Buch lesen: «Интимная история человечества»

Schriftart:

Оригинальное название:

An Intimate History of Humanity

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Теодор Зельдин, выпускник колледжей Биркбек (Лондон) и Крайст-Черч (Оксфорд), старший научный сотрудник колледжа Святого Антония (Оксфорд). Удостоен премии Вольфсона в области истории, избран членом Европейской академии и входит в список ста наиболее важных мыслителей современности от журнала Litteraire.

Предисловие

Наше воображение населено призраками. Эта книга – результат моих исследований знакомых всем призраков: успокаивающих, вселяющих в нас лень или упрямство, и прежде всего пугающих, обескураживающих. Нас преследует прошлое, но время от времени люди меняют свое мнение о нем. Я хочу показать, как можно сегодня по-новому взглянуть и на свою личную историю, и на историю всего человечества, полную жестокости, непонимания и одновременно радости. Чтобы по-новому увидеть будущее, всегда сначала необходимо по-новому увидеть прошлое.

Каждая глава начинается с портрета ныне живущего человека, со своими желаниями и сожалениями, в котором вы, возможно, узнаете себя, но которого сдерживают установки, унаследованные от давно забытых предков. Разум – прибежище идей, восходящих к разным векам, точно так же, как клетки организма имеют разный возраст, обновляются или распадаются с разной скоростью. Вместо того чтобы объяснять особенность индивидуумов их генами или детством, я смотрю шире: я показываю, как они обращают (или не обращают) внимание на опыт предыдущих, более далеких поколений и как продолжают борьбу многих других сообществ по всему миру, современных или прекративших свое существование, от ацтеков и вавилонян до йоруба и зороастрийцев, среди которых у них больше родственных душ, чем они могут себе представить.

На этих страницах история показана не так, как в музеях, где каждая империя и каждый период тщательно разделены. Я пишу о том, что не застыло на месте, о прошлом, которое сегодня живет в сознании людей. Однако, прежде чем объяснить, что я собираюсь делать с этими призраками, я хотел бы познакомить вас с некоторыми из них.

Рекомендации для чтения: для каждой главы я привожу некоторые из своих источников¹, чтобы задать воображению читателя нужное направление, подобно тому, как несколько бокалов алкоголя после еды помогают вести непринужденную беседу. Я остановил свой выбор на относительно свежих книгах, потому что хочу дать некоторое представление о необычайном богатстве новейших исследований и насыщенной интеллектуальной жизни наших университетов сегодня, какие бы трудные времена они ни переживали. Это весьма неполный список тех, перед кем я в глубоком долгу – перед бесчисленным числом ученых, как профессионалов, так и любителей, из чьих трудов я извлек пользу. К тому же я сэкономил место, опустив многие известные работы, уже стоящие на символических книжных полках нынешнего поколения, и упомянул лишь малую часть примеров и аргументов, которые почерпнул при чтении, ибо в противном случае эта книга была бы в десять раз длиннее.

Глава 1. Как люди неоднократно теряли надежду и как новые встречи и точки зрения придают им свежие силы

«Моя жизнь – полный провал». Такой вердикт Жюльетта вынесла себе сама, хотя очень редко делится этим с кем-либо. Могла ли ее жизнь сложиться иначе? Да, как и история всего человечества.

Она держится достойно, наблюдая за всем, что происходит вокруг, но не выдавая своих чувств. Лишь изредка она нерешительно высказывает свои мысли, да и то шепотом, будто правда слишком хрупка, чтобы вынимать ее из упаковки. Блеск в ее глазах говорит: пусть вы думаете, что я глупа, но я знаю, что это не так.

Жюльетте пятьдесят один год, и с шестнадцати лет она работает домашней прислугой. Она настолько овладела искусством уборки, приготовления и подачи еды, что у всех переутомленных матерей, достаточно состоятельных и увидавших ее мельком, возникает одна и та же мысль: как уговорить это совершенство работать у них? Найдется ли у нее несколько свободных часов? Несмотря на то что она была идеальной помощницей в чужих семьях, ей так и не удалось наладить отношения в своей. В работе на нее можно положиться, она проявляет бесконечную заботу о каждой мелочи, но в ее собственном доме этих качеств оказалось недостаточно.

