Buch lesen: «Во сне и наяву»

Schriftart:

* * *

Часть первая
Серая мышка

1

Я не могу с точностью назвать то время, когда стала видеть свои сны, и не только видеть, но и запоминать – детально, обстоятельно, во всех красочных подробностях. Мне казалось, так было всегда: стоило закрыть глаза, и я словно перелетала в другой мир, фантастический, неведомый, полный удивительных предметов и незнакомых людей.

В этом мире существовали свои особенные звуки, цвета и даже запахи, в нем все подчинялось определенным логичным законам, но главное – центром этого мира была я! Я, именно я являлась основным действующим лицом, вступала в контакты с незнакомцами, по-хозяйски обращалась с вещами, названий которых не знала в обыкновенной, реальной жизни.

Наша соседка по коммуналке, старуха Макаровна, которой я, за неимением других слушателей, пристрастилась рассказывать о своих удивительных сновидениях, утверждала, что причина всего – несчастный случай, произошедший со мной давным-давно, когда мне было четыре года от роду. Якобы я шла за ручку с матерью через дорогу, внезапно вырвалась и убежала вперед. Тут меня и настигла машина, выскочившая из-за поворота. Водитель успел сбавить газ, но полностью затормозить не смог – все случилось за считаные секунды. Бампер ударил мне по спине, я упала и потеряла сознание.

Далее, по словам Макаровны, меня отвезли в больницу, и мать всю ночь сидела в приемном отделении ни жива ни мертва, моля Бога, чтобы он сохранил мне жизнь. Макаровна так и говорила: «ни жива, ни мертва», а я пыталась представить себе мать, в слезах читающую молитву в темном больничном холле, – и не могла.

Перед глазами сразу вставала мрачная, нечесаная женщина, распухшая от водки, с лицом, перекошенным злостью, двойным подбородком и увесистыми кулаками, которые то и дело принимались дубасить по моей спине. Другой я мать не знала, а потому слушала прочувствованные рассказы соседки с неизменным интересом и тайной грустью.

Мне отчаянно хотелось вернуть время вспять, снова стать несмышленой малышкой, балансировать на грани жизни и смерти и знать, что за дверью близкое, любящее существо, горячо и страстно желающее моего выздоровления, принимающее мою боль как свою собственную. Увы, об этом можно было лишь мечтать…

Макаровна искренне полагала, что именно тогда, чудом уцелев, я приобрела особый дар – видеть во сне некую параллельную жизнь, которую со временем, может быть, мне предстояло прожить наяву.

Сказать по правде, я не особо верила в то, что говорила соседка. Сны мои были непонятны и диковинны, разительно отличались от того, что я, десятилетняя, вечно запуганная, полуголодная и избитая девчонка, видела в окружающей меня действительности. Невозможно было вообразить себе их исполнение, даже в отдаленном будущем.

Однако мне было приятно беседовать с Макаровной. Отчасти потому, что где-то в самом потаенном уголке души у меня все же теплилась робкая, стыдливая надежда на чудо, на то, что когда-нибудь сказка станет былью. А отчасти из-за того, что добродушная старуха была единственным моим другом, да и вообще человеком, с которым я могла хоть как-то общаться.

У родителей я была первенцем. За мной они произвели на свет троих братьев-погодков, которых планомерно сдавали в детдом, едва те обретали способность ходить. Больше мать не беременела – очевидно, количество выпитого спиртного со временем отразилось на их с отцом репродуктивной функции.

Так или иначе, она нисколько не тосковала по отданным в приют сыновьям и жила, как с горы катилась: с утра напивалась в дым, орала, колошматила оставшуюся в доме посуду, таскала меня за волосы, а после истерически рыдала на груди у тихого, почти бессловесного отца.

Оба давно не работали, и единственным источником их доходов была я. Каждый день ни свет ни заря мать расталкивала меня и выпихивала из квартиры на улицу, неизменно напутствуя одними и теми же словами: «Смотри, гнида, не притащишь чекушку и пожрать, мозги вышибу!»

Отец грустно смотрел мне вслед большими выразительными карими глазами. Иногда я готова была поверить, что он немой, если бы не жалобные, похожие на стон, его обращения к матери.

