Buch lesen: «Леденцовые ножи. 2008—2016»

© Юлия Архангельская, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«когда всё кончится не слушай голоса…»

 
когда всё кончится не слушай голоса
и не взирай на лица
как раненый смотри на небеса
над полем Аустерлица
 
 
там голубая смальта и вода
журавлики в полёте
предательство уходит навсегда
вне времени и плоти
 
 
и тают леденцовые ножи
в сияющем овале
а ты себе не двигайся лежи
на сером покрывале
 

«горячей глиною и сладкой…»

 
горячей глиною и сладкой
себя я чувствую в бреду
с ножом под правою лопаткой
дождём пылающим иду
 
 
иду припадочной Москвою
в воде и в воздухе пожар
и над тяжелой головою
дыханье мутное как пар
 
 
и перевёрнуты бульвары
везде тревога под и над
трещат горящие гитары
в зрачке колючий рафинад
 
 
сползают старые вериги
и кажется сейчас умру
и пелрамутровые сдвиги
змеиной кожи по нутру
 

«То стихнет, то снова появится…»

 
То стихнет, то снова появится
какой-то мотивчик простой…
колотится сердце и плавится,
взлетая из клетки пустой.
 

«хозяин плюшевой собаки…»

 
хозяин плюшевой собаки
что может сделать человек
когда на мусорные баки
он тихо смотрит целый век
 
 
в его окошко постоянно
стучится дерево в дожде
в какой-то полудеревянной
забытой богом слободе
 
 
и по окраине столичной
идёт он вечером домой
и в этой комнате обычной
такое слышит Боже мой
 
 
и знает открывая двери
квартира тёмная пуста
но там его по крайней мере
всего объемлет теплота
 
 
такого в общем не бывает
и время движется к зиме
он напевает напевает
и улыбается во тьме
 

«что вам музыка? прыгайте в бездну…»

 
что вам музыка? прыгайте в бездну,
забывайте, теряйте ключи…
«даже если навеки исчезну —
только пой, только пой, не молчи!
 
 
в перезвоне ночного трамвая,
в переходах, где пахнет мочой, —
всё равно я живая, живая,
как мертвец с восковою свечой,
 
 
мне и слушатель, в общем, не важен
если я родилась – и пришла
изо всех переулков и скважин,
отмывая тебя добела.
 

«В зеленеющем сумраке дня…»

 
В зеленеющем сумраке дня,
Где сплетаются липы и ели,
Укачайте, растенья, меня
В светоносной своей колыбели.
 
 
Заверни меня, солнечный лес
В тихий шелк листвяного покрова,
В этот родственный шепот древес,
Воскресающий снова и снова…
 

«Сплетаясь – бормоча – шумя – ветвясь —…»

 
Сплетаясь – бормоча – шумя – ветвясь —
качаясь – шелестя – припоминая,
высокий лес вздыхает, затаясь,
лежит на листьях влага слюдяная;
 
 
я знаю – Книга там в зелёной мгле
огромная, и Слово в ней ветвится;
она раскрыта прямо на земле
на самой важной для меня странице;
 
 
но корни оплетают переплёт
и буквы будто пчёлы улетают…
крушина – донник – зверобой – осот —
тысячелистник – мята золотая.
 

«В неумолкающем говоре дня…»

 
В неумолкающем говоре дня
и в ликованьи ночного распева —
кто я, что Ты вспоминаешь меня
и поливаешь засохшее древо?
Кто я, что воды сияющих рек
радости – всей сокрушительной силой…
Всё ж пожалей меня, я – человек:
вдруг и не выдержу? Боже, помилуй.
 

«не ходи по тёплому асфальту…»

 
не ходи по тёплому асфальту
не шурши каштановым листом
будто сквозь колодезную смальту
ты вернёшься в свой любимый дом
 
 
полнотелой рыбою вплывая
чайничек увидишь на столе
всё как будто ты опять живая
на своей пронзительной земле
 

«Остановилось лето невпопад…»

 
Остановилось лето невпопад,
узорный холод в воздухе ветвится
и пустотою пеленает взгляд,
и в небе сковывает птицу…
 
 
Последний раз лови осенний свет
вбирай в себя, зрачок влюбленный,
пока древесных рыбок тает след,
как в горьком горле леденец лимонный…
 

«Да, в Москве-то погода такая едва ли продлится…»

 
Да, в Москве-то погода такая едва ли продлится,
столь сухая и звонкая, что на оконном стекле
снег, устав на лету шелестеть и на землю стремиться,
оставляет лишь звук, а потом исчезает во мгле;
 
 
да, устойчивость схлынет, останется рыхлая влага
будем снова мы в ней свои гнезда непрочные вить,
и замесится грязь, и размокнет навеки бумага,
и слова растворятся, забыв очертанья явить.
 