Ее мать тоже была домашней прислугой. «Мне не на что жаловаться, – говорит Жюльетта. – Она очень хорошо нас воспитала, хоть и шлепала иногда». Когда Жюльетте было всего семь, не стало ее отца. Мать рано уходила на работу и поздно возвращалась: «Мы мало ее видели». Вместо того чтобы делать уроки, Жюльетта валяла дурака: «Я не понимала, зачем нужно учиться». Ей не встретился на пути ни единомышленник, который проявил бы к ней участие, ни наставник за пределами ее маленького мирка, кто помог бы ей, и она ушла из школы без аттестата, без билета в дальнейшую жизнь.

В шестнадцать лет «я совершила глупость». Она вышла замуж за отца своего ребенка и родила еще восьмерых. Малыши были для нее чистой радостью, ей нравилось их тискать, но только до тех пор, пока они младенцы. Когда они вырастают, «с ними становится трудно». Муж Жюльетты, красавец-плотник, проходивший военную службу, поначалу относился к ней по-доброму: «Я была по-настоящему влюблена». Однако очень скоро все стало рушиться. Когда ее первой дочери исполнилось полгода, она узнала от соседей, что у мужа есть любовница. С тех пор доверие между ними пропало. Он часто отлучался – ходил к любовнице, всегда подозревала она. Потом он запил, стал работать все меньше и меньше и говорить, что работа слишком тяжелая. Он начал бить Жюльетту: «У меня шрамы по всему телу». Но она никому не признавалась, ей было очень стыдно. «Когда я видела, как он идет домой через сад, мне становилось страшно». Почему она не ушла от него? «Мне было слишком страшно. Я была одна в его родном городе и никого там не знала. После замужества я потеряла связь со своей семьей, сестер не видела четырнадцать лет. Он не давал мне выходить из дома, а за покупками отправлял детей. Он запретил мне даже съездить на похороны моего брата. У меня больше не было подруг. Я ходила только на работу». А это, конечно, означало, что она не могла должным образом присматривать за детьми, и органы опеки отдали их приемным родителям. Это унижение сделало Жюльетту легко уязвимой. Когда кто-то хочет ее обидеть, он говорит: «Ты даже собственных детей не смогла воспитать». Она протестует: «Люди не должны говорить такие вещи, не зная фактов».

«В конце концов я начала давать отпор, когда муж бил меня; следовало сделать это раньше». Прошло много времени, прежде чем ей удалось уйти от него. Он умер через месяц после развода: «Я не расстроилась, на самом деле я рассмеялась. Это теперь мне смешно, но, когда мы жили вместе, было не до смеха». С тех пор она работает только с одной целью: «Моя цель – иметь собственное жилье». И недавно она выплатила ипотеку за свою квартиру. Это повод для гордости, придающий ей сил. Но она слишком боится жить одна, хотя и пыталась. Сегодня она снова живет с мужчиной: «Это для безопасности, чтобы ночью рядом был хоть кто-то». Иногда она хотела бы остаться в полном одиночестве и непреклонна в нежелании выходить замуж за этого мужчину. «В этом я похожа на нынешних молодых девушек, для которых брак уже не важен». Они ладят, потому что он тоже разведен и «хочет покоя». Он готовит, а она делает покупки: она любит ходить по рынкам по воскресеньям, просто смотреть и наслаждаться ощущениями от новой одежды, похожими на сон, не запятнанный реальностью. Наличие собственных денег дает ей ощущение свободы. Он купил себе загородный дом, потому что она дала ему понять, что, если они поссорятся, ему придется съехать: она постоянно напоминает ему, что квартира ее, и с вызовом говорит: «Я могу выйти, когда захочу, могу пойти повидаться с подругой, когда захочу».

Они мало говорят. Возвращаясь домой вечером, она любит отдохнуть, поваляться одна на кровати в темноте. Она никогда не читает книг и почти не смотрит телевизор. Вместо этого она предпочитает размышлять при выключенном свете о своей прошлой жизни: о матери, муже, детях и ужасе безработицы. «Если бы настало такое время, когда для моих детей не нашлось бы работы, было бы нехорошо». Ей грустно, что их жизнь будет не лучше, чем ее собственная: «Это несправедливо». Она объясняет это тем, что во Франции слишком много иностранцев, которые занимают рабочие места и жилье, а значит, «бедным французам ничего не остается. Я не хочу критиковать арабов и негров, но считаю это несправедливым. Из-за них жизнь моих детей тяжела». Одна дочь трудится на заводе, другая – в полиции, третья – прислуга, как будто эта семья навеки обречена на самую низкооплачиваемую работу.

