Buch lesen: «Исповедь массажистки. Кончиками пальцев по струнам души»

Schriftart:

Корректор Марина Копылова

ISBN 978-5-0051-4605-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дискинетическая форма ДЦП
(используется и термин «гиперкинетическая форма»)
Одной из самых частых причин данной формы является перенесённая гемолитическая болезнь новорождённых, которая сопровождалась развитием «ядерной» желтухи. При этой форме, как правило, повреждаются структуры экстрапирамидной системы и слухового анализатора. В клинической картине характерно наличие гиперкинезов: атетоз, хореоатетоз, торсийная дистония (у детей на первых месяцах жизни – дистонические атаки), дизартрия, глазодвигательные нарушения, снижение слуха. Характеризуется непроизвольными движениями (гиперкинезами), повышением мышечного тонуса, одновременно с которыми могут быть параличи и парезы. Речевые нарушения наблюдаются чаще в форме гиперкинетической дизартрии. Интеллект развивается в основном удовлетворительно. Отсутствует правильная установка туловища и конечностей. У большинства детей отмечается сохранение интеллектуальных функций, что прогностично благоприятно в отношении социальной адаптации, обучения. Дети с хорошим интеллектом заканчивают школу, средние специальные и высшие учебные заведения, адаптируются к определённой трудовой деятельности.
Гемолитическая болезнь новорождённых (ГБН) – патологическое состояние новорождённого, сопровождающееся массивным распадом эритроцитов, является одной из основных причин развития желтухи у новорождённых. Гемолиз происходит из-за иммунологического конфликта матери и плода в результате несовместимости крови матери и плода по группе крови или резус-фактору. В результате компоненты крови плода становятся для матери чужеродными агентами (антигенами), и в ответ на них вырабатываются антитела. Антитела проникают через гематоплацентарный барьер, атакуя компоненты крови плода, в результате чего уже в первые часы после рождения у ребёнка начинается массированный внутрисосудистый гемолиз эритроцитов.
Первое описание в литературе датируется 1609 годом (Франция). В 1932 году Луис Даймонд и Кеннет Блэкфэн показали, что hydrops fetalis, icterus gravis и тяжёлая анемия новорождённых являются проявлениями одного заболевания, связанного с гемолизом эритроцитов и названного ими erythroblastosis fetalis (неонатальный эритробластоз). В 1941 году Филлип Левин обнаружил, что причиной этого синдрома является резус-несовместимость родителей.

* * *

Пожалуй, ни одна профессия, кроме моей, не дает возможности настолько быстро и глубоко внедриться во внутренний мир человека или домашний уклад его семьи, понять, чем и как тут дышат, кто главный, кто реально принимает решения, и прочее, и прочее. Я, как червяк в яблоко (м-да, не очень приятная метафора, зато точная!), сразу забираюсь в самую серединку, в суть, так сказать, внутридомашней жизни. Иногда мне это нравится. Иногда ― нет. Ну, бывает интересно, чисто по-женски любопытно, иногда, правда, не эстетично и неприятно, иногда откровенно противно, а иногда и рискованно. Впрочем, об этом далее, что уж там держать интригу, работаю я детским массажистом, скажем так, по вызову. То есть не при поликлинике или медицинском центре, а откровенно частным образом, хожу по домам и квартирам клиентов делать их чадам лечебный или профилактический массаж.

Профессия, чего уж там, не верх престижа, и, держу пари, ни разу в детском саду какие-нибудь там Машенька или Витенька, встав на стул на утреннике, не объявляли счастливым родителям ― а я не хочу стать космонавтом, как Тимур, и даже не актрисой, как Маринка, а я решил(а) стать массажистом! И в школе не писали сочинения на тему «Моя мечта ― делать массаж на дому!» Но я ж и не говорю, что сама выбирала это занятие. Судьба сподобила, уж злодейка или нет, судить не берусь. Я ― фаталист, верующий во вселенский разум, исполненный справедливости и обладающий развернутый планом насчет того, кто и что будет делать по жизни во исполнении неизвестной, но очень справедливой вселенской цели. Поэтому не ропщу. Ну, хорошо, если честно, бывает, и ропщу иногда. Человек слаб… ничего уж тут не поделаешь.

