Buch lesen: «Чардаш смерти»

Schriftart:

* * *

«Ничего грязнее, жестче, кровавее, натуралистичнее прошедшей войны на свете не было. Надо не героическую войну показывать, а пугать, ведь война отвратительна. Надо постоянно напоминать о ней людям, чтобы не забывали. Носом, как котят слепых, тыкать в нагаженное место, в кровь, в гной, в слезы, иначе ничего от нашего брата не добьешься».
Виктор Астафьев

«Он преисполнен мудрости. Он есть частичка мироздания, несущая в себе всё мироздание. Он готов на всё и ко всему. Он готов доже к лучшему. Он ждет его, даже если не верит в него. Он надеется на худшее. Он есть Ничто т. е. Всё. Он есть Бог, прикидывающийся Дьяволом. Он есть Дьявол, прикидывающийся Богом. Он есть в каждом человеке».
Александр Зиновьев

Пролог

Слишком жарко – не продохнуть. Коза упряма и пуглива. Земля под ногами трясется, вздрагивает, словно желая стряхнуть и Анюту, и козу. Обе бредут по чёрной колее. У Анюты за плечами мешок, в руке – лохматый конец верёвки. Другой её конец привязан к ошейнику козы. Слева от колеи – выгоревшие до тла яровые. Справа – зарастающая, в ожидании озими, пашня. За спиной зелёная стена лесополосы. Впереди ничего, кроме изогнутого плавной дугой горизонта и одинокого дерева. Липа это или клён – издали не разглядишь, но крона широкая. Дерево не повреждено пожаром, потому что стоит посреди незасеянной части поля. Пения жаворонков и цикад не слышно. Всё живое попряталось в ожидании прихода железного зверя, который уже рычит за горизонтом. Железный зверь – колонна бронетехники. Сейчас она движется по тракту, проложенному вдоль железнодорожных путей. А по железной дороге один за другим следуют составы. Паровозы тащат их с запада на восток, в сторону Воронежа. Железные гусеницы танков и железные колёсные пары составов заставляют землю дрожать. Но Анюта идёт без опаски. Она уже сделала своё дело. В заплечном мешке пара нечистого белья – более ничего. Слева, на невспаханной части поля, полным полно мин. Части РККА оставили эти места недавно, а немецкие сапёры ещё не успели поработать. На левой части поля, там где огонь выжег весь урожай лета 1942 года, мин, скорее всего, уже нет. Смертоносная начинка черной земли уже подорвалась. Анюта рассчитывала переждать остаток дня в этой части поля, в одной из воронок или под одиноким деревом, чтобы отправиться дальше по ночной темноте и прохладе. Девушка на минутку прикрыла глаза. На карте это дерево было обозначено жирным зелёным крестом. Странно! Зачем рисовать на картах одинокие дерева? Случись на этом поле бой – и дерево вполне могло бы погибнуть. Но Родион Петрович научил её запоминать, и она помнила карту сейчас так же ясно, как десять дней назад. Неужто дерево выжило специально для того, чтобы она, одинокая девчонка, недоучившаяся студентка сельхозинститута смогла переждать там дневную жару с этой вот приблудной козой? Она могла бы переждать день и в лесополосе. Но, пожалуй, лесополоса сейчас самое опасное место. Кроны обильно зеленеют. Подлесок густой. В таком месте можно спрятать танк, эскадрон конников, да всё что угодно!

Весь путь от села Сельский пролетарий до этого вот поля Анюта проделала, избегая лесополос и посадок. Шла только полями. Так учил её Красный профессор Родион Петрович Табунщиков. Анюта провела в пути уже пять дней, ночуя в балках, сараях на пустующих подворьях, которых в этот второй военный год на правом берегу Дона было немало. На одном из подворий она и подобрала брошенную хозяевами козу. Иных знакомств ей посчастливилось избежать. Лишь вороны да жаворонки парили у неё над головой, да пролетали с запада на восток вражеские эскадрильи. Война копошилась за горизонтом, ухала разрывами, шкрябала железом по железу. Анюта слышала её, она чуяла её тяжёлую поступь, но видела только дымные облака вдали и следы гусениц под ногами. До цели – лесного брода через Дон – осталась всего пара километров. Сухой паёк был давно поделен, и уже вторые сутки Анюта почитала голод худшим из зол.