А о чем Жюльетта думает на работе? «Да ни о чем. На работе я не думаю или думаю о кастрюлях». Работа – это отдых от дома. Жюльетта организовала свою домашнюю жизнь так, чтобы отдыхать, но люди для нее – колючие дикобразы, и с ними нужно постоянно быть начеку. Сейчас она чувствует себя не такой уязвимой, но по-прежнему очень расстраивается из-за того, что говорят о ней другие. Она предпочитает работать одна, без агентств, потому что боится офисных сплетен: «Люди повторяют о вас что-то, искажая ваши слова, и иногда это может дорого вам обойтись». Больше всего она ненавидит критику. Каждый намек на неодобрение – будто снова и снова сдирать корочку с едва затянувшейся раны. Чтобы высоко держать голову, постоянно нужно прилагать усилия, а достоинство требует, чтобы Жюльетта не жаловалась. Она никогда не рассказывала сестрам, как к ней относился муж. Приезжая к ним в гости сейчас, она старается не говорить, что думает об их образе жизни. И они никогда не напоминают ей о ее прошлом: «Они знают, что очень рассердят меня». Например, муж ее младшей сестры умер, и теперь та живет с мужчиной, с которым не очень счастлива, и часто говорит ему: «Собирай чемоданы и убирайся». Жюльетта старается не вмешиваться в их ссоры: «Это ее дело». И если против своего желания она все-таки позволит себе капельку критики, сестра отвечает: «Не лезь не в свое дело». Все ее сестры, уверяет Жюльетта, такие же сдержанные, как и она сама: они не показывают своего гнева.

«В семьях с детьми всегда случаются ссоры». Из ее собственных детей лучше всего, пожалуй, живет старшая, тоже вдова, новый друг которой ее слушается: «Она начальник, а он дурак, потому что она слишком строга с ним». Но добавляет: «Меня не интересует личная жизнь моих детей. Если они ссорятся при мне, я не вмешиваюсь».

Человек, который раздражает Жюльетту, как назойливый комар, – это ее семнадцатилетняя падчерица, которая живет в хостеле, потому что ее мать ушла от мужа, пережив второй неудачный брак. Жюльетта, при всей своей мудрости, – классическая мачеха. «Ты не можешь приходить сюда на День матери, потому что ты не моя дочь. Приходи на День отца». Эта девушка, по ее убеждению, «очень злая»: она узнала о бедах Жюльетты и постоянно твердит ей: «Ты неудачница». Жюльетта приходит в ярость. «Если бы она была моей дочерью, я бы отшлепала ее»: девочка избалована, плохо воспитана, по хозяйству не помогает. Новое поколение не заморачивается. Девочка отвечает, что подаст в суд: «Ты попадешь в тюрьму», а Жюльетта боится связываться с законом. Ее мужчина не вмешивается в эти споры: «Он хочет покоя». Когда споры становятся невыносимыми, «я выхожу прогуляться со своей чековой книжкой». Это как паспорт, подтверждающий, что Жюльетта – независимая женщина. Она чувствует, что делает успехи в искусстве быть независимой. Всего несколько лет назад в попытках оправиться от обиды она тратила дикие деньги: «Я покупала не задумываясь, не сравнивала цены. Но сейчас я стала спокойнее. Вероятно, на меня в этом повлиял мой друг. Он аккуратен; он сделал меня более уравновешенной. Раньше я нервничала больше, чем сейчас». Общество потребления – мощный транквилизатор для оголенных нервов.

В молодости Жюльетта работала по тринадцать часов в день. Сейчас она работает меньше, но по-прежнему зарабатывает хуже большинства. Можно было бы найти более высокооплачиваемую работу, но ей нравятся работодатели, с которыми она ладит и которых понимает, которые не раздражают ее критикой. Чтобы обеспечить нужный доход, она работает на нескольких людей сразу, распределяя часы, как будто она на диете. «Я бы так не смогла, если бы мой работодатель кричал на меня весь день, а потом я приходила бы домой, и там тоже кричали бы на меня весь вечер». Одна из женщин, у которой она убирает, действительно кричит, но у нее «доброе сердце». Другая – внучка бывшего президента Французской Республики, целыми днями лежит на диване, ничего не делая, страдая от разных недугов: «Если бы ей не было так жалко себя, она могла бы что-нибудь сделать со своей жизнью», но она очень добра. У третьего работодателя проблемы с детьми и со здоровьем: «“Береги себя”», – говорю. “Хорошо, доктор”, – отвечает он». Четвертый – врач, который не проявляет к ней никакого интереса, когда она больна, в отличие от пятого клиента, который сама внимательность, стоит ей слегка кашлянуть: она вспоминает как один из самых знаменательных моментов в жизни случай, когда он позволил ей однажды вернуться домой на час раньше, сказав: «Здесь не завод».