А в детстве, как и у всех советских детей, была у меня мечта обладать героической, и, вместе с тем, романтической профессией, например, стать врачом. Ну, ясное дело, не просто терапевтом в районной поликлинике, злобной этакой теткой в сером халате с кучей бумаг на столе, у которой из врачебных инструментов только стетоскоп и противная металлическая палка для горла ― кошмар всех дошкольно и школьно-возрастных пациентов. Хотелось быть гениальным хирургом, чтобы браться оперировать всех безнадежных пациентов и возвращать их к жизни. А уж потом, в белоснежном больничном коридоре, скромно опускать глаза и сдержанным, но полным достоинства и понимания собственной значимости голосом говорить благодарным, со слезами на глазах, родственникам: «Ну что вы, это же моя работа…», ― и удаляться за белые и стеклянные двери в окружении интернов и ассистентов ― спасать следующую жизнь. А еще вечерами, как профессор Преображенский из «Собачьего сердца», совершать какое-нибудь важнейшее открытие, которое продвинет медицину лет этак на 20 вперед, чтобы все газеты писали: «Советские ученые-медики ― лучшие в мире», а внизу скромно ― моя фамилия.

Кстати, чтоб не перебарщивать со скромностью, фамилия моя Икрамова, зовут Гульнара Анваровна. Внешность же моя при таком имени часто вводит добрых людей в замешательство, так как является ваша покорная слуга обладательницей светло-зеленых глаз, европейского типа лица с россыпью веснушек, и темно-русой косы. Правда, не до пояса. И редко когда косы, в основном конского хвоста или этакой дули на затылке. Причиной сего феномена является межнациональная любовь моих любимых родителей, которая для того благословенного времени вовсе не была чем-то из ряда вон выходящим. Время было такое. Все ― граждане одной страны, не особо разделяли друг друга на узбеков, русских, украинцев и так далее. Браков таких, как у моих родителей, было предостаточно, особенно в начале 70-х годов, благодаря дружбе народов и взаимовыручке молодых энтузиастов из всего Советского Союза, бросившихся, как один, помогать отстраивать разрушенный землетрясением в апреле 1966 года Ташкент.

* * *

Воздух Ташкентской ранней весны 1967 года опьянил молодую, крепкую и довольно миловидную девушку из Украины Риту Коломеец еще на городском вокзале, куда она прибыла вместе с очередным отрядом добровольцев на поезде Харьков-Ташкент. Ташкент бешено и весело приветствовал молодых людей свежим ветром с примесями специй, энтузиазма, авантюризма, молодости, кипучей деятельности, и ароматом горячих лепешек и уличного шашлыка, от которого сводило скулы и немедленно начинал выделяться желудочный сок!

Семь месяцев на спине взбесившегося верблюда – так описывали ташкентцы вторую половину 1966 года. Начиная с 26 апреля и вплоть до декабря город трясло и будоражило. Десятки тысяч семей без крова, город в развалинах – и чудо человеческой взаимовыручки.

В годы войны Ташкент прослыл хлебным городом. Ни одному беженцу не было отказано в крыше над головой и куске лепешки, частенько оторванному от своей порции. Теперь, через двадцать лет, изуродованный город принимал благодарность за своё гостеприимство от всех народов Советского Союза!

Успешная кампания по привлечению добровольцев-строителей была начата руководителем комиссии из Москвы, незамедлительно прибывшей в Ташкент, Леонидом Брежневым. Он, будучи фронтовиком, предложил формулировку, воплощавшую в себя идею проекта: «Ташкент в годы войны принял тысячи и тысячи беженцев, десятки эвакуированных заводов, а потому долг всей страны – ответить добром на добро».

