Buch lesen: «Железный человек Тони Айомми. Мое путешествие сквозь ад и рай с Black Sabbath»

IRON MAN: MY JOURNEY THROUGH HEAVEN AND HELL WITH BLACK SABBATH

Tony Iommi

Copyright © 2011 by Tony Iommi

© Ткачук С. А., перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Я посвящаю эту книгу Марии, своей жене и родной душе.

Тони, лучшей дочери в мире.

Покойным маме и папе за то, что дали мне жизнь.

Вступление
Звук хеви-метала

На дворе стоял 1965 год, мне семнадцать, и это мой первый рабочий день. С тех пор как в пятнадцать лет я ушел из школы, испробовал все. Три или четыре дня поработал сантехником, но потом бросил. Был чернорабочим, изготавливал кольца с винтом для стяжки резиновых труб, но изрезал руки. Я работал в музыкальном магазинчике, потому что был гитаристом и играл в местных группах, но меня обвинили в воровстве. Я ничего не брал, ну да черт с ними: меня все равно целыми днями заставляли убираться на складе. Я работал сварщиком на сталелитейном заводе, когда случился большой прорыв: мою новую группу, The Birds & The Bees, пригласили в тур по Европе. На самом деле я даже и не играл с The Birds & The Bees; меня прослушали после того, как в моей предыдущей группе, The Rockin’ Chevrolets, уволили ритм-гитариста, а потом она распалась. С группой The Rockin’ Chevrolets случился мой первый прорыв. Мы носили одинаковые красные костюмы из ламе¹ и играли старый рок-н-ролл вроде Чака Берри и Бадди Холли. Мы были популярны в округе моего родного города Бирмингема и регулярно давали концерты. Благодаря этой группе у меня даже появилась первая подружка, Маргарет Меридит, сестра их первого гитариста.

В The Rockin’ Chevrolets было прикольно, но концерты в Европе с The Birds & The Bees стали поворотным моментом в моей профессиональной карьере. Так что в пятницу, отработав последний день сварщиком, я пошел домой обедать и сказал маме:

– Больше я туда не вернусь! С этой работой покончено!

– Айомми не сбегают. Вернись и доработай смену, как подобает! – возразила она.

Так я и сделал. Вернулся на работу. Рядом со мной стояла дама на конвейере и гнула на станке металлические детали, а потом отправляла их ко мне, где я их сваривал. Вот и вся работа. Но в тот день женщина не вышла, и меня посадили за ее станок. Это был большой гильотинный пресс с расшатанной педалью. Нужно было затолкнуть лист металла, нажать ногой на педаль, и – бах! – гигантский промышленный пресс с грохотом опускался вниз, сгибая сталь.

Никогда прежде я на такой штуке не работал, но все шло как надо, пока я на мгновение не потерял концентрацию, возможно, замечтавшись о том, как стою на сцене где-нибудь в Европе, и тут – БАМ! – пресс опустился прямо на правую руку. Я инстинктивно ее отдернул, но чертов пресс отхватил подушечки двух средних пальцев. Я посмотрел, а там костяшки торчат. И хлынула кровь.

Меня отвезли в больницу, усадили, опустили руку в пакет со льдом и забыли про мое существование. Я думал, что умру от потери крови, но какой-то добрый человек принес в больницу ошметки моих пальцев (в спичечном коробке), и врачи попытались приладить их обратно. Однако было уже поздно: они почернели. Вместо этого мне срезали немного кожи с рук и пересадили на кончики израненных пальцев. Еще немного повозились, желая убедиться, что пересаженная кожа прижилась, и на этом все: так родилась история рок-н-ролла.