Как минимум нескольких из этих работодателей она считает своими «друзьями». Одному из них она сказала: «Что бы ни случилось, я не брошу вас. Я бы не позволила себе уйти от вас. Я не найду больше такого доброго человека». Она проработала у доктора двадцать четыре года, несмотря на все его недостатки, «потому что я знаю его характер. Я знаю, как с ним обращаться. Я молчу, когда вижу, что он в плохом настроении». Охлаждение наступает, когда они жалуются на ее работу. «Хозяйка дома не должна оскорблять прислугу при гостях: она должна пойти для этого на кухню. В противном случае это вульгарно». Однажды на званом обеде Жюльетта забыла положить картофель вокруг мяса, по ошибке положив его на отдельную тарелку. Хозяйка назвала ее тупой коровой. Она расплакалась и сказала, что уйдет. «Доктор извинился, а его жена нет». Жюльетта осталась. В другом доме ее называли служанкой. «Я не потерплю, чтобы меня так называли». Но затем гнев утихает: «Надо ко всем приспосабливаться. Проблемы есть с любым работодателем. Есть те, кто понимает, каково быть приходящей домработницей, а есть и те, кто не понимает». И утешает себя: «Эти люди рассчитывают на меня. С ними я становлюсь культурнее: они мне рассказывают всякое. Один из них – человек образованный – мне все про свои проблемы рассказывает, но просит: “Никому не слова”. Так что это только между нами».

Быть может, жизнь Жюльетты могла бы быть иной, если бы встречи, определившие ее ход, были более содержательными и душевными, если бы люди больше обменивались мыслями, если бы в них больше проявлялась человечность. Но их сдерживали призраки, которые продолжают влиять на то, что работодатели, незнакомцы и даже близкие могут или не могут говорить друг другу. Жюльетта настаивает, что «при моих способностях» могла бы найти работу получше, что ей понравилось бы работать со стариками и что ей мешало отсутствие документов об образовании. Еще трагичнее было то, что никто из влиятельных людей, у которых она работала, не считал, что в их интересах помочь ей сделать более успешную карьеру. Ее вывод: «Все кончено».

Сегодня мы можем трактовать эту историю несколькими разными способами. Можно сказать: такова жизнь, и тому есть много причин. Или можно надеяться, что если развязать узлы, которыми связывает себя человечество, и осмыслить его безумные институты, то можно изменить жизнь и ликвидировать бедность, но на это могут уйти десятки, а может быть, и сотни лет. Или можно ненавидеть жизнь за ее жестокость и пытаться справиться с ее ударами с помощью насмешек или пародии, или подробно ее описывая и постоянно ограждая себя от разочарования, отказываясь искать решения проблем и осуждая все подобные усилия как наивные.

Моя цель в другом. За несчастьями Жюльетты я вижу всех тех, кто всю жизнь считал себя неудачником или кого так воспринимали. Самым неприятным ощущением было осознание того, что на самом деле ты вообще не жил, что тебя не считали самостоятельной личностью, к тебе никогда не прислушивались, никогда не спрашивали твоего мнения, относились как к движимому имуществу, чьей-то собственности. Именно так происходило с рабами. Мы все произошли от рабов или почти рабов. Если бы наши автобиографии уходили достаточно далеко в прошлое, они начинались бы с объяснения того, как наши предки оказались в той или иной степени порабощены и до какой степени мы освободились от этого наследия. Юридически, конечно, рабство отменили (не так давно: Саудовская Аравия сделала это последней в 1962 году), но оно имеет и метафорическое, более широкое значение. Можно быть рабом страстей, своей работы, своих привычек, супруга или супруги, которых по тем или иным причинам нельзя оставить. В мире еще полно людей, которые, хоть и не являются официально чьими-то рабами, считают себя несвободными, отданными на милость неподконтрольных, безымянных экономических и социальных сил, или обстоятельств, или собственной глупости, и их личные амбиции постоянно приносятся в жертву. У современного потомка раба еще меньше надежды, чем у грешника, который может раскаяться. Бессильный, загнанный в ловушку человек может не видеть подобного способа мгновенно исцелиться. Жюльетта не рабыня: она никому не принадлежит. Она не крепостная: никто не имеет права принуждать ее к труду. Однако думать, что ваша жизнь кончена или не удалась, значит страдать от такого же отчаяния, какое охватывало людей в те дни, когда мир считал, что не может обойтись без рабов. Вот почему важно понять, что означало формальное рабство.