Народ Советского Союза счел необходимым ринуться помогать узбекским братьям. А как же, когда даже звезда немалой величины, поэт Андрей Вознесенский принимает участие в этой «пиар-кампании» и кричит с вышины журнальных и газетных страниц:

Помогите Ташкенту!
Озверевшим штакетником
вмята женщина в стенку.
Ты рожаешь, Земля.
Говорят, здесь красивые горные встанут
массивы.
Но настолько ль красиво,
чтоб живых раскрошило?
Если лес – помоги,
если хлеб – помоги,
если есть – помоги,
если нет – помоги!

Помоги! Помоги! – грохотало в каждом городе, каждой университетской аудитории, актовом зале каждого предприятия! Составы с добровольными помощниками продолжали появляться на ташкентском вокзале. Прибывшие расселялись в палаточных городках и незамедлительно включались в работу. Город кипел и шумел, как разворошенное пчелиное гнездо, созидая и бесконечно наращивая темпы этого созидания.

Родители Риты, конечно, были против – отправить одну девочку, нет еще и двадцати лет – куда? К черту на кулички! Азия! Дикость! Да разве кто будет родителей слушать, когда вся комсомольская ячейка едет. И парни, и девушки!

Рита клятвенно обещала вернуться, и тут же сама себе противоречила, надеясь вызвать у родителей материальный интерес, говорила, что в Ташкенте у строителей есть реальный шанс получить собственную квартиру в новостройке. Она знала, что поедет независимо от того, удастся или нет убедить родителей. У юности свои приоритеты, свои понятия о том, что правильно. Родителей эти юные герои, конечно, любят, но искренне считают их раритетом, мало что понимающим в жизни.

А в самом деле, о чем думает молодежь в 20 лет? Конечно, не о квартирах и не о мнении родителей. Ведь вся жизнь впереди – и надо прожить ее интересно и обязательно полезно! А где еще можно принести пользу своей стране и своему народу, как ни на стройке века?!

Работалось в Ташкенте много и тяжело, но как было интересно! Вокруг – девчата и парни со всего Союза. Кого только не было: и белорусы, и грузины, и армяне, и литовцы – всех не перечислишь. Вот она – истинная дружба народов, подпитываемая теплым климатом, предполагающим прогулки, и дешевой, упоительно вкусной едой. Вино на Алайском рынке – 20 копеек, миска плова 70 копеек, шашлык 10 копеек, гуляй – не хочу.

А парни узбекские такие вежливые и внимательные. Не могла удержаться Рита – влюбилась в водителя грузовика, работавшего на стройке, Анвара Икрамова. Высокий, стройный, сильный, смуглый. А говорит как занимательно – немного коверкая русский язык, но как ласково, мягко. Пришлось и родителей вызывать из Харькова – гостями на свадьбу, и квартиру выхлопотать в ускоренном темпе. Жизнь продолжалась, и продолжалась она определенно в Ташкенте.

* * *

Мои подружки, девчонки первого курса Ташкентского медицинского института, были все как на подбор веселые, худенькие и шустрые. Как в старой шуточной песенке, которая отговаривает молодых парней жениться на медичках по причине того, что они «тоненьки, как спички», зато пропагандирует брак с курсистками, потому что они «толсты, как сосиски». Несмотря на это, кавалеров нам хватало, и начало студенческой жизни было всегда наполнено не только учебой, но и любовными переживаниями. Но отличилась, выскочив в начале второго курса замуж, только я.

Все началось – ни за что не угадаете, со… свадьбы. Правильно говорите, обычно все этим заканчивается, и после фразы «И жили они долго и счастливо, и умерли в один день», следует надпись «Конец фильма». У меня было все наоборот, точнее, все было вверх ногами, точнее, ничего такого, что показывают в фильмах с хэппи эндом, у меня не было. Все было как в жизни, которая преподносит иногда такие сюрпризы, которые никаким режиссерам и не снились.