Ну, по крайней мере, некоторые так говорят. Они считают, что из-за травмы пальцев в Black Sabbath я начал играть в более тяжелом, пониженном строе, ставшем в свою очередь отправной точкой для последующих музыкальных поколений. Признаю, когда я играл непосредственно костяшками обрубленных пальцев, боль была адской, и, чтобы приспособиться к своему новому состоянию, пришлось изобрести необычный стиль игры. В результате Black Sabbath стали звучать так, как ни одна группа до нас – как, впрочем, и после нас. Но создать хеви-метал благодаря тому, что случилось с моими пальцами? Ну, это уже перебор.

Все-таки история моя не только об этом.

1
Рождение бойскаута

Конечно же, я не родился металхэдом. Я вообще поначалу предпочитал мороженое – потому что родители жили над кафе-мороженым моего деда: «Мороженое от Айомми». Дедушка и его жена, которых я называл дедулей и бабулей, перебрались в Англию из Италии в поисках лучшей жизни, открыв кафе-мороженое. Возможно, это была крошечная фабрика, но мне она казалась огромной, все эти бочки из нержавеющей стали, в которых взбивалось мороженое, – это было нечто. Я мог запросто зайти туда и взять себе. С тех пор не пробовал ничего вкуснее.

Я родился в четверг 19 февраля 1948 года в больнице «Хитфилд Роуд» сразу на выезде из центра Бирмингема и был единственным ребенком Энтони Фрэнка и Сильвии Марии Айомми, в девичестве Валенти. Перед тем как я появился на свет, мама два месяца пролежала в больнице с заражением крови, и, возможно, в этом она увидела предзнаменование. Мама родилась в Палермо, Италия, в семье владельцев виноградников, где вместе с ней было трое детей. Ее мать, свою бабушку, я не знал, а отец, мой дед, появлялся в доме раз в неделю, но, когда молод, не особо хочется сидеть со старшими, поэтому с дедушкой мы тесно не общались.

Дедуля же, напротив, был добродушным и щедрым, не жалел денег на местных детишек, а мне давал полкроны², когда я к нему приезжал. И немного мороженого, колбасы и макарон. Можно представить, как мне у него нравилось. Еще он был набожным. Постоянно ходил в церковь и раз в неделю отправлял туда цветы и продукты.

Я думаю, бабуля родом из Бразилии. А отец родился здесь. У него было пять братьев и две сестры. Мои предки были католиками, но в церкви я их видел всего пару раз. Довольно странно, что папа не был помешан на религии, как его отец, но, возможно, он просто был как я. Я уже и сам забыл, как выглядит церковь. Даже не знаю, чем бы я там занимался. На самом деле я верю в Бога, но принципиально не хожу в церковь.

Родители работали в магазинчике на Кардиган-стрит, который дедуля подарил им на свадьбу. Магазин находился в итальянском квартале Бирмингема. Кроме фабрики мороженого, дедуля владел лавками и целым парком передвижных печей. Они выезжали в город, готовили и продавали печеный картофель, каштаны и все, что было по сезону. Еще отец был плотником, и весьма хорошим: всю нашу мебель он смастерил своими руками.

Когда мне было лет пять-шесть, мы переехали на Беннеттс-роуд в райончик Уошвуд Хит в Солтли, который, в свою очередь, входит в состав Бирмингема. У нас была крошечная комнатушка с лестницей в спальню. Одно из моих первых воспоминаний – как мама несет меня вниз по крутым ступенькам. Она поскользнулась, а я полетел и, конечно же, приземлился прямо на голову. Может, поэтому я такой…

Я постоянно играл в оловянных солдатиков. Еще у меня был набор танчиков. Будучи плотником, отец часто отсутствовал, строил ипподром в Челтенхэме. Каждый раз папа приносил мне что-нибудь, пополняя коллекцию, – к примеру, машинку.