«Лида! – протяжно и горько звал он, сидя в углу на стареньком диване и мерно раскачиваясь из стороны в сторону. – Ли-да!»

«Да что тебе? – надсадным криком отзывалась мать, тряся спутанными пегими волосами. – Что, ирод?»

Отец никогда не отвечал, продолжая стонать, тихо и беспомощно. В такие моменты он напоминал мне больного бездомного пса, живущего у нас во дворе за бойлерной будкой.

Отца я не боялась, зато мать наводила на меня настоящий ужас. Я вылетала из дому, не пикнув, накинув на себя что оказывалось под рукой, а иногда и просто в том, в чем была.

Поиск средств на «чекушку и жратву» занимал почти целый день. Я слонялась по улицам, ежась от холода, и пристально изучала прохожих. Выбрав тех, кто, на мой взгляд, выглядел подобрее, я подскакивала к ним и начинала канючить, тоненько и жалостно:

– Тетенька, дяденька, сделайте милость, помогите, чем сможете. Папка нас бросил, мамка в больнице с сердцем, а у сестренки ноги не ходят.

Почему и когда я задолбила эту расхожую нищенскую тираду – не помню. Возможно, так говорить научила меня все та же Макаровна, которая искренне сочувствовала моей нелегкой жизни и пыталась по-своему помочь чем могла. А может быть, я почерпнула ее из лексикона таких же малолетних бродяжек, которых предостаточно болталось по нашему району.

Во всяком случае, на людей моя просьба действовала, хоть и не всегда. Порой приходилось ждать часами, пока какая-нибудь сердобольная старушка или приличного вида мужчина средних лет останавливались передо мной, лезли в карман, доставали оттуда бумажник и со смесью жалости и брезгливости на лице протягивали несколько металлических рублей, а то и мятую, загнутую с углов десятку.

В разговоры почти никто из них не вступал, отдав деньги, люди предпочитали побыстрее исчезнуть, не оглядываясь. Лишь однажды симпатичная, розовощекая девушка со скрипичным футляром за плечом поинтересовалась, чем болеет моя сестренка и нельзя ли ее вылечить. Я ответила, что нельзя, это у нее с рождения, и поспешила смыться подобру-поздорову. На этом все и закончилось.

В какие-то дни набиралась значительная сумма. Я отправлялась в ближайший магазин, где меня отлично знали все продавщицы. Они и снабжали нехитрой закуской и поллитровкой, благополучно нарушая закон, запрещающий продавать спиртное несовершеннолетним.

Свои покупки я тащила домой и отдавала матери. Та моментально вырывала бутылку у меня из рук, а еду великодушно делила на три неравные части. Меньшая, разумеется, предназначалась мне, но я бывала рада и этому: в иные, менее удачные дни единственной наградой за мое попрошайничество становилась сухая вчерашняя горбушка и провонявший кусок ливерной колбасы.

Хуже всего обстояло дело, когда не удавалось собрать денег на водку. Тогда я получала по полной программе: мать, мучимая похмельем, зверела и окончательно теряла человеческий облик. В ход шло все, что попадалось под руку, – от отцовского солдатского ремня до скалки и сковородок.

Единственным спасением было выскользнуть из комнаты и спрятаться у Макаровны, которая, кстати, боялась мою мать ничуть не меньше, чем я. Вдвоем мы сидели, закрывшись на щеколду, и тряслись, пока мать бушевала в коридоре, грозясь превратить нас обеих в мокрое место.

Если бы ей удалось вышибить плотную дубовую дверь и проникнуть в жилище Макаровны, вероятно, она бы привела свои угрозы в исполнение. Но запала ее хватало ненадолго. Вскоре шум по ту сторону «баррикад» стихал, и мать, уставшая от бурных проявлений эмоций, отключалась до утра.

Всякий раз после этого старуха крестилась и клятвенно обещала снести заявление в милицию и в органы опеки, дабы «спасти дитя от такой изуверки» и не погибнуть самой. Но… наступал следующий день, и все шло как прежде: Макаровна оставалась дома перед стареньким рябящим телевизором, я отправлялась на промыслы, и никто не беспокоил органы жалобами и заявлениями.