В прошлом люди становились рабами по трем основным причинам. Первой был страх: они не хотели умирать, сколько бы страданий ни причиняла жизнь. Они соглашались, чтобы их презирали короли, рыцари и другие любители насилия, считавшие смерть в битве наивысшей честью. Для них порабощение людей и приручение животных было частью того же стремления к власти и комфорту. Но рабы мирились и с тем, что с ними обращались как с животными, покупали и продавали, обривали головы, клеймили, били, давали им презрительные прозвища (Обезьяна, Унылый, Распутница, Зуд), потому что угнетение казалось неотъемлемой частью жизни для большинства людей. При династии Хань в Китае слово «раб» имело тот же корень, что «ребенок» или «жена и ребенок». Аналогичное беспрекословное подчинение навязывалось большинству населения в большинстве частей света, независимо от того, были ли они официально рабами или нет.

До того как 12 миллионов африканцев вывезли в рабство в Новый Свет, главными жертвами были славяне. На них охотились римляне, христиане, мусульмане, викинги и татары, их экспортировали по всему миру. Слово slav стало обозначать «чужестранец»; в большинстве религий считалось, что порабощать чужестранцев допустимо. Британские дети, которых угоняли в рабство, – девочек откармливали, чтобы получить более высокую цену, – тоже становились «славянами»². Позднее, когда славяне оказались под властью тиранов и утратили надежду на спасение, появились мрачные умозаключения, что в характере славян есть нечто обрекающее их на порабощение. Это ложное рассуждение, подразумевающее, что произошедшее неминуемо должно было случиться. Ни один свободный человек не должен так думать: эту логику навязывали рабам, чтобы сломить их волю.

Страх почти всегда был сильнее стремления к свободе: люди не рождаются свободными. Однако император Византии Маврикий (582–602) обнаружил одно исключение. Его поразили три захваченных им славянина, у которых не было оружия. У них с собой были только гитары, или цитры, и они бродили по свету и пели о радостях свободы, жизни на просторах, на свежем ветру. Они сказали ему: «Это нормально, когда те, кому чужда война, с рвением посвящают себя музыке». Их песни были о доброй воле, и они стали известны как люди со свободной волей. В 1700 году такие люди еще встречались, но Петр Первый постановил, что их больше не должно быть: все должны принадлежать к тому или иному сословию, с установленными законом повинностями. Однако 150 лет спустя Тарас Шевченко, освобожденный украинский крепостной, сочинял стихи в той же традиции, клеймя деспотов и настаивая, что надежду можно найти в природе.

…Послушает море, о чем плещет в споре,
И гору он спросит: молчишь почему?³

Рабство существовало прежде всего потому, что те, кто хотел, чтобы их оставили в покое, не могли не оказаться на пути у тех, кто склонен к насилию. Насильники побеждали на протяжении большей части истории, так как они культивировали страх – врожденное чувство любого человека.

Кроме того, люди становились рабами «добровольно». В ацтекской Мексике большинство рабов предпочитали, если можно так выразиться, оставаться погруженными в депрессию, желая уклониться от своих обязанностей, – например, бывшие игроки в патолли, национальную игру с мячом, которых погубило их пристрастие к этой забаве, или женщины, уставшие от любви и предпочитающие обеспечить себе пропитание: в основе договора с рабом было то, что его обязаны кормить, а если не кормят, то должны освободить. Когда жители Московской Руси научились обороняться от хищников и стали порабощать друг друга, выработалось восемь разных форм рабства, из которых наиболее распространенным было «добровольное». Организованной благотворительности в то время не существовало, и голодные продавали себя в рабство. Между XV и XVIII веками крепостными были около десятой части русских, так что рабов было больше, чем горожан, воинов или священников. Один американский историк сравнил этих рабов бедняками в США, живущими на пособие.

