Минут пятнадцать держали ее на весу. Ни одной капли не упало из семаковского туеска. Хозяин похаживал в тесном кругу, неизменную застиранную гимнастерку одергивал и подмигивал всем заразительно.
– А не потечет. Пусть хоть час ждет, не потечет.
Был в этот миг на его улице праздник…
– Вот что значит для Семакова работа, – закончил рассказ Игорь Иванович. – Что бы он без нее? Маленький, невидный, с бабьим голоском? А в работе он – Семаков!
Игорь Иванович полулежал с закрытыми глазами и вновь представлял себя в классе – уверенного, красивого, энергичного. Класс послушен ему, каждой интонации его голоса – ведь он так любит и умеет говорить, чувствовать нюансы настроения. Вот заметил – поскучнели, то тут, то там посторонние шепотки, шорох. У него как реле какое срабатывает – тотчас откуда ни возьмись шутка-прибаутка, случай озорной. И все к месту. А развеселятся очень, появляются сами по себе у него в голосе лирические тона, вспоминается строка какого-то стихотворения, казалось, совсем забытого, прочитанного по диагонали в читалке на первом курсе. И такой она прозвучит свежей, первозданной, будто он сам ее только что сочинил, как импровизатор.
У него вроде и нет любимого поэта, а если есть, то это последний, кого довелось прочитать. Но заставить слушать он сумеет и будет делать это искренне, вдохновенно, почти без фальши, так, что у самого на секунду повлажнеют глаза и застрянет крутой комок в горле…
И никогда не забывает он смотреть на себя со стороны, ну хотя бы со второй у окна парты, где сейчас, когда он говорит о Семакове, сидит уже не Надя Пёревалова, а Маечка – ее сельский вариант. И не сидит, а лежит, опершись ладонями на подбородок. И ждет его голоса, и смотрит на него.
Игорь Иванович чуть глянул из-под ресниц на Майку – так ли все? Так! Его взгляд, скользнув по лицу и волосам, задержался на вырезе легкого платьица, и он мечтательно, как в полусне, подумал, что будет еще сегодня прохладный июльский вечер, пустынный берег реки с загадочными шатрами ракит у воды и собранное в копны, хранящее в себе полуденное тепло, свежее сено…
– Подъем, молодежь! – раздался по берегу ликующий фальцет Семакова-старшего.
Берег ожил. Гуще загудели тугими стрелами пчелы в листве. Слетелись на голоса суетливые воробьишки. Запела коса под наждаком Якова Кузьмича. Плескался у воды Николай, сгоняя с себя минутную дремоту.
Игорь Иванович тоже направился к реке. У края жердяной изгороди, что ступила прямо в илистое дно, расположились рыбаки – отец с сынишкой. Мальчонка лет десяти торопливо размотал и забросил удочки, а отец не спеша вытащил из рюкзака надувную лодку и возился с ней, гнусавя что-то себе под нос.
Да скорей ты, папка, шевелись! На середке счас самый клев.
– Не мельтеши, – добродушно ворчал тот. – Вот перекусим малость и – айда. Рыба, она, брат, по суху не ходит…
Игорь Иванович осторожно, чтобы не помешать рыбакам, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на лицо. Хотелось продлить минуты отдыха, а не возвращаться опять к литовке.
– А и хорош у тебя квасок, Милитинушка Федоровна. После такого кваску руки сами дело делают, – снова раскатился жаворонком голос Семакова-старшего. – А что, робятки, у нас с вами всего ничего осталось – начать да кончить.
– С божьей помощью начнем да хозяина качнем, – с готовностью отозвалась Милитина Федоровна.
Она вроде и отдохнуть не присела. Худенькая, маленькая, незаметно, неброско ворошила и ворошила траву черенком литовки, перебрасываясь парой-другой фраз, поддерживая разговор. Словно бы в этой частушечной перекличке и было ее отдохновение.
– Да уж придется качнуть, – солидно отозвался Николай, пристраиваясь с литовкой вслед за отцом.
Игорь Иванович подумал, что никогда у него с Николаем не было не то что дружеской, а даже приятельской близости. Росли по соседству, в одном классе учились до седьмого. Не ссорились никогда, даже по мелочам. Просто разными были их миры. Встретятся, поздороваются, а говорить не о чем. Будто условились раз и навсегда: ты мое не задевай и я твое не буду. А вскоре и совсем разминулись их тропы. Однажды Колька неудачно упал, съезжая на лыжах с крутой горы, сломал ногу. Перелом оказался тяжелым, три месяца продержали парня в больнице, и пришлось ему остаться в седьмом на второй год. Потом отпросился у отца в «ремесло» (так попросту называли тогда профтехучилища), чтобы поближе быть к машинам. Десятилетку Николай окончил, работая на заводе слесарем, когда Игорь Иванович уже готовился к защите диплома.
Вот и нынче встретились – словно на одних полатях спина к спине спали.
– Ну, здоро́во. Работать приехал?
– Да вот… А ты как?
– Нормально.