Лишь потом, много лет спустя, уже став взрослой, я узнала, что существовала причина, по которой Макаровна опасалась затевать тяжбу с моей матерью. Дело в том, что родная сестра ее ближайшей подруги и собутыльницы, тетки Нюры, работала в районной управе и занимала там довольно солидный пост. Ее власти хватало на то, чтобы опекунский совет стойко отказывался рассматривать дело о лишении моих матери и отца родительских прав, хотя сигналы об их, мягко говоря, недостойном поведении поступали в управу регулярно.

Так я и существовала, и чем дальше, тем больше мне казалось, что окружающая меня убогая и серая повседневность – всего лишь сон, длительный, тяжкий и безрадостный, в то время как красивые, яркие ночные и есть моя настоящая жизнь.

2

Тот день я помню столь же отчетливо и ярко, как если бы он был лишь вчера и не прошло с тех пор без малого десять лет.

Накануне мне крупно не повезло: с утра до вечера лил противный ноябрьский дождь, улицы словно вымерли, и на них не было ни души.

Я без толку шаталась по лужам до самой кромешной тьмы и под конец вынуждена была вернуться домой несолоно хлебавши, дрожащая от страха и мокрая до нитки.

Дверь открыла мать. Моя бледная зареванная физиономия говорила сама за себя: мать моментально раскусила, что дело – табак. Лицо ее исказилось от ярости, и не успела я шевельнуться, как цепкие, железные пальцы ухватили мой локоть.

– Ах ты, тварь! Гадина паршивая! Снова пустая? Ну, говори же, говори, дура, я напрасно ждала все это время? Да?! Отвечай!! – Она с силой тряхнула меня за плечи, раз, другой, и еще, еще.

Я молчала, стискивая зубы, стараясь не всхлипывать – это разозлило бы мать еще больше, и она стала бы колотить меня головой о бетонную стену прихожей. Так уже бывало, и неоднократно.

– Тварь, тварь! – в исступлении повторяла мать. – Снова, вместо того чтобы делом заниматься, отсиживалась в подъезде?! Не вздумай врать, я тебя насквозь вижу, гадину шелудивую!

Она потащила меня в комнату. Я не сопротивлялась, чувствуя себя в самом деле страшно виноватой: материны упреки не были голословными. Я действительно в течение дня пару раз отыскивала подъезды, где еще не установили домофоны, и там отогревалась, присев на корточки перед радиатором.

Из соседней крошечной комнатушки выглянул отец. При виде встрепанной, багровой от гнева матери и меня, жалкой и трясущейся, красивое, правильное его лицо исказила гримаса страдания.

– Лида, – произнес он, с усилием шевеля губами, – не надо, оставь.

Но мать не слышала и не видела его. Она выволокла меня из коридора и швырнула на середину десятиметровой комнаты, служившей нам гостиной и столовой одновременно. При этом подол ее халата зацепился за гвоздь, торчащий из стола.

Угрожающе затрещала тонкая материя, звонким горохом посыпались на паркет круглые блестящие пуговицы. В прорехе белело голое тело.

– Убью, паскуда! – яростно крикнула мать, пнув стоящий на дороге стул. Тот сложился пополам, деревянное сиденье отделилось от ножек. Миг – и оно оказалось в руках у матери.

– Убью! – повторила она в исступлении, поднимая деревяшку над моей головой.

Я успела пригнуться, сиденье с размаху опустилось мне на спину, так, что в ней звучно хрустнуло. Сразу же перехватило дыхание, перед глазами поплыли зеленоватые круги.

Мать ударила снова, потом еще. Остатками бокового зрения я заметила отца: тот бледной тенью маячил возле двери, бормоча что-то невразумительное, и, по своему обыкновению, раскачивался из стороны в сторону.

Потом вдруг я перестала чувствовать боль. Голос матери, гремевший над самым моим ухом, стал тоньше, отдалился, а после и вовсе пропал. Мгновение я различала перед собой лишь темноту, густую, полную и как бы обволакивающую.

Затем сознание вернулось. Я ощутила резкий свет – в глаза мне била висящая под потолком лампочка без абажура. Я лежала на полу, скрючившись, прикрыв руками голову. Удары больше не сыпались на меня, однако мать находилась где-то рядом – я отчетливо чувствовала крепкий, душный запах, шедший от ее разгоряченного немытого тела.