Рабство в России было чем-то вроде ломбарда для тех, кому нечего было продать, кроме самих себя; треть рабов сбегали, но обычно возвращались, измученные свободой, не в силах избавиться от менталитета узника: «Не всякий раб мечтает о свободе. После нескольких лет полного подчинения независимое существование в суровой реальности стало почти немыслимым», – говорит историк Хелли. В Америке бежать было труднее: в южных штатах США существовала, пожалуй, одна из самых суровых рабовладельческих систем в мире, поскольку рабов активно использовали для получения высоких доходов от сельского хозяйства. Но каковы бы ни были конкретные условия, тот факт, что существовало столько видов рабов и что каждый индивидуум мог подвергаться разным формам жестокого обращения, означал, что каждый мог считать, будто у него есть какие-то привилегии, будто он не низший из низших. Зависть застилала глаза, мешая видеть общие страдания; на американских плантациях случалось, что одни негры-рабы стегали плетками других. Иными словами, как только институт создан, даже те, кто страдает от него, находят способы, пусть даже незначительные, использовать систему и волей-неволей помогают ей выжить.

Третий вид рабовладельцев – предшественники сегодняшних амбициозных руководителей и бюрократов. Владеть рабами было престижно; быть рабом означало работать. Свободные люди считали ниже своего достоинства работать на другого. Римские аристократы отказывались быть бюрократами императора. Так что он начал использовать рабов на государственной службе, а аристократы нанимали их для управления своими поместьями. У рабов не было семьи, они не были преданы никому, кроме хозяина. Из них получались самые надежные чиновники, солдаты, личные секретари. В Османской и Китайской империях часто встречались управленцы-рабы, иногда рабы-евнухи, которые поднимались на самые высокие посты; кастрация гарантировала, что они будут ставить верность государству выше семьи. Статистических данных, подтверждающих, сколько людей сегодня морально кастрированы своими работодателями, не существует.

Русское слово «работа» – однокоренное со словом «раб». Праздное общество мечтает жить как хозяин, когда всю работу выполняют роботы, механические рабы. Жало в хвосте истории рабства прячется в том, что, получив свободу, люди часто становятся роботами, по крайней мере в какой-то части своей жизни. Люди с большой неохотой отказываются от каких бы то ни было форм рабского поведения. «Верх несчастья – зависеть от чьей-либо воли», – сказал Публий Сир, сирийский раб, ставший популярным артистом и мимом в Древнем Риме. Однако фантазии о романтической любви, к примеру, основаны на зависимости. Освобожденный раб часто предпочитал оставаться зависимым, продолжая выполнять ту же работу. Отпечаток рабства стирался лишь через несколько поколений. В Китае и Африке освобожденный раб часто становился кем-то вроде бедного родственника, в Европе – был вынужден жить на пособие. Жить без покровительства кого-то более могущественного, чем он сам, казалось слишком пугающей авантюрой.

Самым примечательным качеством в рабах – по крайней мере, в тех, кто не напивался постоянно, чтобы забыться, – было достоинство. Многим из них удавалось отстаивать свою самостоятельность даже тогда, когда их принуждали к черной работе, они делали вид, что принимают свои унижения, играли роль, чтобы хозяин питал иллюзию, будто он главный, а они знали, что он зависит от них. «Притворись дураком, чтобы оказаться мудрецом» – любимая пословица ямайского раба. Иногда рабовладелец действительно осознавал, что его не только дурачат, но что и он тоже раб: «Мы пользуемся чужими ногами, когда выходим на улицу, мы пользуемся чужими глазами, чтобы видеть, мы пользуемся чужой памятью, чтобы приветствовать людей, чужой помощью, чтобы выжить; единственное, что мы оставляем для себя, – это наши удовольствия», – писал Плиний Старший в 77 году н. э. Этот римский рабовладелец, автор огромного труда «Естественная история», умер из-за того, что оказался слишком близко к Везувию, желая увидеть его извержение. Он знал, что он паразит, потому что наблюдение за природой – хороший способ научиться распознавать паразитов.