В детстве я многого боялся, поэтому с головой накрывался одеялом и зажигал фонарик. Так делают многие дети. Моя дочь делала так же. Как и я, не могла уснуть без света, и мы не закрывали дверь к ней в спальню. Яблоко от яблони…

Одной из причин, почему я позже отрастил усы, стал случай, произошедший со мной однажды на Беннеттс-роуд. В конце улицы жил парень, который собирал большущих пауков. Сейчас-то мне все равно, но в восемь-девять лет я их очень боялся. Парнишку звали Бобби Зануда, весьма говорящая фамилия. Однажды он погнался за мной с пауком в руке, и я в ужасе рванул по этой улице, а дорога посыпана гравием. Я оступился и хорошенько проехался по гравию лицом – в результате рассек губу. До сих пор остался шрам. Детвора даже начала меня называть «лицом со шрамом», и я жутко комплексовал по этому поводу.

Вскоре после истории с пауком у меня появился еще один шрам. Кто-то бросил искрящуюся петарду, и она попала прямо мне в лицо. С годами шрам рассосался, но в молодости его было хорошо видно, поэтому при первой же возможности я отрастил усы.

Еще когда мы жили на Беннеттс-роуд, я вступил в бойскауты³. Это как скауты. Нужно было ездить в походы, но предки не разрешали. Слишком пеклись обо мне. К тому же путешествия стоили денег, которых у нас не было: родители зарабатывали жалкие гроши. Я носил форму бойскаута: короткие шорты, носки, кепку и галстук. Так что был похож на молодую версию Ангуса Янга⁴.

Со шрамами.

2
Итальянские корни

Шрамы были не только физические, но и психологические. Я знаю, отец меня не планировал – так получилось. Я даже слышал, как однажды в очередном приступе ярости он кричал: «Я все равно тебя никогда не хотел!»

А крики были регулярно, потому что предки постоянно собачились. Папа терял самообладание, мама тоже, потому что он был темпераментным итальянцем, а мама сама по себе была буйной и слетала с катушек. Они хватали друг друга за волосы и сцеплялись не на шутку. Когда мы жили на Беннеттс-роуд, я видел, как мать ударила отца бутылкой, а он, защищаясь, схватил ее за руку. Это было ужасно, а на следующий день они болтали как ни в чем не бывало. Милые бранятся – только тешатся.

Еще помню, как они дрались с соседями. Мама была на заднем дворе, и между нами и соседями стояла деревянная изгородь. Очевидно, кто-то из них сказанул что-то о нашей семейке, и мама пришла в ярость. Я выглянул в окно своей комнаты и увидел, как мама, свесившись через заборчик, лупит соседскую дамочку метлой по голове. Вмешался папа, а затем и муж этой тетки, началась драка через изгородь, которая, не выдержав натиска, в конце концов обвалилась. Я видел из своего окна на первом этаже, как они визжат, орут и лупят друг друга, и ревел.

Если я косячил, мне прилично доставалось. Я боялся порки, поэтому опасался что-либо сделать. Но раньше во многих семьях дрались и получали по шее. Может, и сейчас так же. Пока я был молод, мы с отцом не очень ладили. Он считал меня неудачником и постоянно говорил: «Ты не нашел себе работу, как твой друг. Он будет бухгалтером, а из тебя что выйдет?»

Отец считал меня никчемным, а потом и мама подключалась: «Да, пусть найдет себе чертову работу или катится из дому!»

Во многом я жаждал успеха, чтобы доказать им, чего я стою.

Я рос, становился старше, и в какой-то момент меня достало, что мне компостируют мозги. Однажды, когда я лежал на диванчике и отец собрался меня ударить, я скрутил ему руку и остановил его. Он совсем обезумел и, чуть ли не плача, сказал: «Не смей так с отцом!»

Это было ужасно, но больше он никогда не поднимал на меня руку.

Когда на моих глазах скончался дед, мне было лет девять или десять. Он был дома, совсем больной, и потерял сознание. Его уложили в постель, а мне велели присматривать за ним и ждать, когда он придет в себя. Я сидел, вытирая ему лицо, и время от времени в комнату заглядывал отец. Но когда дед испустил дух, я был в комнате один. Из него вырвался этот сдавленный, клокочущий звук, и дедушка затих. Было страшно и очень горько на душе. Я увидел, как в комнату вошла, а потом вышла вся семья, и все они тоже выглядели немного испуганными.