Поблизости плачущий, дрожащий голос увещевал нараспев:

– Опомнись, Лидия! Побойся Бога! Угробишь ребенка, остановись, прошу тебя.

Это была Макаровна. Я слегка подняла голову и увидела ее – она стояла напротив матери, судорожно прижимая обе ладони к тощей груди. Лицо ее было мокрым от слез, губы тряслись.

Мать кинула на соседку беглый малоосмысленный взгляд и произнесла длинное грязное ругательство. Старуха вздрогнула и перекрестилась.

– Господь с тобой, Лидия. Посмотри, в кого ты превратилась – сущая ведьма. Все водка, будь она неладна.

– Заткни хлебало, – равнодушно и зло бросила мать и поудобней перехватила сиденье от стула.

– Беги, дочка, – пискнула Макаровна, протискивая свое худенькое, тщедушное тельце между мной и матерью. – Беги, Василисушка…

Она не договорила – деревяшка попала ей по плечу. Макаровна пошатнулась, но не двинулась с места, только широко хлебнула воздух перекошенным ртом.

В эту секунду я, сделав неслыханное усилие, вскочила на ноги и вылетела из комнаты. За спиной слышались крики и шум, но я не оборачивалась. Точно мышь в нору, нырнула в угловую комнатенку Макаровны и громко щелкнула задвижкой.

Я была уверена, что мать убьет старуху, так самоотверженно за меня заступившуюся. Вскоре за дверью стало тихо. Я стояла, прислонившись к стене, оклеенной темно-зелеными, в голубой цветочек, обоями, и обмирала от ужаса. В моем воображении Макаровна уже рисовалась лежащая в гробу со спокойным, умиротворенным лицом и свечкой в изголовье – такой я видела бабушку, отцову мать, на похоронах в прошлом году.

Вдруг в коридоре послышались шаги, и ласковый голос произнес в замочную скважину:

– Открывай, дочка, это я.

На всякий случай я помедлила. Меня терзало подозрение, что Макаровна вернулась не по доброй воле, за ее спиной стоит неумолимая, грозная мать, она только и ждет, когда я выйду из своего укрытия.

– Василиса! – снова окликнула старуха. – Чего ты там? Живая? – В ее голосе слышалась тревога.

– Живая, – выдохнула я в дверную щелку. – А… ты одна?

– Одна, одна, – мягко проговорила Макаровна, – не бойся, пусти меня.

Я отодвинула щеколду. Старуха стояла передо мной и силилась улыбнуться. Получалось это у нее с трудом – правая щека и глаз Макаровны распухли и были ярко-багрового цвета.

Я поискала глазами у нее за спиной. Старуха поймала мой взгляд и утешительно произнесла:

– Говорю же, не бойся. Спит она. Была у меня заначка, так я ей того… снесла, чтоб, значит, утихомирилась. Чего ж… не пропадать же тебе, девонька. – Она протянула корявую старческую руку и погладила мои волосы.

Тут только я поняла, что старуха, пытаясь образумить мать, не просто прижимала руки к груди, а прятала за пазухой вожделенную поллитровку.

Макаровна зашла в комнату, и мы на всякий случай заперлись вновь. Старуха хотела было накормить меня холодной вареной картошкой, оставшейся у нее с ужина, но я не могла есть. Голова моя клонилась, в глазах, как давеча, плавала муторная зелень.

Ко всему прочему начался отвратительный, выматывающий душу озноб. Макаровна потрогала мой лоб, покачала головой и, ни слова не говоря, принялась вытаскивать из-за шкафа потрепанную раскладушку.

Через полчаса я уже лежала на боку, поджав под себя ноги, укрытая теплым цветастым стеганым одеялом, но все равно было холодно. Тупо ныла спина, будто туда засунули гвоздь, в ушах мерно и громко звенело.

В углу Макаровна, так и не решившись выйти на кухню, кипятила на плитке чайник.

Всю ночь я пробыла в полубреду, постоянно вскидываясь на раскладушке, вскрикивая и пытаясь сбросить у себя со лба прохладную ладонь Макаровны.

Утром в дверь постучали.