Моя подруга с третьего курса нашего же мединститута Зарема, крымская татарка с фигурой греческой гетеры и ослепительными черными глазами в пол лица, выходила замуж. Без обсуждений и каких-либо сомнений на этот счет, я была назначена подружкой невесты, или, как тогда говорили, свидетельницей. В мои обязанности входило помогать невесте надевать свадебное платье, делать ей прическу, макияж, терпеть все ее капризы и нытье на почве стресса (а именно: она толстая, прическа ей не идет, за торт запросили слишком много денег, сторона жениха пригласила в два раза больше гостей, чем договаривались, и прочие счастливые мелочи свадебного переполоха). В конце концов, на мне лежала официальная часть свидетельских обязанностей, а именно – поставить свой автограф в большой Книге для записей в районном ЗАГСе.

Свадьба – это, конечно, событие! К нему долго готовятся и морально, и материально. Между нами, девочками, обсуждается уйма жизненно-важных вещей, таких, как, к примеру, делать ли броский, яркий макияж, а в конце 80-х именно такой был остро в моде, или скромный, как подобает молоденькой девушке-невесте, еще и из восточной семьи. Эта дилемма будет поважнее разных там мелочей, типа Перестройки и Гласности, которые все взрослые дядьки и тетки с упоением обсуждали повсюду.

Решили остановиться на скромном. Подружки, правда, натащили кучу косметики, каждый поделился тем, что было… времена-то нелегкие были – дефицит. Поди еще попробуй найти в магазинах что-нибудь толковое. Даже тушь ленинградскую перестали продавать. Вот и выкручивались, кто как мог. Кому-то что-то родственники привозили, это кому повезло иметь таковых с выездом за границу или хотя бы в Москву. Кто-то у фарцовщиков отоваривался втридорога. Кто-то рисковал и покупал «импортную» продукцию китайских ремесленников, грязноватым контрабандным потоком протекающую на подпольные советские рынки.

«Красить» невесту должна была я, и вот, натянув уже платье, невеста взгромоздилась на табурет (и стала похожа на пирожное на четырех ножках с вишенкой в виде Заремкиной головы) перед окном, чтобы у меня было достаточно света для создания моего шедевра на ее симпатичной, но бледной от волнения мордашке. Я, замотав Заремку в простыню, чтобы не испачкать платье, и вооружившись солидным арсеналом собранных с миру по нитке достижений косметической промышленности, стала превращать Заремку в красавицу писаную.

Не успев дорисовать карандашом Пупа стрелку на левом глазу, я вздрогнула от крика Заремкиной бабушки из соседней комнаты:

– Кольца! Фаина (это Заремкина мама), ты куда перепрятала кольца?

– Я не трогала, мам, – кричит Заремкина мама из кухни, нарезая закуску для жениха и гостей, которые должны были скоро приехать выкупать невесту.

В течение десяти минут съехавшиеся на свадьбу тетки, бабушки, двоюродные, троюродные и далее по списку сестры ищут по всей квартире обручальные кольца, которые бабушка спрятала в секретер. Вчера вечером наша будущая невеста и мне их показывала, когда я зашла после института, чтобы оставить увесистый пакет с добытой косметикой.

Заремка сорвалась с табуретки, чуть не упала, запутавшись в простыне, и, сбросив ее на пол, как гусеница кокон, выпорхнула в дверь самолично помогать обшаривать секретер и окрестности в поисках красной коробочки с кольцами. Я стою, зажав в руке карандаш Пупа, и не знаю, что делать. Дверь распахивается, и моя подруга с бешеными глазами залетает в комнату.

– Гулька! А ты не брала? Может, ты взяла, а?

Мои глаза становятся еще больше подружкиных.

– Зачем?

– Ну, не знаю… посмотреть.

– Так мы ж смотрели уже вчера. Кольца как кольца. Красивые. Ты же при мне их обратно убрала.

Потихоньку, крадучись, как охотник, который не хочет спугнуть зверя, в комнату вплывает бабушка Заремки, тетя Фатима. За ней, вытирая руки об кухонное полотенце, по стеночке двигается тетя Фаина. За ними напирают в дверь остальные тети, многоюродные сестры и прочий родственный люд. Сердце мое забилось в усиленном ритме.

