Buch lesen: «Я умер. Зарисовки о жизни, о смерти, о любви»

Жизнь и смерть каждого из нас в руце Божией, и без воли Божией никто не отходит от сего света в вечность, а притом надобно и то знать, что каждому из нас уже предназначен конец, но нам это неизвестно – когда и как кому отойти отсюда.

Преподобный Макарий Оптинский.

Протоиерею Павлу Орлову

С любовью, молитвой и благодарностью…

© Священник Сергий Ведерников, 2020

ISBN 978-5-0051-3780-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Я не писатель. И не поэт. Простой обыватель. Хотел добавить – советский. Почему бы и нет?

Все мое детство пришлось на брежневский, так называемый «застой», а юность – на горбачевскую «перестройку» и распад страны в 91-м.

Между ними были – Андропов и Черненко. Но эти вроде как не в счет. Слишком мало находились у власти и практически ничего не успели сделать. Ни плохого, ни хорошего. Хотя старались. Особенно Андропов.

И как пел Юрий Шевчук: «Ты вчера был хозяин империи, а теперь сирота…».¹ Так это про нас! Про наше, «немного» потерянное позднесоветское поколение!

Я, родившийся в семидесятые, родом из той страны. Из страны, под названием СССР. Как бы пафосно это на данный момент ни звучало.

В наше современное демократично-буржуазное постперестроечное время о таких, как мы, говорят: рожденный в СССР…

А сейчас я русский деревенский поп. Батюшка. Иерей. Названий много. Суть одна. В общем – священник Русской Православной Церкви. Нужно еще добавить – Московского Патриархата. Так сейчас принято. Чтобы не было путаницы.

Если спросите: «Почему деревенский?» Отвечу: да просто потому, что всю свою сознательную жизнь прожил вдалеке от городской суеты. Вскормлен, если можно так сказать, деревенским молоком, рос на природе и воспитан бабушкой. Что имеет, на мой взгляд, немаловажное значение.

И никогда меня, сколько себя помню, не тянуло ни в какие города. Не мое, и все! Если только посмотреть. Да и то ненадолго. И сразу домой.

Правда, наш поселок нельзя назвать, в чистом его виде, деревней. Все же – городского типа. Но это сейчас. А раньше было просто село. И по меркам горожан, особенно столичных, – деревня! Благоустроенная, заасфальтированная, но деревня. Лес, речка, пруд, школа, больница, кинотеатр. Все в шаговой доступности, все – недалече. Ну чем не деревня?

Хотя, конечно, кому и с какой стороны посмотреть? И смотря с чем сравнивать…

Детство у меня, как и у многих сверстников, было такое – полукоммунистическое. Октябренок, пионер. С комсомолом не вышло, пролетел. А вскоре и его не стало.

А тогда, в те, теперь кажущиеся такими далекими времена партия рулила всем. И сомневаться в этом было не принято. По крайней мере, вслух. Взрослые ее костерили на чем свет стоит. Но на кухне, дома, в своем кругу. А при людях старались не разглагольствовать и держали язык на замке. Мало ли что? Знаем! Лучше перебдеть, чем недобдеть. Многие помнили времена Сталина, и – Андропова Юрия Владимировича,² с его закручиванием гаек в начале восьмидесятых. И как говорится – береженого Бог бережет.

В то приснопамятное и не такое уж далекое время доходило, казалось, до абсурда. Милиция, в лице участковых, устраивала облавы на тех, кто в рабочее время ходил по магазинам.

Если человек мог внятно объяснить, почему не на работе, отпускали. Тех же, кто что-то бубнил себе под нос и юлил, привлекали к административной ответственности.

Было в поздней советской истории и такое. И люди помнят. Люди ничего не забывают! Так что, ругать ругали, но тихо. Как говорится: своя рубашка ближе к телу.

А нет, чтоб задаться вопросом: а когда ходить, если обед в магазине совпадал с обедом в конторе, где ты работал? Вот люди и бегали в рабочее время. А когда еще? Кушать ведь всем хочется.

«Слава КПСС!!!» – слова, написанные большими белыми буквами, с тремя восклицательными знаками, на красно-кумачовом фоне, были, куда ни посмотришь повсюду. В красных уголках любой маломальской организации, где был хоть один коммунист, да и тот в лице парторга.