А ещё она надеялась проскочить через Дон никем не замеченной, но как же ей не повезло! Анюта привыкла смотреть под ноги, всегда опасаясь наступить на мину. Наверное, потому она не сразу заметила всадника. Только услышав конский топот, подняла голову и… Вот он, совсем рядом.

Всадник летел над опалённой стернёй. Белый, тощий конь под ним стлался, выкидывая далеко вперёд голенастые, длинные ноги. Серый пепел вздымался за спиной всадника густым облаком и медленно оседал на опалённую землю. Вот всадник поднял карабин, выстрелил на скаку, не целясь. Пуля ударила в чёрную дорогу, прямо перед Анютой. Девушка упала на колени, выпустила из ладони верёвку, скорчилась, прикрыв голову руками. Подол платья пах горелым колосом. Если самой не убежать, так пусть хоть коза убегает. Но строптивое животное поступило по-своему, не пожелало спасаться, прижалось к ней, замерло. Всадник окриком остановил коня. Русский. А через мгновение Анюта услышала металлический лязг – он передёрнул затвор карабина.

– Ты кто?

Она молчала.

– Подними голову!

Анюта распрямилась и в первый раз посмотрела в лицо всадника. Нижнюю его часть закрывал грязный бабий платок. Дряхлый картуз низко сидел на голове, закрывая весь лоб до бровей.

– Кто вы, дядя? – решилась спросить Анюта.

– Всадник Апокалипсиса, – был ответ.

Анюта с облегчением выдохнула – ей показалось, будто всадник смеётся.

Прыжок козы привёл в замешательство Анюту и обескуражил тощего мерина, на котором восседал всадник. Мерин прянул назад, коза последовала за ним, наставив на противника короткие, кривые рога. Конь затряс головой, вскинул передние копыта. Ветхий картуз полетел на землю, обнажив белый, голый череп. Всаднику быстро удалось управиться со своим тощим одром и заставить его стоять неподвижно на четырёх ногах. Бабий платок между тем сполз ему под подбородок. Почудилось ли Анюте или в яви увидела она безгубый, широко отворенный рот, запавшие глазницы, проваленный нос, впалые, бесцветные щёки. Всадник быстрым движением вернул платок на место. Со сноровкой циркача, не покидая седла, наклонился и стволом карабина подцепил картуз. Для этого он использовал странное, похожее на обычную косу орудие. Кажется, такой остро отточенный серп на длинной рукояти называется алебардой. Но всадник уже нацепил картуз на голову, совершенно скрыв от неё своё безобразное лицо.

Анюта продолжала стоять на коленях, не решаясь подняться. Правая рука раз за разом окрещивала лоб, плечи и пуп. Стараясь не смотреть на морду лошади, она уставилась на покрытые чёрной пылью её копыта. Анюта слышала, как фыркает мерин, слышала топот за спиной – к ним приближались другие всадники. Эти выскочили из лесополосы. Не один, не два – несколько. Солнце стояло высоко, обрушивая на девушку мегатонны жара. Грудь, спина, подмышки – всё взмокло, всё сделалось липким. Всадник стоял прямо против солнца, но тень, отбрасываемая им, была слишком короткой – и не спрятаться, и лица всадника не рассмотреть. Да и не хотела Анюта рассматривать его лицо. И без того ясно – свой, советский, но не окруженец. Одет ведь не по форме – в полосатые штаны и короткие сапоги со шпорами. Странная, пугающая картина. До начала войны Анюта видела такие вот шпоры только на цирковых наездниках и на фотографиях, оставшихся со времён Гражданской войны. А тут ещё эта коза! Животина снова прижалась к ногам, дрожит, взблеивает. От её шерстистого бока ещё жарче. Хорошо! Если чувствуешь жар и холод, значит, пока не шибко боишься. Анюта попыталась отпихнуть козу локтем, но та не пожелала отстраняться. Топот копыт приближался. Анюта глянула через плечо – так и есть. Три всадника. Все на тощих грязно-белых скакунах. Что же это? Если коней нарочно под стать друг другу выбирали, то почему получше не поискали? С одного конного завода кони или… Анюта опустила голову и уставилась на знакомые теперь до мелочей копыта. Значит, их действительно четверо, как в библейской притче. Если пуститься бегом по полю – непременно и быстро нагонят. Да и мины там. Множество мин. Бежать по выгоревшей стерне так же бессмысленно. Горелая нива изрыта воронками. Провалишься – ноги переломаешь, но не убежишь всё равно. Куда же спасаться? Топот копыт затих. Зазвенела сбруя. Всадники осадили коней неподалёку от неё. Анюта снова обернулась. Кони стояли как вкопанные в пяти шагах. Она решилась оглядеть всадников, а те, словно близнецы, и одеты одинаково, и лица у всех закрыты кусками пропылённой материи, голова каждого покрыта картузом и сложением похожи друг на друга так же, как их кони. Анюта отвернулась. Правая рука сама собой возобновила движения ото лба к пупу и через правое плечо к левому.