«Уютной стала вдруг квартира…»

 
Уютной стала вдруг квартира,
И водворился за стеной
Сумбурный дождь, обняв пол-мира,
Горошек мелкий жестяной
 
 
И, дробный говор постигая
Я долго не могу заснуть,
И даже свет не зажигаю,
Чтобы пространство не спугнуть.
 

«Закрой глаза – и клочьями огня…»

 
Закрой глаза – и клочьями огня
день пролетает мимо;
как не хватает суток – ночи, дня
и сумерек неизъяснимых,
где так прозрачны Лев и Водолей
и призрачна разлука,
и все пути короче и светлей,
чем отраженье звука.
 

«Я вышла на синюю улицу…»

 
Я вышла на синюю улицу.
Ну вот и закончился день.
Вернуться. Свернуться. Ссутулиться.
Уйти в осторожную тень.
 
 
Но, стоя в снегах остывающих
легчайшую песню пою.
В обители вечно играющих
я более не состою.
 
 
И свет, ненароком приснившийся
в кармашке храню потайном.
И кто-то, навек заблудившийся,
рыдает в лесу ледяном.
 

«Вот, посмотри, – Я даю ключи…»

 
«Вот, посмотри, – Я даю ключи:
плачь, веселись и грусти со всеми.
Саморазвёртываясь в ночи,
точка души поглощает время.
Но уж короче дороги – нет!
И, согревая свои пространства,
лишь береги этот черный цвет
нищего, птичьего постоянства.
И не дерзай задевать струну
счастья чужого и вольной воли…
Я отпускаю тебя одну —
в страшную область любви и боли.»
 

«Я не вижу в упор этой длинной зимы…»

 
Я не вижу в упор этой длинной зимы,
на морозе хрустящей раскрошенным льдом:
у меня – золотые холмятся холмы,
то взлетая, то падая в ритме твоём,
 
 
и проходит в цветном опереньи весна
и касается ангел оглохших ушей,
и безумная птица короткого сна
режет воздух крылами острее ножей,
 
 
и сверкающий полдень горяч и открыт
в сундуках опрокинутых нет ни гроша,
и на грани высокого кича, навзрыд,
по расстроенным клавишам скачет душа.
 

«Струится время, минуя нас…»

 
Струится время, минуя нас,
и тают сухие льды;
ты держишь меня у самых глаз,
как будто глоток воды…
 
 
Но если умрём, – почему, скажи
поёт и ликует твердь?
Любовь моя, ты коротка, как жизнь,
зато и крепка, как смерть.
 

«В лабиринте стрелочек и арок…»

 
В лабиринте стрелочек и арок,
на морозном пике декабря
мне вручили это как подарок,
ни о чём со мной не говоря,
 
 
и сияет день одушевлённый
помещаясь у меня в руке,
как большая брошка, жук зелёный,
малахит на тоненьком замке.
 

«Ничего мне от тебя не надо…»

 
Ничего мне от тебя не надо.
Я пройдусь по улице пустой —
синяя февральская прохлада
разведёт вишнёвый цвет густой.
А домой приду – лицо умою:
пусть вода целебная звенит
и перегородчатой зимою
всё – как было – вновь заледенит.
 

«Верю всему я – и всё принимаю…»

 
Верю всему я – и всё принимаю,
но в безоглядности этой смешной
я все равно про себя понимаю:
ты – это чудо, что было со мной.
 
 
Я – не запомнюсь, сотрусь, понемногу
свой уменьшая безлунный объём,
ты же – останься и стой, ради Бога,
стой, как сейчас, на пороге своём,
 
 
стой и смотри в это небо простое
в самом начале любви и хвалы,
где зажигает окно золотое
свет, появляясь из утренней мглы.
 

«Подробно и обстоятельно…»

 
Подробно и обстоятельно
разлука нам лоб холодит.
Присутствие необязательно.
И даже, пожалуй, вредит.
Иначе душа и не тронется
в такой вот смертельный полёт
и всей сумасшедшею звонницей
не грянет о каменный лёд.
 

«Треснул лёд, и голуби взлетели…»

 
Треснул лёд, и голуби взлетели,
чистота арбузная звенит, —
это утро пятого апреля
весело мне щёки леденит,
это сердце, как воздушный шарик,
глупое, висит на потолке,
и любви бесхитростный фонарик
сам собою светится в руке.
 