Заходишь в такое учреждение, задираешь голову, а над тобой – «Слава КПСС!!!» Большими буквами! И тебя, как молотом по наковальне. Ты сразу сжимаешься, втягиваешь голову в плечи и чувствуешь себя таким маленьким-маленьким, таким незначительным. И напрочь забываешь, зачем пришел.

И еще, всеми фибрами своей неокрепшей пионерско-комсомольской души ощущаешь мощь и славу Коммунистической партии Советского Союза. Вот это эффект!

У меня сосед был художником-оформителем. Ему транспаранты эти заказывали не по одному десятку в неделю. Он их малевал, когда было тепло, прямо во дворе дома, на улице, у сараек, разложив во всю необъятную ширь на солнце, чтобы краска быстрей подсыхала. Столько портретов Ленина, Маркса и Энгельса в одном месте я потом нигде и никогда не встречал.

Портреты и транспаранты с надписями вывешивали над входом в различные конторы, клубы и органы местной власти. Не знаю, сколько платили за такую работу, но заказов было много. Успевай только рисовать.

Трудовые коллективы их несли на демонстрациях, в большие советские праздники. А таких, самых главных, было два – 1 Мая и 7 ноября. Первый – День международной солидарности трудящихся. И второй – Великой Октябрьской социалистической революции.

После прохождения дружной колонной под крики «Ура!!!» мимо трибуны с местным руководством этой самой партии их складывали по-быстрому в кучу в коридоре в угол, чтоб быстрее слинять и лишний раз не мозолить глаза начальству.

В такой день даже жены были снисходительны и не ворчливы. И смотрели сквозь пальцы на своих пьющих пиво мужиков. Праздник все-таки! «Слава КПСС!!!»…

Дом культуры. Вверху над входом плакат – «Слава КПСС!!!»

(фото из интернета).

А еще такие надписи были на зданиях. Высоко вверху, под самой крышей. Выложенные из добротного, местного замеса, кирпича. Чтобы их разглядеть, приходилось задирать голову, или отходить на значительное расстояние.

Те были сделаны на века. Пока здание не рухнет. Или, как говорил Ходжа Насреддин,³ «ишак не сдохнет». Да и здания то, были относительно новые. И могли, как пить дать, простоять лет сто или двести. А может и все триста. Что по меркам человеческой жизни и есть века.

И следующим нашим поколениям, в лице детей и внуков, и даже правнуков, еще долго придется, проходя мимо них, задирать голову и читать: «Слава КПСС!!!».

Мари-Турекская средняя школа. У дороги плакат: «Ударным трудом ответим на решения апрельского пленума ЦК КПСС» 1985 год. (фото из интернета).

Хрущева Никиту Сергеевича я не застал. А вот похороны Брежнева помню хорошо. И то потому, что вся родня сидела перед купленным одним из дядьев, цветным телевизором, что было тогда большой редкостью, и обсуждала под водочку и закуску происходящее на экране. А мы, малышня, крутились рядом.

А там, как сейчас, помню, все было в красном траурном фоне. Тягостно торжественно и заунывно. И голос диктора, и музыка, и медленное движение толпы. И только, когда гроб с телом при опускании в могилу то ли уронили, то ли стукнули обо что-то, страна, до этого дремавшая столько лет, оживилась, встряхнулась, очнулась от спячки и поняла, что грядут перемены.

Эти времена историки, позже, назовут – «застоем». И никто еще, ни сами историки, ни мы, ни вся многочисленная родня, не знали, не догадывались, что они, эти брежневские годы скоро, в будущем, будут считаться самыми счастливыми. И для страны вообще, и для народа, в частности. И ностальгия по «застою» еще долго будет сосать под ложечкой, заставляя многих уходить в глубокий запой…

А у нас была своя жизнь. Детская. Она мало пересекалась с взрослой. Только, когда нужны были деньги в кино или на мороженое.

И мать, и отец были вечно на работе. Видели мы их только вечером. Поэтому были предоставлены самим себе. Правда, некоторые под присмотром бабушек. У кого они были. А у кого не было и так обходились.

В своих делах и поступках мы были более самостоятельные, чем нынешнее поколение. Прав, не прав? Не знаю! Так мне кажется! Родители нам доверяли. Знали, что что-то плохое мы не сделаем. Если только пугач какой, или лягушку в сапог учительнице. Даже стекла мы били редко. Да и на лугах, где мы проводили все время, не было стекол.