С тех пор я видел смерть еще пары человек. Лет двадцать пять назад через дорогу от меня жила дама в летах, хорошо одевалась и красиво говорила. У нее было прозвище Крошка; даже собственная дочь ее так называла. Раз в неделю я ходил проведать женщину, и она говорила: «О, а давай хлопнем бокальчик бренди».

Однажды ее дочь вбежала в мой дом с криками: «Быстрее, идем, идем!»

Я пришел и обнаружил на полу мертвое тело Крошки. Я немного ее приподнял, взял за руки и заорал: «Вызывай скорую!»

Дочь выбежала, и в этот момент Крошка умерла, прямо у меня на руках. Опять этот сдавленный, клокочущий звук, и… все. Я тут же вспомнил про деда.

Я сидел с ней до приезда скорой. Потом всюду ощущал аромат ее духов и с тех пор не переношу этот запах. Для меня он превратился в запах смерти.

3
Магазинчик на Парк-лейн

Когда мне было около десяти, мы переехали на Парк-лейн в Астон. Это был жуткий суровый бандитский район Бирмингема. Предки купили там кондитерскую, но вскоре стали продавать в ней фрукты и овощи, дрова, консервы и всякую утварь. Среди ночи к ним могли постучать и спросить: «Сигареты есть?»

Когда у вас такой магазинчик, вы, по сути, никогда не закрываетесь.

В лавке продавалось все необходимое, и она превратилась в место встреч. Некоторые соседи вечно ошивались на пороге и сплетничали: «Видели такую-то на улице? Ой, на ней была новая…»

И так далее. Иногда они и не покупали ничего, просто торчали там часами и болтали. А мама стояла за прилавком и слушала.

Магазином заправляла мать, так как отец работал на молочной ферме в Мидлендсе, грузил фуры с молоком. Ему приходилось этим заниматься, чтобы увеличить семейный доход, но, я думаю, ему и коллектив нравился. Позже он купил второй магазинчик, на Виктория-роуд, тоже в Астоне, где начал торговать фруктами и овощами.

Родителям Астон нравился, а мне – нет. Мне претило жить в лавке, так как там было сыро и холодно. В доме было всего две комнаты, гостиная, кухня и уличный туалет на задворках. Друзей привести было нельзя, потому что жилые комнаты использовались и как складские помещения: завалены бобами, горохом и прочими консервами. Так и жили. Тебя постоянно окружали чертовы коробки и вся эта хрень.

Мы были первыми в районе, у кого появился телефон, большая роскошь для тех времен, но где он находился, сильно зависело от того, была недавно поставка или нет. Аппарат мог быть на положенном для него ящике, а если мы получали кучу всяких припасов, мог быть завален где-то в другом месте.

– Где телефон?

– А! Да наверху.

Комната была маленькая. Там был диван и телик, а за всем этим – бобы, консервы с фруктами и всякая всячина.

И телефон.

Где-то.

У меня была собственная комната, пока меня не заставили делить ее с Фрэнки. Он был квартирантом, но предки относились к нему как к сыну. Когда он пришел к нам в дом, я был сбит с толку, а они выдали: «Ну, это будет твой новый… братишка. Фрэнки будет тебе как брат».

Было весьма непривычно. Как будто кто-то приходит и чувствует себя главным, потому что предки стали уделять ему больше внимания, чем мне, и меня это возмущало. Мне тогда было около одиннадцати, а он был на три или четыре года старше. Мне он нравился, потому что покупал мне всякую хрень, но вместе с этим и не нравился, потому что приходилось делить с ним комнату. Он жил у нас несколько лет. И именно я от него и избавился.