– Гулечка… – неестественно ласковым тоном заговорила тетя Фаина, – ты, может, взяла и забыла на место положить. Так ты поищи у себя в сумке, может, случайно туда положила.

– Да вы что? – еле выдохнула я, не веря, что такое может со мной приключиться… – Зачем мне это? Я не воровка.

– Да мы и не говорим, что ты воровка, что ты! Просто мало ли… взяла посмотреть, потом случайно положила куда-нибудь и забыла обратно вернуть? А? Поищи, пожалуйста.

– Тетя Фаина, я не слабоумная, чтобы брать чужие вещи и случайно складывать себе в сумку. Я не брала ваши кольца. Может, кто-то другой взял.

– Кто? Из чужих в доме только ты! – вырвалось из бабушкиных губ, перекошенных от злости. У меня задрожали губы и коленки. Было очевидно, что про себя она уже провела следствие, суд, и вынесла приговор.

– В смысле… ты не чужая, конечно, – залепетала Зарема, – Но остальные – семья. И потом никто не знал, что они там лежат. Только ты, бабушка Фатима, мама и я.

Коленки мои задрожали еще сильнее, так, что стали потихоньку подгибаться, а глаза наполнились слезами. Что я могла сделать против этой татаро-монгольской орды одна, вооруженная только карандашом Пупа наперевес?

– Я не брала, я поклянусь, чем хотите, я вообще никогда чужое не брала. Это не я, Зарема, я же твоя лучшая подруга, как же так, я бы никогда… – запричитала я сквозь слезы, которые уже градом катились из моих глаз, смывая красиво нарисованные этим проклятым утром стрелки и размазывая тушь по щекам.

Я смотрела на людей передо мной, таких приветливых и ласковых этим утром, и отчетливо видела, что никто из них мне не верит… даже Заремка, с которой я не раз делилась последним бутербродом и которая не раз клялась мне в дружбе навеки, до гроба, и вообще! Как же было унизительно быть подозреваемой в воровстве! Как же доказать мою невиновность, если мне на слово никто не верит!

Вопрос решила суровая бабушка Фатима, причем решила кардинально. – Надо ее обыскать! Зарема, где ее сумка?

Заремка фурией метнулась в прихожую и принесла серую маленькую сумочку, которую я выпросила у мамы в честь подружкиной свадьбы. Старательно избегая смотреть в мою сторону, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом, она протянула сумочку бабке. Та, не церемонясь, рванула замок-молнию и давай хищно рыться внутри, как стервятник в желудке дохлой животины. Смекнув, что так искать неудобно, она принялась трясти сумку над кроватью, и все мои скромные пожитки: зеркальце, платочек, ручка, помада, гребешок и деньги – четыре рубля пятьдесят шесть копеек – полетели на одеяло. Бабка-полицай не успокоилась и принялась ощупывать сумку в поиске потайных кармашков, и, не найдя таковых, в сердцах швырнула сумку на кровать. Заремкины родственницы стояли по стеночкам, таращили глаза и вытягивали шеи от любопытства.

Я чувствовала, что меня выворачивает наизнанку от стыда и отвращения. Мне и в голову не могло придти, что они на этом не успокоятся. Я схватила сумку и начала как попало запихивать в нее все содержимое. Выбраться бы только отсюда, а там, в подъезде, уже можно будет дать волю слезам. И ноги моей больше не будет в этом доме!

– Куда это ты собралась, ласточка моя? – ехидным тоном пролаяла бабка Фатима. – Колечки маленькие, а вдруг ты их на себе спрятала? Думала – хитрая, да? Думала – не найдут? А ну-ка, снимай платье!

Ноги мои теперь подкосились, так что пришлось опереться на подоконник, чтобы не упасть. Это что же? Они меня всю обыскивать будут? Это же нельзя! Это не по-советски, не по-человечески, в конце концов! Это же только в фильмах про фашистов бывает!

– Вы не имеете права… – из последних сил выдохнула я, – …я не дам себя раздевать. Это унизительно… это стыдно. Вызывайте милицию, и пусть они разбираются.