– Эй, Васька, выходи!

Услышав голос матери, я сжалась в комок и притаилась под одеялом. Мне хотелось стать невидимой или вообще исчезнуть. Я скороговоркой произнесла про себя молитву, которой выучила меня набожная Макаровна, но та не помогла: мое тело по-прежнему оставалось на раскладушке, и я отчетливо видела свои тощие руки и ноги, спрятанные под одеялом.

– Эй! – громче повторила мать. – Оглохла, что ли? Или дрейфишь? – Она хрипло рассмеялась и произнесла чуть мягче: – Не боись, я тебя прощаю. Но помни, это в последний раз. Сегодня вернешься ни с чем – дух вышибу, даже не сомневайся.

Макаровна тяжело вздохнула, сосредоточенно разглядывая в зеркале фиолетовый кровоподтек.

– Иди, что ли, детка, – не оборачиваясь, сквозь зубы, выдавила она, – чем раньше, тем оно и лучше. Все одно придется выходить. Ты все горишь али прошло?

Я пожала плечами и спустила ноги на домотканый пестрый половичок. Озноб, кажется, прошел, а вот спина болела еще сильней, чем накануне. Даже показалось, что я не смогу встать.

Однако мать продолжала настойчиво призывать меня из-за двери. Повинуясь ее зычному суровому голосу, я поднялась с раскладушки и нацепила на себя нехитрую одежку.

Старуха молча протянула мне сморщенное зеленое яблоко. Я тут же почувствовала спазм в желудке и отрицательно замотала головой.

– Не будешь? – Макаровна понимающе кивнула. – Ну как знаешь. – Она подумала немного и прибавила, без особой, впрочем, уверенности: – Сбежать бы тебе, девка. Да куды сбежишь-то? Кругом одни выродки да злодеи лютые, попадешь к ним в руки, пожалеешь, что на свет появилась.

Я знала, что она права. Как-то я уже пробовала уйти из дому, ночевала на вокзале и продержалась два дня. Там, в зале ожидания, где я устраивалась на ночлег, существовала своя мафия таких же беспризорных детишек. Они были сплошь зубастые, искушенные, опасно сплоченные между собой. Условием, благодаря которому можно было стать своим в этой волчьей стае, являлось все то же попрошайничество. Требовалось собирать милостыню на определенном, закрепленном за тобой участке и сдавать ее в общак, пахану. Наказания за неповиновение и проступки были ничуть не менее жестокими, чем у матери.

Я поняла, что меняю шило на мыло, с той лишь разницей, что на вокзале не было доброй, ласковой Макаровны. Зато там имелся неприятный, неопределенного возраста дядечка с масляными глазками и крючковатым носом. Он подошел в первый же день, едва я, отыскав в зале ожидания свободное кресло, уселась, наклонился к самому моему лицу и начал шептать отвратительные, тошнотворные гадости, из которых я почти ничего не поняла, но меня сразу охватил леденящий ужас.

Короче, я вернулась домой и больше о бегстве не помышляла. Не хотела я и в детдом – братишки в те редкие минуты, когда мать выбиралась навестить их и прихватывала меня с собой, рассказывали всякие страсти про тамошние порядки.

Одним словом, никакого особого выбора у меня не было, точно как в сказке: направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – смерть свою найдешь…

Макаровна больше ничего не говорила, положив яблоко на комод, она осторожно прикладывала к синяку мокрое полотенце.

Я боком прошла мимо нее, отодвинула защелку и выглянула в коридор. Мать была тут как тут, умытая и даже причесанная: разноцветные клочковатые пряди спадали ей на плечи.

– Не уважаешь родителей, – сказала она мне беззлобно, – к тебе по-человечески, со всей душой, видишь ведь, болеем мы с отцом. Не бросили тебя, растим, в необходимом себе отказываем. А ты… – Мать безнадежно махнула рукой. От нее несло перегаром – видно, она только что приложилась к бутылке, дарованной ей Макаровной, а потому пребывала в миролюбивом настроении. – Все, Васька, заканчивай прохлаждаться, топай на заработки. И не забывай, что я тебе сказала, чуешь?

Я послушно кивнула. Как забыть ее обещание вышибить из меня дух!