– В Бога веришь? – спросил голос из-за спины.

– Неа…

– Комсомолка?

– Неа…

– Местная?

Анюта молчала, не решаясь обернуться. Что же ответить? Как соврать?

Вот один из троих спешился, приблизился к ней, сдёрнул с её плеч мешок.

– Я знаю её, Колдун. Она воронежская. Ты хотел её подстрелить, Голод?

Первый всадник отрицательно покачал головой.

– Воронежская? Узнаю! Почему так далеко забрела? Мы в Курской губернии, – проговорил тот, кого повеличали Колдуном. – Воронежкий сельхозинститут. Факультет почвоведения. Так?

Колдун склонился над ней, совершенно заслонив солнце.

– Анна Сменщикова. Так?

Анюта скосила глаза – решилась посмотреть на дознатчика. Ничего интересного. Нижняя часть лица закрыта куском пыльной материи, пронзительные глаза над ней живые, с тёмной каймой вокруг радужки и розоватыми белками, ворочаются из стороны в сторону. Странный дядька, но пока не страшный. Но вот приблизился один из его товарищей, тот, что потрошил Анютин мешок, и тогда ей сделалось тошновато.

– Тут только смена белья. Ха! Кружевное бельишко! Эй, Голод, посмотри! – всадник подбросил её жалкие пожитки в воздух, а Голод с той же циркачьей ловкостью поймал их и проговорил:

– Шелковое бельё. Крестьянское платье. Что-то тут не так, Колдун.

– Ищи, Гроб! Вытряси всё из мешка! – скомандовал Колдун. – А я сейчас её…

По телу Анюты елозили крепкие, пронырливые руки Колдуна. Анюта была спокойна. Карманов у неё нет. Одёжка простая, крестьянская. Раз эти люди её знают – опасаться нечего, свои.

– Колдун, еды – ни крошки, – доложил Гроб.

– Я иду в Михнево. Там у меня бабушка…

– Врёт, – фыркнул Гроб.

– Шелковое бельё, крестьянское платье, – повторил Голод.

– Ты ведь дочка директора первой школы? – спросил Колдун и рванул её за ворот платья.

Совсем простая хлопчатная ткань оказалась очень крепкой – затрещала, но не поддалась. Анюта ударилась лицом о твердую землю, но не вскрикнула. Теперь колдун ухватил её за подол. Прижимаясь лицом к тёплой пыли Анюта слушала, как Колдун превращает её платье в узкие лоскуты.

– На! – сказал он кому-то. – Пригодится, если перевязать.

Потом он намотал на кулак её косу и так поддёрнул кверху, что ей пришлось подняться. В глазах плясали разноцветные искры, а он тянул её за косу назад, заставляя изгибаться. Солнце больно ударило в глаза. Где-то совсем рядом завопила коза. Лязг железа. Громкий хлопок – и животное умолкло. Стало слишком тихо и совсем уж, нестерпимо больно.