– Ага, сейчас мы вызовем! Стыдно ей! А кольца у подружки на свадьбе воровать не стыдно? Говорила я тебе, Зарема, на цыганку она похожа со своими глазищами зелеными, нельзя ей доверять! А ну, снимай, я сказала, а то сама сниму! И церемониться с тобой не буду!

Вся родственная толпа стояла с открытыми ртами и глазела на нашу перепалку. Никому не пришло в голову заступиться за меня. Может, и пришло, только бабку они боялись. А скорее всего, наплевать им было на чужую девчонку, когда успешное бракосочетание их Заремы оказалось под угрозой.

Родственников вывели из комнаты, и я, в присутствии лишь фашистской бабки, Заремки и ее мамы, заливаясь слезами, стянула платье, каждый сантиметр которого они прощупали и на свет просмотрели. Бабка настаивала на снятии нижнего белья, мама, видя мое близкое к обмороку состояние, ее отговаривала. Но бабка была кремень! Как будто в гестапо проходила практику. Если надо, она бы и пытки, не задумываясь, применила. Так сказать, допрос с пристрастием, метод физического воздействия.

Спасла меня Феруза, пятнадцатилетняя троюродная сестренка Заремы. Оказывается, пока меня мучили в спальне, остальные продолжили механически ковыряться по шкафам и искать треклятые кольца, пока, наконец, маленькая Феруза ни наткнулась на красную коробочку в шкафу, на полке с постельным бельем, спрятанную между простынями и пододеяльниками.

Цепкие бабкины пальцы разжались на моем плече как по волшебству, оставляя белые следы, которые к вечеру превратились в синяки. Она с треском хлопнула себя по лбу.

– От, старая колода. Я их же перепрятала сегодня утром от греха подальше. Утром встаю, думаю – народу в доме куча, туда-сюда ходят, а кольца-то почти на виду! Как у меня из головы вылетело, ну, слава Аллаху! Нашлись! Ты не серчай, дочка, – бросила она в мою сторону, не поднимая глаз, – как говорится, и на старуху бывает проруха, одевайся быстрее, сейчас уже жених приедет. Заремка, ты что ж, не готова еще! Ну-ка, шустро заканчивай свои мазилки, а я пойду матери на кухню помогу.

Несколько секунд Заремка и ее тетя Фаина стояли как вкопанные, и вдруг кинулись суетиться вокруг меня, гладить по плечам и по спине, извиняться, натягивать на меня измятое платье… Бабка утопала прочь, тетя Фаина сказала, что мне надо выпить чаю, она сейчас сделает мигом, и тоже тихонько выскользнула из комнаты. Зарема стояла и смотрела на меня, не зная, какой реакции от меня ожидать. Я молча застегнула все пуговицы на платье. Взяла сумку и направилась к двери. Прошла через зал под молчаливым гнетом любопытных взглядов крымско-татарской родни и принялась возиться с ремешками туфель в коридоре. Как назло, там не горел свет, а включать мне не хотелось из принципа. Противно было дотрагиваться до чего-либо в этом доме. Подруга моя очнулась от ступора, ураганом ворвалась в прихожую, заняв в своем пышном платье почти все пространство маленького коридора.

– Гулечка, не уходи, пожалуйста, ну прости меня, ну пойми же – свадьба, если бы кольца не нашлись, где бы мы их взяли? Уже бы даже новые не успели бы купить, до регистрации час, да и денег нет на новые, ты представляешь все бы сорвалось… это же катастрофа…

– Я тут ни при чем. Дай мне уйти.

– Прости, пожалуйста, да, ужасно некрасиво получилось, я никогда, вот клянусь, никогда бы на тебя не подумала, но действительно никто не знал, где они… кто бы мог подумать, что у бабки маразм уже близко… – теперь она говорила свистящим шепотом почти мне в ухо. – Гулечка, ты бы знала, как я их всех тут ненавижу, я ж и за Костю-то замуж иду, лишь бы сбежать поскорее из этого дурдома, сама уже не могу в этой тирании жить, все бабку боятся, слова ей поперек сказать нельзя… останься до конца, я умоляю тебя! Кого я сейчас найду свидетелем вместо тебя, Гуля, моя жизнь в твоих руках, ну хочешь, я на колени встану, не уходи.