К тому времени мне было лет семнадцать, но про девочек я знал побольше, чем Фрэнки, потому что он постоянно сидел дома. Я взял его на одно из своих выступлений и познакомил с девчонкой. Я не ожидал, что все так выйдет, но он совершенно потерял голову. До этого у него ни с кем не было отношений.

Отец был недоволен и сказал: «Эта женщина тебе не подходит!»

Но Фрэнки начал оставаться у нее дома, и папа отстал от него. Поскольку всю эту кашу заварил я, познакомив их друг с другом, вина лежала исключительно на мне. Я радовался, что мы сможем от него избавиться, но в то же время сожалел о случившемся.

В конце концов он переехал к ней. Может, отец немного переборщил, и Фрэнки ушел, испортив с нами отношения. Он не стал поддерживать связь с нашей семьей. Ушел, и этим все закончилось.

Больше я его не видел.

4
Суровая школа жизни

Я пошел в школу на Бёрчфилд-роуд, «современную среднюю школу», как ее называли. Поступаешь туда примерно в возрасте десяти лет, учишься до пятнадцати, а затем выпускаешься. Школа находилась километрах в шести с половиной от нашего дома. Можно было доехать на автобусе, но в него было не влезть. И поездка стоила недешево, поэтому я экономил и ходил пешком.

В школе я познакомился со своим самым давним другом Альбертом. И с Оззи, который был на год нас младше. Альберт жил недалеко от Бёрчфилд-роуд. Я регулярно ходил к нему домой на обед, и, конечно же, он тоже время от времени ко мне наведывался. В те годы это и были все мои развлечения, потому что тусовался я редко. Родители не позволяли. Они были весьма строгими и перебарщивали с опекой, поскольку были уверены, что стоит мне выйти, и я обязательно что-нибудь натворю: «Никуда ты не пойдешь, неприятности нам не нужны!»

Поэтому приходилось постоянно торчать в комнате. И меня по-прежнему не напрягает одиночество. Мне нравится быть в компании, но, если этого не происходит, я не особо переживаю.

У предков были причины для беспокойства. Наш магазинчик стоял напротив трех или четырех домов ленточной застройки – то есть подпирающих друг друга, – за которыми находился большой пустырь с кучей булыжников. Взорвалась ли там бомба Второй мировой войны, не знаю; это мог быть просто разваленный дом, но мы называли все это «разбомбленными зданиями». Там собиралась местная шпана. Если ты шел по улице, эти ребята запросто могли тебя отмудохать или даже порезать. А если ты регулярно там ходил, как я, то становился их основной мишенью. Тогда я стал заниматься, тягать железо – хотел уметь дать отпор. Я начал ходить на дзюдо и карате, пока не занялся боксом. Поначалу просто не хотел, чтобы ко мне приставали, а потом втянулся.

В школе мы с Альбертом были маленькой бандой из двух человек. У нас были кожаные куртки с надписью «Команчи»⁵ на спине. Это мы и были: Команчи. Школа пыталась запретить нам носить эти куртки, но другой одежды у меня не было. Вряд ли бы я ее носил, но предки просто не могли себе позволить потратиться на чертову школьную форму. Все, что у меня было, – джинсы да кожаная куртка.

Натренировавшись, мы с Альбертом, тоже крупным парнем, стали в школе местными драчунами. Никто к нам не лез, так как все знали, что мы можем отпиздить. Даже старшие ребята оставили нас в покое. Эта школа славилась насилием. Тебя запросто могли зарезать, и я даже некоторое время носил с собой нож. Не то чтобы мне нравится насилие, но такие были времена. В школе существовало правило: не бьешь ты – бьют тебя. Поэтому я постоянно с кем-нибудь дрался.