– Зачем вы? – простонала Анюта. – Я же своя…

Боль стала утихать, но теперь перед ней появилось гладкое, продолговатое, опалённое солнцем лицо. Белые брови над синими глазами походили на огромных мучных червей. Анюта видела этого человека раньше. Давно. Однако она хорошо запомнила Матвея Подлесных.

* * *

Аня Сменщикова перешла в шестой класс, когда ей поставили диагноз сколиоз. Да дело не в диагнозе, а в ногах, которые болели. О сдаче норм ГТО не могло быть и речи. Тогда мать повезла её в лес. Куда-то на границу с Курской губернией, к знахарю Матвею. С тех пор прошло несколько лет, а человек этот нимало не изменился, только борода его стала совсем белой, как у деда Мороза.

– Вы – дед Матвей. Знахарь, – прошептала Анюта. – А я…

– Ты – директора школьного дочка, – ответили ей румяные губы.

– Бельё невинной девушкой пахнет, – сказал Голод. – Мытарь, ты не хочешь?

– Никто не хочет, – сказал дед Матвей и улыбнулся.

Улыбка его показалась Анюте ласковой, однако он по-прежнему держал её за косу.

– Посмотри-ка, Колдун, у неё панталоны тонким кружевом отделаны. И это под крестьянским-то платьем!

Чья-то рука ухватила её за ногу повыше колена и тогда Анюта решилась. Она наугад пнула того, кто ползал у неё под ногами. Вероятно, это был Гроб. Тут же её тело пронзила невероятная боль. Ах, зачем она послушалась матери? Зачем не избавилась от косы? Руки её всё время оставались свободными и, превозмогая невероятную боль, она, ослепшая от слёз, вцепилась в белую бороду своего мучителя.

– Вяжи её лоскутами!

– Колдун, где твоё зелье?

– Клади её поперёк седла!

– Погоди ты, Мытарь-нетопырь! Надо сначала слить!

Кто-то ударил её под вздох и она распахнула рот, желая глотнуть горячего, насыщенного черной пылью, но такого необходимого сейчас воздуха. Вкус его оказался горше полыни. Анюта закашлялась. Рот наполнился обильной слюной.

– Погоди! Так она здохнется, – проговорил Колдун. – Клади её на бок. Вот так!

Совсем скоро спелёнутая по рукам и ногам собственным платьем, она лежала на обочине просёлка. Безжизненные, подёрнутые серой поволокой, глаза убитой козы в упор глядели на неё. Пахло утробной гнильцой. Знакомый, страшный запах. Так пахнут кровоточащие раны. Она смаргивала слёзы. Они были так же горьки, как и её слюна, но она радовалась им. Горько-соленая влага вымывала из-под век колкие частички пыли. С каждым мгновением зрение её прояснялось. Наконец она смогла рассмотреть всех четверых своих мучителей, которые расположились на противоположной стороне просёлка. Теперь, когда они обнажили свои страшные лица, она испугалась по-настоящему. Тугие пелёны, не давали простора истерике. И хорошо, что они её спеленали, иначе никак не совладать бы со страхом.

Тот, кто примчался к ней первым и которого товарищи именовали Голодом, имел голый, белый гладкий череп. Глаза его прятались столь глубоко, что разглядеть их не представлялось возможным. На месте носа зияла продолговатая дыра. Рот походил на складку дубовой коры. На тонкой шее зачем-то болталась верёвочная петля.

Второй, тот, кого называли Гробом, имел длинные до колен суставчатые руки, больше походившие на конечности насекомого, большую, шишковатую голову, украшенную острыми ушами и длинным, ниспадающим на верхнюю губу носом. Всё это каким-то невероятно уродливым образом крепилось к тщедушному, горбатому телу. Гроб перемещался боком, неестественно изгибая кривые ноги, и едва не касался ладонями земли.

Третий – Мытарь – всё ещё сидел верхом на своём тощем скакуне, но теперь он показался Анюте огромным, тучным, застывшим. Широкое его лицо с огромными, как кофейные блюдца, глазами было черно. Волосы стояли торчком, образуя над головой причудливую корону, чем-то напоминающую оленьи рога.