– Я думала, ты его любишь. Костю.

– Да люблю, люблю, ты не уйдешь ведь, да? Мама чай сделала, пойдем, – и она потянула меня за рукав обратно в комнату.

Сейчас я практически не помню, как на автомате докрасила невесту. Приехали другие девочки, потом жених с друзьями, после разных забав, называемых выкупом невесты, поехали в ЗАГС, расписались. Потом, как водится, была поездка по красивым местам столицы пофотографироваться, потом домой отдохнуть, и вот последнее усилие с моей стороны – ресторан. Может, это была моя паранойя, но мне казалось, что все эти нарядные шушукающиеся гости только и делают, что глазеют на меня и обсуждают утрешний мой позор. Как говорится в старом анекдоте: «Ложки-то нашлись, но осадок остался…»

События всего дня слились в одну серо-буро-малиновую массу, приправленную предательством подруги, стыдобищем подозрения в воровстве и унижением обыска. Я сидела за столом с каменным лицом и считала минуты до момента, когда можно будет уйти домой, не испортив Зареме свадебный пир. И вдруг… это самое «вдруг» я буду помнить всю жизнь в ярчайших красках и малейших деталях. В дверь свадебного зала вошел высокий и красивый парень, и остановился в растерянности, соображая, в какую сторону ему двигаться дальше. Тут я поняла, что означает, когда говорят, что жизнь – это зебра. Черную полосу своей жизни я с утра по-пластунски ползу, словно через болото, грязь, бурелом и прочие неприятные вещи. И вот, наконец, в качестве вознаграждения за все мои муки мученические, я вижу эту вожделенную замечательную белую полосу, по которой идти будет одно удовольствие – мягкая травка с цветочками и ягодками по краям дорожки, ласково пригреваемая весенним солнышком.

Мое воплощение мечты о (ни много, ни мало) собственном муже прошагало длинными ногами до стола новобрачных, пробормотало слова поздравления, сунуло конверт в руки жениху и отчалило в поисках своего места за столом. Я обернулась к предательнице-Заремке и обрадовала ее, что передумала уходить и, может быть, даже прощу ее за утреннее безобразие, если она познакомит меня с этим парнем, потому как именно с ним я планирую повторить ее с Костяном прогулку до ЗАГСа. Подруга моя открыла свой подкрашенный красной помадой ротик, который тут же растянулся в облегченной улыбке.

В общем, так началась моя самая первая большая любовь всей жизни. Через три дня Олег предложил мне стать его женой. Когда я по пионерски радостно, с веселым энтузиазмом и улыбкой шесть-на-девять объявила эту новость дома, как не трудно догадаться, реакция родителей меня разочаровала до глубины души. Как они могли не радоваться вместе со мной? Когда мне так хорошо, у меня бабочки в животе, звезды в глазах, и прочая нечисть и живность во всех частях организма танцует джигу и мешает адекватно соображать, да ну и черт с ним, с соображением, если я его люблю, и он меня любит!

– Рано тебе еще замуж! – вынесла приговор суровая мама, оторвавшись от швейной машинки и перестав на минуту стучать… чем там она стучит, эта машинка, педалями, что ли… – Отучись сначала, профессию, как говорится, приобрети, а потом уже и по мужикам скакать начнешь.

– Во-первых, я ни по кому скакать не собираюсь. У меня жених. Один единственный. На всю жизнь. А во-вторых, ты в курсе вообще, сколько мне учиться? Я же в медицинском! Так и старой девой можно остаться, если ждать до конца. Можно прекрасно совмещать приятное с полезным, – парировала я, уверенная, что главное – пожениться, а остальное – трын-трава, и все само собой как-нибудь наладится.

– А жить вы на что собираетесь? И где?