Мать стащила с вешалки мою куртку:

– Оденься. Сегодня прохладно.

Ее нарочитая заботливость почему-то вселяла в меня еще больший страх, чем грубые окрики. Я поспешно сунула руки в рукава. Куртка была мокрой насквозь – за ночь она так и не успела высохнуть. Пальцы сразу заледенели, спину заломило с новой силой.

Я вышла из квартиры, спустилась по лестнице, распахнула дверь подъезда и остолбенела.

Матушки! Оказывается, ночью выпал снег. И мороз будь здоров – нос и щеки будто огнем обожгло, в рукава и за шиворот рванулся ледяной ветер. Надо же, за каких-то несколько часов так изменилась погода!

Поначалу нежданная стужа даже как-то освежила меня: звон в ушах прекратился, рассеялась рябь перед глазами, перестала трещать голова. Но это лишь поначалу.

Минут через десять я ясно почувствовала, что долго так не прохожу. Мокрая куртка на глазах покрывалась изморозью, ноги в легких ботинках свело до судорог, кожу на лице щипало, точно ее натерли луком.

Подгоняемая холодом и отчаянием, я стала кидаться ко всем, кого видела вокруг себя:

– Дяденька, тетенька, сделайте милость, помогите чем сможете…

Никто не останавливался. Словно по заклятию недоброй волшебной палочки, они проходили мимо, бросая на меня косые, неприязненные взгляды.

Меня уже откровенно колотило, ступни ног саднило, от тяжести в позвоночнике хотелось согнуться и просто лечь на обледенелую, покрытую сухими крупинками снега землю.

Наверное, прошло совсем немного времени, но мне казалось, что я вечно брожу так, скорчившись под колючими порывами ветра, в куртке, покрытой льдом, как глазированный сырок шоколадом, и механически, машинально повторяю одну и ту же фразу:

– Дяденька, тетенька…

…Она вынырнула на меня из-за угла старого кирпичного дома – в черном каракулевом пальто, красивой кожаной шляпке, кокетливо надвинутой на лоб. На локте висела изящная черная сумочка. За ней, держась за руку, семенил краснощекий сопливый пацаненок лет шести-семи, сжимая в рукавице крошечный коричневый скрипичный футляр.

Почему-то я сразу вспомнила ту милую румяную девушку со скрипкой, и мне стало уютно и спокойно.

Конечно, все будет хорошо. Эта женщина послана мне судьбой, чтобы спасти от холода и невыносимой боли. Ее сынишка занимается музыкой, она не может быть черствой и равнодушной, пожалеет меня, откроет свою восхитительную сумочку, достанет оттуда бумажник…

– Тетенька! – Я постаралась вложить в это обращение как можно больше обаяния и нежности, но голос предательски задрожал и сорвался: – Пожалуйста, помогите!

Не знаю, почему я отступила от шаблона – может быть, в ту минуту я просила не милостыню, а молила пощады себе, готовая броситься на колени перед незнакомкой, целовать ее руки в черных кожаных перчатках и даже ноги в не менее прекрасных кожаных сапожках.

Она казалась мне доброй феей, от нее вкусно и сладко пахло духами и мандаринами, а мальчонка под ее боком был похож на пухлого ангела.

Женщина остановилась. Густо подведенные глаза слегка прищурились, красные губки сложились бантиком.

– Чего тебе, девочка?

У нее был чудесный мелодичный и звонкий голос. Вот такой бы моей матери! И еще чистую розовую кожу, без единой морщинки, ровную и шелковистую, как атласная ткань.

– Помогите, чем сможете, – пролепетала я, начисто позабыв про бросившего нас папку, лежащую с сердцем мамку и безногую сестренку.

Женщина ничего не ответила, однако миловидное лицо тут же нахмурилось. Она почему-то оглянулась, проворно стянула с руки перчатку и резко рванула «молнию» на сумочке.

Я с трепетом ждала, когда покажется на свет кошелек, но он все не появлялся. Незнакомка нервно рылась в недрах сумочки, и лицо ее из розового на глазах превращалось в пунцовое.

Наконец она судорожным движением вывернула сумочку почти наизнанку, глянула на ее содержимое, едва не посыпавшееся в снег, и произнесла тихо и завороженно:

– Украли.