Колдун же показался ей невероятно красивым, высоким, статным, юным. На смену невзрачной, крестьянской одежонке явилось блистающее бело-золотое одеяние более уместное для былинного героя, но не для безродного бродяги – жителя хопёрских лесов. Как-то возвысился он, расправил плечи, поднял подбородок, смотрел с открытой отвагой, по-орлиному.

Анюта моргала глазами – иных движений она, плотно спелёнутая, не могла сейчас себе позволить.

– Она смотрит на нас, – сказал Голод.

– Пусть смотрит, – ответил Колдун.

– Она запомнит нас, – сказал Мытарь.

– Ненадолго, – отозвался Колдун.

– Мы убьём её прямо сейчас? – спросил Гроб.

– Зачем? Она ведь не может больше сопротивляться. Она безоружна. Я не убиваю детей. Я вообще никого не хочу убивать, – сказал Колдун.

– Тогда её убью я! – Гроб оскалил мышиные зубки, а Мытарь поднял карабин и прицелился.

Чёрный зрак дула уставился на Анюту. Сейчас Мытарь нажмёт на курок, из потусторонней черноты выпорхнет алая пичуга и её мучения закончатся. Анюта, в ожидании хлопка, на миг прикрыла глаза, но услышала лишь глухой стук и стон. Когда она открыла глаза, Мытарь уже валялся на земле, корчась под ударами тяжёлых сапог Колдуна. Гроб и Голод стояли неподалёку. Экзекуция была не долгой, но жестокой. Через минуту, с невероятным для такого тучного человека, проворством Мытарь вскочил на ноги.

– Начальник прав, Мытарь, – говорил Голод, помогая товарищу взобраться в седло. – За каждого диверсанта полагается плата. Или забыл?

– Господин комендант платит и за мёртвых, – совсем по-детски шмыгая носом, проговорил Мытарь.

– За живых – дороже, – сказал Гроб, ловко вскакивая в седло. – Эта одна их тех баб, которые подорвали пути за Песчанкой.

– Тех уже повесили, – возразил Мытарь.

– Их было трое, а повесили двоих, – сказал Колдун.

– Аа-а! Ы-ы-ы! – взвыла Анюта.

– Что это с ней? Твоё зелье не действует, Колдун!

– Услышала о казни товарок. Агитпроп Красного профессора даёт сбои! Плохо прокачал ученицу Родион Петрович!

– Аа-а!!! Ы-ы-ы!!!

Её заставили замолчать удары под в здох и по голове.

– Нет!!! Не убивать!!! – взревел Колдун, и избиение прекратилось.

– Клади её поперёк седла, Голод. И смотри!.. – скомандовал Колдун.

– Знаю, знаю…

Анюта снова зажмурилась, когда страшный человек приблизился к ней. Её подняли, пронесли, уложили. Рёбрам стало больно, сердце колотилось в горле, голова налилась кровью, вопить, взывая к милосердию не было сил. Но вот конь принял с места, и она провалилась в душное небытие.

* * *

Её привело в чувство ощущение высоты, словно какой-то бессмысленный шалун усадил её на высокую ветку, или она сама по какой-то нечаянной прихоти взобралась на шкаф. Анюта твёрдо знала главное: земля где-то внизу, довольно далеко. Ступни утратили контакт с почвой и теперь опирались на шаткую, малой площади поверхность. Неловкое движение – и ты упадёшь или повиснешь. Она опасалась шевельнуться – сейчас самое главное не потерять равновесие. Напитанный зноем сквозняк овевал её тело. Значит, она, скорее всего, находится под открытым небом. Человеческие голоса звучали совсем рядом, но они доносились откуда-то снизу. Надо открыть глаза и осмотреться. Необходимо понять, что происходит. Но голова бессовестно кружится, будто она всю первую половину субботнего дня каталась в городском парке на карусели. Дурнота мешает телу сохранять вертикальное положение. Хочется прилечь. Однако опаска пусть неопытной, но разведчицы, мешает осуществить желаемое. Пытаясь совладать с собой и получить хоть какую-то информацию, она прислушивается к голосам.

– А теперь как она видит нас?