Решением проблемы рабства была не его отмена – по крайней мере, это было неполное решение, потому что изобретались новые формы рабства под другими названиями. Фабричные рабочие безропотно трудились среди ядовитых паров от рассвета до заката и видели дневной свет только по воскресеньям. Скорее всего, они вели еще худшую жизнь, чем многие древние рабы. И сегодня все те, кто предпочитает делать то, что говорят, а не думать самостоятельно и брать на себя ответственность (согласно опросу, именно так предпочитает жить треть британцев), – это духовные наследники добровольных рабов. Важно помнить, что быть свободным – тяжелое испытание; и в трудные времена любовь к свободе всегда ослабевала, как бы ее ни восхваляли на словах.

Вывод, который я делаю из истории рабства, заключается в том, что свобода – это не просто вопрос прав, которые должны быть закреплены законодательно. Право на самовыражение по-прежнему вынуждает вас действовать: решить, что вы хотите сказать, найти слушателей и постараться, чтобы ваши слова звучали красиво; эти навыки необходимо приобрести. А закон разрешает вам играть на гитаре, если вы в состоянии ее достать. Таким образом, декларации прав человека обеспечивают лишь часть ингредиентов, из которых состоит свобода.

Столь же важны встречи с людьми или местами, дающими вдохновение и мужество сбежать от скучной рутины. Всякий раз, когда происходит встреча, не дающая результатов, упускается очередная возможность – как тогда, когда никому из работодателей Жюльетты даже не пришло в голову помочь ей сделать карьеру, о которой она мечтала. Чаще всего при встрече гордость или осторожность по-прежнему мешают нам говорить о своих самых глубоких переживаниях. Шум мира состоит из молчания каждого в нем.

Вместо того, чтобы начать с экскурса в древнегреческую философию, как это обычно делают всякий раз при упоминании свободы, я предпочитаю использовать один-единственный пример человека, подобравшего правильное сочетание людей и условий, хотя на это у него ушло полжизни. Доменикос Теотокопулос по прозвищу Эль Греко (1541–1614), несомненно, остался бы рядовым малоизвестным художником, пишущим традиционные иконы и скованным по рукам и ногам формальностями и обычаями, если бы он не установил связи с другими людьми и не научился находить человечность в тех, в ком, казалось бы, ее нет.

Впитав все, что мог, из разнообразных традиций своего родного Крита – управляемого венецианцами, разделенного православным и католическим христианством, увязшего в прошлом из-за беженцев, увековечивавших умирающее искусство Византии, – он привнес в свое творчество новые измерения, путешествуя за границу. В Италии он познакомился с второстепенным хорватским художником по имени Хулио Гловио, известным как Македонец, и благодаря этому знакомству стал учеником Тициана. И опять он легко мог бы ограничить себя узкими рамками мелкого псевдоитальянского портретиста, выполняющего то, что от него требовалось; но он стремился к большему. В возрасте тридцати пяти лет он поселился в Толедо. Когда его спросили почему, он ответил: «Я не обязан отвечать на этот вопрос». Было опасно говорить во всеуслышание, что здесь он чувствует себя свободным, что здесь нет преследовавших его соперников, что его стремление писать, как он выразился, «честнее и порядочнее» Микеланджело можно осуществить только в приграничном городе.

В Толедо царило оживление, там знали, что означают и терпимость, и гонения. Когда-то здесь бок о бок жили христиане, мусульмане и иудеи. Один из королей с гордостью называл себя императором трех религий, а эпитафия на надгробии другого была выгравирована на трех языках: кастильском, арабском и иврите. И тем не менее Эль Греко стал свидетелем того, как более тысячи предполагаемых еретиков предстали перед местной инквизицией. Здесь, живя в старом еврейском квартале, одновременно уединенном и светском, проникнутом духовным пылом Контрреформации и полном друзей-философов, он стремился примирить непримиримое, изобразить переплетение божественного и человеческого начал и, набравшись смелости, нанести краски прямо на холст, без предварительной прорисовки, как будто характер слишком подвижен, чтобы заключать его в жесткие границы. Он рассматривал живопись как стремление к знаниям и пониманию личности.

1.Со списком можно ознакомиться в разделе Рекомендации для дальнейшего чтения в конце книги.

2.Согласно общепринятой на данный момент версии, английское слово slave происходит от греческого σκλαβος (невольник). Относительно происхождения последнего мнения расходятся: некоторые исследователи связывают его с племенным названием славян, которые часто становились объектом работорговли, некоторые считают сходство слов случайным совпадением. Прим. ред.

3.Перевод П. Карабана.