Я не сразу поняла, о чем она говорит. Потом сердце сжалось от боли: у нее, у моей феи, украли кошелек! Последнюю надежду, единственный шанс спастись от пронизывающей, лютой стужи.

У меня перехватило дыхание.

Дальнейшее напоминало кошмарный сон. Дама пару секунд тупо глядела на сумку, потом лицо ее странно сморщилось, мгновенно превратив его обладательницу из феи в старуху.

– Это ты, – шипящим шепотом проговорила женщина, делая шаг в мою сторону. – Это ты!

– Что? – не поняла я, но почему-то сразу же попятилась назад. Мальчишка с футляром начал противно и громко хлюпать носом.

– Что?! – хрипло вскрикнула фея. – Ты говоришь «что»? Воришка, мерзавка, побирушка!

Она выговаривала оскорбительные слова четко и хлестко, словно стихи читала, и казалось, каждое слово, отлетая от ее губ, ударяет мне в лицо.

– Воришка, мразь! – Голос феи утратил хрипоту и звучал мелодично и звонко, как прежде, даже чересчур. На нас стали оборачиваться люди.

– В чем дело, гражданка? – поинтересовался пожилой усатый мужчина в стеганой кепке. – Зачем так много шума?

– Здесь орудует банда малолеток, – громко посетовала женщина. – Только что я встретила в булочной ватагу мальчишек. Они вытащили у меня из сумочки кошелек. Боже мой, муж только сегодня утром снял с книжки деньги! – Она в отчаянии прижала ко лбу узкую изящную ладонь, а потом посмотрела на меня с ненавистью. – Это наводчица, она нарочно тут, изображает из себя сироту казанскую, а сама с ними заодно…

– Чего ж вы стоите? – оживился усатый. – В милицию ее надо. Тут рядом, на соседней улице, патруль ходит.

– Патруль? – Женщина глянула на усатого с интересом.

– Да. Подъедете в отделение, составите протокол. Глядишь, она, пакостница, сдаст своих дружков. Вот и кошелек вернется. Да вы крикните погромче, ребята услышат – я их только что видел, вон за тем магазином.

Каракулевая фея с готовностью открыла рот, но я не стала дожидаться, пока она издаст хотя бы один звук – рванулась и побежала, скользя по покрытым корочкой льда лужам. Дальше, дальше, сломя голову, зажав ладонями уши.

Крик я все равно услышала, пронзительный и громкий:

– Держите вора-а!

Кричало несколько человек, нестройным, разноголосым хором. А я неслась как угорелая, хотя точно знала, что не брала проклятый кошелек у злой феи. В тот момент я согласна была умереть от холода или материных побоев, но только чтобы меня не настигли, не поймали, не заклеймили страшным, жутким словом «вор».

Позади загрохотали тяжелые шаги.

– Стой!

Голос был новый, он не принадлежал ни одному из тех, кто орал «Держите вора!», грубоватый и молодой.

– Стой, тебе говорят!

Я помчалась еще быстрей, хотя это уже было невозможно. Грохот за спиной стремительно приближался. Я почувствовала, что задыхаюсь, позвоночник прошила острая боль.

– Да куда ты несешься, дура! – Сзади на мое плечо опустилась чья-то каменная ладонь. Ноги тут же обмякли, сделались ватными, а перед глазами, как накануне, стало стремительно чернеть.

– Эй, не валяй дурака! – строго сказал голос в самое мое ухо, но обладателя его я не успела рассмотреть, проваливаясь в темноту все глубже, словно в бездонный колодец. – Эй!

Меня слегка тряхануло, мрак сразу рассеялся. Затем я почувствовала, как ноги отрываются от земли. Кто-то держал меня на руках, моя щека прижималась к шершавой, крепко пахнущей табаком материи.

– Елки зеленые, да ты ж мокрая насквозь! – Тон у преследователя стал мягче, участливее. Я слегка приподняла ресницы и увидела прямо перед собой круглое курносое веснушчатое лицо. Серые глаза в коротких ресницах смотрели на меня с недоумением и тревогой.