Игорь Иванович видит, как споро, размашисто, азартно идет впереди его Николай. Трава сухо позванивает под лезвием косы. Резко подламываются длинные стебли лютиков, тяжело и солидно ложатся поверх валка отцветшие метелки щавеля, беспорядочно сбивается в рыхлую охапку сочное разнотравье. Размеренно и круто ходят под распущенной рубахой Колькины лопатки.
На сухой траве литовка тупится быстро, и Игорь Иванович даже рад этому. Майка тоже, как ему кажется, охотно и не спеша водит точилом по лезвию.
– Косить – что, – Игорь Иванович словно продолжает вслух свои мысли о Кольке. – Косить – дело практики. У Николая другое есть – азарт, нетерпение отцовское.
– Ну и скучный он. Слова сроду не выдавишь, – тотчас откликнулась Майка. И только на мгновение, продолжая свою игру, представила себя рядом с ним: «Нет, уж этот мне не украшение…»
– Ведь они как, Семаковы, живут? – не замечая Майкиных слов, продолжал Игорь Иванович. – Отец на Кольку никогда не кричал, ногами не топал. Если что нужно было делать, брал инструмент и делал у него на глазах. Дом рубил, печи клал, крыши крыл и… что там еще? Все сам, все молча. Но так делал – глядишь на него, и руки чешутся. Вот такая у Николая была школа, такой университет.
– Что же он в Куйбышеве-то дворником… Хорош университет.
– Хороший, Маечка. Там институт авиационный. В общежитие Кольку с женой и дочкой не пускают. А квартиру кто студенту даст? Вот и пошел в дворники. При домоуправлении комнатушку выделили. Утром метет, днем на лекциях, вечером за книгами. Жена-то ведь тоже учится. Думаешь, у него сейчас в голове – травы, травы, травы? У него интегралы в голове, чертежи всякие. Когда такое зерно в человека брошено, неважно кем – отцом, дядей, учителем, – тогда все впрок пойдет: и прописные истины, и кодекс, и наука любая, в том числе и покосная. Надо, чтобы все эти нитки на какой-то стержень наматывались…
Игорь Иванович неприятно поймал себя на том, что опять забыл про «класс» и говорит больше для себя, с каким-то внутренним отчаянием. Впервые ли так? Может быть, только вслух впервые?
Появление на его горизонте отца и сына Семаковых всегда сеяло едва уловимую смуту в душе Игоря Ивановича. Он не терял красноречия, уверенности в себе, нет. Но почему-то вблизи их постоянно должен был эти качества в себе утверждать, словно бы кто-то на них покушался. Он все время боялся, что вот-вот проклюнется в нем, заявит о себе какая-то ущербность, неполноценность. И опасаясь этого, его сознание механически вырабатывало стойкое противоядие – великодушие. Он не мог себе позволить даже перед самим собой в чем-то, пусть самом малом, упрекнуть Семаковых. Тут-то, чувствовал он, и произойдет катастрофа…
– Сколько вам лет, Игорь Иванович? – по-детски наивно спросила Майка.
Он увидел, что застоялись они, – белая рубаха Николая уже метрах в пятидесяти.
– Я, Маечка, без возраста, – задорно ответил Игорь Иванович. – Сколько дашь, на том и спасибо.
«Не говорит, – про себя улыбнулась Майка. – Вот чудак-чудачок. А мне и не больно надо. Я только так спросила – вдруг Люська Попова поинтересуется».
Она косила без устали и, казалось, одна могла одолеть весь этот огромный луг между береговыми ракитами и млеющим вдали маревом над рельсами. Ведь у нее была мечта! Она несла Майку безудержно, неостановимо. И была прекрасна…
Уже через год у них с Игорем Ивановичем будет сын. Поначалу капризный, болезненный, непослушный малышка. Непременно даже капризный и болезненный. Потому что какая невидаль вынянчить здорового? Это, скорее, на игру похоже. А она – сильная, выносливая, любящая мать. Она сама вырастит сына и здоровым, и послушным. Не все же ей быть на иждивении… Игорь Иванович будет только удивляться, откуда у нее, девчонки, такие способности, такая любовь… Как она все успевает и остается доброй, ласковой, красивой? «Откуда у тебя, – спросит он, – таланты такие?» – «Я их копила, – ответит она, – по капельке откладывала для тебя каждый день, всю жизнь…»
– Эй, баргузин, по-ошевеливай ва-ал, – раздалось на берегу неестественно громко и фальшиво. Это изрядно уже подвыпивший рыбак, покачиваясь и увязая в иле, стаскивал в воду свою резиновую посудину.
– Сы-ынка, – с пьяной умильностью в голосе позвал он, – подай папке опарышей и удочки. Вот, добре! Вся она сейчас, рыбка, наша будет, – и затянул снова дурашливо на непонятный мотив: – А рыбаки-и ловили рыбу-у…
Косари остановились – кто выкурить папиросу, кто подточить литовку или приложиться к бидончику с квасом, накрытому от солнца пучком травы.