– Да она вовсе ничего не видит. Глаза зажмурила. Эй, девка! Как там тебя? Анюта? Ну-ка открой глаза!

– Надень ей на голову мешок, – третий голос прозвучал издалека и, несомненно, принадлежал Колдуну.

– Она боится увидеть чудищ, – сказал первый голос. – Колдун морочит людей, и они вместо нас настоящих видят…

– Кого? – спросил второй.

– Всадников апокалиса.

– Апокалипсиса, скотина. А-по-ка-лип-си-са!!! Понял?

Анюта открыла глаза. Она действительно стояла на помосте и даже выше, на шаткой, кое-как сколоченной табуретке. Низенький человечек с тонкими, бесцветными чертами лица, придерживал табуретку ногой, чтобы не опрокинулась раньше времени. Совсем недавно, поздней ночью, Колдун опять поил её чем-то горьким, и она с удовольствием пила. Она смотрела на пыльную площадь городишки сквозь марево дурнотного тумана. Купол церкви, флаг со свастикой над двухэтажным зданием дореволюционной постройки – все городишки этой местности похожи один на другого, как братья-близнецы. Наверное, в здании под свастикой до войны находился горсовет. Несколько уличек вливались в продолговатое озеро площади. По уличкам чахлыми струйками тёк народишко. Тут и там сновали люди в черной униформе и картузах. Точно такие картузы носили и подручные Колдуна.

– Погоди, Голод. Господин комендант распорядился согнать побольше народу, – голос Колдуна всё ещё доносился откуда-то снизу.

Анюта подняла руки и уставилась на свои пальцы. Вроде бы все на месте. Тогда она потрогала грудь – всё в порядке. Её даже одели в чью-то полотняную, пахнущую клопами, рубаху. Если б пальцы или груди стали отрезать, неужто она не почувствовала бы? Припоминались занятия в разведшколе. Там майор НКВД втолковывал им о пытках в гитлеровских застенках. О замороженных до смерти, об отнятых пальцах и грудях, об ужасе перед казнью. Но по такой жаре до смерти не заморозишь. Ни боли, ни ужаса она не чувствует. В какой-то старой, ещё дореволюционного издания, книжке она читала, что в последние минуты перед отходом в мир иной вся земная жизнь походит перед мысленным взором. Но её головушка странно пуста. Сейчас она плохо помнит и учение, и лица родителей. Так жарко, так горько во рту! Поскорей бы уж и умереть, отойти в иной мир… Нет! Она комсомолка и не верит поповским бредням. Сейчас её повесят на глазах у жителей городка, названия которого она не знает. На этом её жизнь закончится. Зачем же тогда губы произносят эти неведомо откуда взявшиеся слова? Почему слова затверженной с младенчества молитвы только и идут на ум? Даже теперь, одурманенная зельем, она понимала: дед Матюха или Колдун, как называли его товарищи, пытался уменьшить её мучения.

– Молится, комсомолка, – проговорил Голод.

Да, теперь она ясно видела и его. Человек как человек. Не молодой и невзрачный, одетый в униформу вражеской армии. Смотрит, скалится, но руками не трогает. Да и зачем ему трогать Анюту, если она стоит тут одна на табуретке, с верёвкой на шее. Во рту всё ещё горький вкус колдунского зелья, в глазах предсмертная муть, на устах запретная молитва.

– Пусть молится, – сказал Колдун. – Ещё пять минут.

– Но господин комендант…

– Уже достаточно народу собралось…

О чём они толкуют? О каком таком народе? Зачем народ? На миру и смерть красна? Кто это говорит на незнакомом языке? Нет, это не немецкий язык. Немецкий им преподавали. Но этот… По помосту застучали подкованные сапоги. Табуретка под ней закачалась. Послышался нестройный гул голосов. Заплакал ребёнок. Кто-то продолжал выкрикивать команды на незнакомом, неблагозвучном языке, в котором Анюта не могла разобрать ни единого слова.

– Прощай, Анюта, – сказал Колдун.

– Где ты? – спросила Анюта, и он позволил ей в последний раз увидеть своё дочерна загорелое лицо, синие глаза и белую бороду.