– Малая, у тебя родичи-то есть? – Парень осторожно вернул меня в вертикальное положение, на всякий случай поддерживая за плечи, опасаясь, видно, чтобы я не рухнула вниз носом.

– Есть. – Я не узнала своего голоса, до того он был писклявым и тоненьким.

– Кто, мамка или папка?

– Оба.

– Что ж они, гады, отпускают тебя на улицу в такую стужу, почитай, голышом? Или врешь? – Парень глянул на меня с подозрением и нахмурил рыжеватые брови.

– Не вру.

– Ты кошелек у гражданки свистнула? – вдруг совершенно беззлобно спросил он. – Скажи, не бойся, ничего не будет, я обещаю.

Я отчаянно замотала головой и шмыгнула носом.

– Ну ладно, ладно, – парень поспешно кивнул, – не реви, верю. А чего тогда ты к ней приставала?

– Х-хотела п-попросить, чтобы она мне… денег дала. – Зубы мои помимо воли начали выбивать дробь. – Чуть-чуть…

– Вот чудачка. – Парень хмыкнул. – Зачем это тебе вдруг деньги понадобились?

Я молчала, глядя под ноги, и тряслась на продувном ветру. Парень, кажется, смекнул, в чем дело, во всяком случае, понимающе покачал головой.

– Квасят, что ли, твои предки? – И так как ответа не последовало, подтвердил: – Понятное дело, квасят. А то бы ты здесь не шастала в такой куртенке. – Он задумчиво потеребил пальцами по-детски пухлую нижнюю губу. – Ну и что с тобой делать теперь? А?

Я растерянно пожала плечами.

– Бледная ты, аж жуть. – Парень моргнул белесыми ресницами. – Замерзла или болит что-нибудь?

– Болит, – шепотом проговорила я.

– Живот?

– Спина.

– Спина – это серьезно, – авторитетно произнес парень. – Ты вот что, слушай сюда. Давай я тебя в отделение отведу. Там есть инспекторша специальная, для несовершеннолетних. Пусть она тобой займется, если надо – в больницу отправит. Давай, а?

Я подумала: лучше бы он дал мне тридцатку и отпустил восвояси. Тогда можно было бы вернуться домой, и мать не стала бы меня колотить, а дала горячего чая и сосиску с капустой.

Однако вслух озвучить свои мысли я не решилась и по-прежнему тупо молчала.

– Ну чего ты артачишься? – принялся уговаривать меня парень. – Хреново же тебе дома, ведь так? Ну вот, а там тебе помогут, накормят, вещи теплые выдадут.

«Там» могло означать только одно – в детдоме. В самом деле, куда еще могли направить из детприемника, куда так соблазнительно звал меня веснушчатый спаситель?

Я потихоньку отодвинулась от парня, сначала на полшага, потом еще.

– Вот дуреха, – рассердился тот. – Ты ж замерзнешь намертво. Топай тогда домой, я провожу.

– Нет.

– А ты, гляжу, упрямая. – Он внезапно усмехнулся. – Зовут-то как?

– Василиса.

– А меня Валерка. Дембель я, вчера только уволился. Вот к мамаше спешил, да ты тут вклинилась. Смотрю, скачет, как угорелый заяц, и все по лужам. А ботинки-то… – Парень выразительно присвистнул и махнул рукой. Помолчал немного, потом решительно сжал мою закоченевшую ладонь. – Хватит дурить, малая. Надо идти. Ты сама прекрасно понимаешь, нельзя тебе так. В следующий раз побежишь – мигом сцапают и разбираться не будут, виновата или нет. В лучшем случае в обезьянник свезут, в худшем – морду набьют. А в тебе и так душа еле держится.

Я слушала его негромкую убедительную речь и чувствовала, как невыносимо, нестерпимо ноет спина. Пожалуй, он прав, этот рыженький сероглазый солдатик, – деваться мне некуда. Да, кажется, я и пары шагов не смогу сделать самостоятельно. Ну не помирать же, ей-богу.

– Что, уговорил? – Парень улыбнулся. – Вот и умница. Да не опасайся ты так, что уж кругом, звери одни сидят? Помогут тебе, вот увидишь. Раз с родителями не повезло, нужно самой на ноги вставать, как еще быть-то? Топать можешь или понести тебя?