В районе, где мы держали магазинчик, орудовала астонская банда, и они хотели, чтобы я стал одним из них. Мне было двенадцать или тринадцать. Я пару раз приходил к ним в разбомбленное здание, но в итоге не захотел связываться с криминалом. Некоторые из них приворовывали в нашем магазинчике, поэтому не было смысла иметь с ними дело. Однажды я даже поймал одного из них на краже и выбежал, чтобы как следует ему вломить. Он жил всего в двух шагах. Забежал в дом, а я стал колотить во входную дверь, пытаясь до него добраться. Эти отморозки понимали только кулаки. Разговаривать было бесполезно.

Банда могла бы потом на меня наехать, но все было не так плохо, потому что мы ведь из одного района. Они лишь дрались с другой бандой из окрестностей. Поскольку я был местным, другие банды считали меня членом астонской банды; это не так, но в какой-то степени они были правы.

Несколько лет спустя мне пришлось ходить через эти окрестности. Я проходил мимо их главаря. С утра он вел себя адекватно, но к вечеру, когда сходился с корешами, менялся и превращался в бандита. Надо было умудриться незаметно проскочить, пока кто-нибудь из них не выйдет и не заметит тебя; это было похоже на «пушечное ядро»⁶. Однажды вечером у меня ничего не вышло, и меня здорово избили. Приходилось либо защищаться, либо стать одним из них, а с ними мне было не по пути.

Я думал, что свяжу будущее с боксом; скажем, я мог бы стать вышибалой в каком-нибудь клубе. Еще представлял, как стою на сцене и смотрю на толпу. Никогда не задумывался, как оно будет, но я себя всегда видел где-нибудь на поединках, в каком-нибудь контактном спорте на глазах у публики. Конечно же, я дожил до того момента, когда воплотил мечты в жизнь. Только играя на гитаре!

К школе я особого интереса не питал, поэтому оценки были так себе. Каждый раз после того, как предков вызывали в школу, мать приходила и ругалась: «Позорище какое! Ведешь себя отвратительно. Ты что творишь вообще?»

Мне было плевать, что обо мне думают учителя и директор, но реакция предков меня беспокоила. Они терпеть не могли, когда я попадал в неприятности. Их беспокоило, что подумают соседи. Вечные сплетни. В магазинчике постоянно было: «О, слышали, что случилось на той-то улице? О-о-о, на днях к ним домой наведывалась полиция…»

Сплошные сплетни. Они понятия не имели, что творилось за пределами их улицы, но друг про друга знали абсолютно все. Поэтому о том, что я учился хреново, знали все.

В школе нас с Альбертом постоянно рассаживали, потому что мы вели себя отвратительно. Мы или швырялись чем-нибудь в кого-то, или болтали, или еще что-нибудь вытворяли, так что нас частенько выгоняли с уроков. Приходилось стоять за дверью до конца урока, а если выгоняли обоих, то ставили по разным углам. Если мимо проходил директор и замечал тебя, могли и выпороть. Или приходилось стоять еще час после школы, который казался вечностью.

Директор мог отлупить розгами по руке или нагнуть и отстегать по заднице тростью или ударить башмаком. Один из учителей даже применял здоровенный циркуль. Разумеется, детишки подкладывали себе в штаны книжки, так что тебя сначала проверяли. Это называлось «шесть горячих», то есть шесть ударов одной тростью. Учителя не были извергами и предоставляли выбор: «По заднице или по руке?»

Учителя, ответственные за наказания, добавляли тебя в черный список. Каждый раз, когда тебя снова подлавливали, они смотрели в журнал и говорили: «Ты был здесь всего два дня назад!»

Многих учителей я не помню. Мистер Лоу преподавал музыку. Занятия были бесполезными, потому что в школе обучали «музыке», включая проигрыватель. Мы только и делали, что слушали чертовы записи. Еще был мистер Уильямс, учитель математики. Забавно, что я его помню, потому что постоянно прогуливал его уроки. Я терпеть не мог математику и считал ужасно скучной, поэтому своим поведением провоцировал учителя, чтобы он меня выгнал. Иногда мне достаточно было просто войти в класс, и сразу же раздавалось: «Вон!»

Дурдом. Но так нас раньше учили.