– Олег работает… да. Не фирмач, конечно, строитель… зарплата небольшая, но стабильная… у него руки золотые, так все говорят. И потом, я буду подрабатывать. Уколы там делать, капельницы и все такое. Ну, как-нибудь… мам, ну, не порти ты мне сегодняшний день, ну, пожалуйста. Мааам, знаешь какая я счастливая, а?

– Ой, делай что хочешь, все равно меня никогда не слушаешь. В любом случае отец – против. Иди с ним говори.

Папа сидел на балконе, курил и читал «Правду». Как же я его люблю, моего папочку! Люблю его смуглые большие руки с выступающими венами, все время чем-то занятые – чинят ли старый будильник, или режут мясо на плов, держат ли мои тетрадки, чтобы проверять, как написаны уроки, или возятся во внутренностях его любимой «Волги». Папа мой работал таксистом. Работал много, ночами тоже, относительно неплохо зарабатывал. В Узбекистане принято, что мужчина несет ответственность за материальное состояние семьи. Может, сейчас акценты немного и сместились, женщины стали более востребованы на работе, чем раньше, точнее, получили больше возможностей зарабатывать деньги. Тогда мама, хоть и украинка была, но полностью приняла восточный устрой семейной жизни, так сказать, наш узбекский домострой, переквалифицировалась, так сказать, в серого кардинала, и мнение отца, Анвара Шариповича, у нас официально было всегда главенствующим и решающим.

– Замуж за русского ты не пойдешь. Это исключено. Отец говорил медленно и спокойно, как будто сказку на ночь рассказывал.

– Папа! Ты что же, националист! Сам на русской женился! – не веря своим ушам, вскричала я в сердцах.

– Дурак был.

– Я тоже дура! Вся в тебя!

– Пойми, дочка, за русским будешь иметь свободу, но не будешь иметь денег. Будешь сама беспокоиться, чем детей кормить.

– Неправда, Олег очень ответственный!

– Это ты за три дня поняла? Какая умная дочь у меня, оказывается…

– Да! И за три дня можно понять человека, если захочешь. А можно тридцать лет вместе жить, и так друг друга и не узнать. У нас любовь, ты понимаешь?

– Ээх, понимаю, сам точно так же говорил родителям, когда они меня отговаривали жениться на твоей маме. Да уперся, как ишак.

– Ну и что! Ну, и хорошо. Вон сколько лет прожили. Троих детей вырастили!

– Прожили. Легко не всегда было. У твоей мамы тоже характер… не мед с халвой. Лицо отца посерьезнело и погрустнело, как будто на него легла тень. Я вдруг подумала, что он уже не так уж молод… время, время летит…

– Дочка, русские мужики выпивать любят. Если у них трудности, они сразу к бутылке… как будто она все вопросы решает. Если уважаешь меня, откажись. Повремени. Чуть-чуть подожди. Мы тебе найдем хорошего парня, если уж так замуж приспичило.

– Нет, – голос мой стал жестким и холодным. Первый раз в жизни я почувствовала в себе силы противоречить отцу и стоять на своем до конца. – Я, папа, все решила. Это моя жизнь. Если ты меня поддержишь, я выйду за него замуж. Если нет, все равно выйду. Только мы с тобой поссоримся. Делай, как хочешь.

– Что ж, выросла дочь, я даже и не заметил, – усмехнулся отец в прокуренные усы. – Взрослая, значит, стала. Совершеннолетняя. Отцу перечишь. Так тому и быть. Твоя жизнь – тебе и выбирать. Но помощи моей не жди. Помни, что я был против. Сами свадьбу делайте. Свадьба маленькая будет. Дома. Никаких ресторанов и прочего шума. Квартиру будете снимать – у нас жить не будете. Если согласна – действуй, и скажи своему… этому… как его… пусть придет говорить со мной сегодня вечером.

Конечно, я была согласна. Предложи он мне в одну ночь гору снести или мост через реку Анхор построить – я бы точно так же радостно закивала, как тогда на балконе. Чмокнув папу в морщинистую смуглую щеку, я помчалась звонить Олегу домой, чтобы обрадовать «согласием» родителей.