«Её как хочешь, право, назови —…»

 
Её как хочешь, право, назови —
наивная обидеться не сможет:
она несёт простой флажок любви,
и самомненье душу ей не гложет.
Как дурочка, всё плачет да поёт,
и падает, и ссадины не лечит…
И время разворачивает ход
и о тебе из прошлого щебечет.
 

«Выручай же, Москва! Не впервые…»

 
Выручай же, Москва! Не впервые…
Выводи из беды и игры:
прячь в свои переулки кривые,
в потайные лепные дворы;
я почти неприметною стану, —
да и кто разглядит на бегу
как сияет открытая рана
в неказистом арбатском снегу.
 

«Задумаешься – а уже суббота…»

 
Задумаешься – а уже суббота,
и за окном светлеет небосвод,
метёт метель, сползает позолота,
скрипичный ветер в форточке поёт.
 
 
Но у души ещё ночное зренье
ему прозрачен остов бытия:
скелет листа и каждого растенья,
и тайный план узорного шитья…
 
 
Сомкни глаза, душа, ночная птица, —
твоё заданье – весело страдать,
и щебетать, и верить в небылицы,
и босиком под форточкой стоять.
 

«Думай, читай свои книги до дыр…»

 
Думай, читай свои книги до дыр,
воин – охотник – старатель,
чтобы высокий раздробленный мир
тайный открыл знаменатель,
 
 
мучайся несколько жизней подряд
сам распадайся на части, —
но освети этот брошенный сад
детским фонариком счастья:
 
 
там, наполняя усталый зрачок
лиственным шорохом влажным,
вечно поёт одинокий сверчок
в склеенном доме бумажном.
 

«Но мы с тобой умрём, – и это расставанье…»

 
Но мы с тобой умрём, – и это расставанье
мне нечем заглушить, – но я тебя люблю.
в обителях пустых, скрывающих названье,
заранее брожу – и голос твой ловлю;
 
 
и знает только Бог, насколько смехотворна
прожорливая смерть, что я с руки кормлю:
она во всём права, она навек бесспорна,
и мы с тобой умрём, – но я тебя люблю.
 

«Шероховатый сон идёт тропою длинной…»

 
Шероховатый сон идёт тропою длинной,
и ночь свой внутренний опять являет лик:
меняется небес податливая глина,
вся разная насквозь, иная каждый миг,
 
 
но выверен сюжет: осталось две минуты
предутреннего сна – и мчится напролом
безумная душа – и разрывает путы,
чтобы найти тебя во времени твоём;
 
 
её подвижна тень, и ей немного надо;
выныривая в явь – потянется, вздохнёт…
улиточный тоннель уже не виден взгляду,
и тикают часы, и утро настаёт.
 

«Вытащу берет из чемодана…»

 
Вытащу берет из чемодана,
пальтецо смешное нацеплю
и ни с кем жеманничать не стану,
потому что знаю и люблю;
потому что всё равно накатит
сквозь московский сумеречный дым
твой огонь – и душу мне охватит,
очищая золотом живым.
 

«Отлетает день вчерашний —…»

 
Отлетает день вчерашний —
и Господь его хранит;
не кори себя, мне страшно,
сухость в воздухе звенит.
 
 
Нас пока еще услышат
пожалеют нас, пока
над землёй любовью дышит
Божьей милости река;
 
 
наши жалкие запинки
всё, что мы зовём бедой, —
как волшебные картинки,
что смываются водой;
 
 
нас несут в ладонях Света
сохраняя наши дни,
а вокруг сияет лето —
только руку протяни!
 

«Как существо живое…»

 
Как существо живое,
весна глядит в лицо:
её нельзя присвоить
и заковать в кольцо;
она идёт иначе,
она не хочет ждать…
её нельзя назначить,
но можно – угадать.
 

«Сама же просила, так вот – получи…»

 
«Сама же просила, так вот – получи:
ты будешь одна в непроглядной ночи;
 
 
ты будешь тяжёлые камни грузить
в телегу впрягаться и в гору возить;
 
 
снимай же корону и плащ в серебре
ведь ты – лишь горючее в долгой игре;
 
 
ты – трепет нелепый, движенье без слов
ты пища для этих больших жерновов;
 
 
тебе унижаться, гореть и болеть
тебе до конца истощаться и тлеть,
 
 
и лет через тысячу – в сердце одном —
воскреснуть сияющим целым зерном.»