С взрослыми нам приходилось сталкиваться после школьных родительских собраний, где обсуждали наше поведение и оценки.

Самые отчаянные двоечники и хулиганы, а таких было немного, (покажите мне того, у кого не было двоек), опасались вечером с улицы идти домой, понимая, что могут получить нагоняй. И тянули до последнего. До темноты. Чтоб потом по-быстрому, скинув обувь, юркнуть в кровать и закрыться от всех невзгод, родителей и учителей одеялом, тихонько шепотом спросив у бабушки:

– Как?

– Спи, охламон! Будет тебе!

Но все обходилось. И на следующий день в классе мы тихо посмеивались над «классной», думая, что зря она жаловалась на нас «предкам». Ничего-то нам не было! Ничегошеньки! Так, слегка! Ну, поругали! С кем не бывает? В одно ухо зашло, в другое вышло. Это сейчас понимаешь, что учительница желала нам добра. А тогда? Эх, молодость!..

Ближе к середине школьной жизни, к классу пятому-шестому, в стране началась перестройка.

«Решение XXVII съезда КПСС – в жизнь», «Перестройка, гласность, ускорение!». Страна на глазах менялась. По телевизору шли «Прожектор перестройки» и «Взгляд». Новое мышление! Демократизация и гласность! А по сути одна болтовня и ничего более. Все равно, что воду в ступе толочь.

И пока одни болтали и обещали новую светлую жизнь, с полок магазинов стали исчезать продукты и предметы первой необходимости. Дикие очереди, в которых мы, школьники, простаивали не по одному часу за хлебом и молоком. Давка, ругань. Карточки. Талоны.

«Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»⁴ – было предсказано в далеком тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Здравствуй, коммунизм!!! Вот ты какой! Еще Ленин⁵ о тебе мечтал. Жаль, не дожил…

Но мы были рады этой свободе. Как наши родители когда-то оттепели шестидесятых. Не зная еще, чем все закончится. Казалось, все будет хорошо! Справимся! Перестроимся! А потом заживем!

В старших классах стали появляться вопросы, на которые мы хотели получить ответы.

Почему так? Почему этак? Кто прав? Кто виноват? Куда мы идем? Что будет?

Но даже у учителей ответов на наши вопросы не было. Или они их сами не знали. А так, детство, как детство….

3 «Б» класс. 1984 год.

У бабушки в спальне стоял сундук. Большой такой, черный. Слегка потертый сверху и с боков.

Мне маленькому было уж очень интересно, что же такое она там хранит?

Сундук открывался редко, и манил какой-то загадочностью, тайной.

Глядя на него, я вспоминал строки из моего любимого «Острова сокровищ» Роберта Льюиса Стивенсона – «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рому…».

Мне всегда казалось, что там что-то есть такое, что я еще никогда в жизни не видел. И мне до зуда в ладошках хотелось в него заглянуть. Хоть на минуточку.

Став постарше и чуть похитрее, я все же сумел гвоздиком открыть маленький, совсем несложный, замочек и посмотреть, что же внутри. Лучше бы я этого не делал! Тайна исчезла.

Там были какие-то вещи, одежда, похоронный набор, старые газеты, фотографии. Обыденный обыкновенный набор любого пожилого человека…

Как-то бабушка меня позвала, открыла сундук и достала маленький алюминиевый крестик. Сказала, что этим крестиком во младенчестве меня крестили. Сделала веревочку, надела на шею: «Носи!».

Я, гордый тем, что бабушка соизволила мне дать что-то из своего заветного сундука, нараспашку, без всякой задней мысли побежал в школу.

И тут я столкнулся с тем, чего абсолютно не ожидал. Оказывается, в нашей школе и стране, крестик носить нехорошо. Сейчас бы сказали – не патриотично. А пионеру, еще и не по-советски. И когда мне велели его снять, я вопреки здравой логике и в силу характера, насупившись и исподлобья посмотрев на учительницу, сказал: «Крестик дала бабушка и, хоть режьте меня, снимать не буду!» И так и не снял.

За что впоследствии отгребал по полной от пионервожатой…

Тот старенький бабушкин крестик я потерял уже в зрелом возрасте. И даже не помню, где. Но с тех времен, сколько живу и себя помню, нигде и никогда, ни при каких обстоятельствах, его не снимаю. И надеюсь, что так будет и впредь.

Бабушка была еще жива, когда я стал священником. И даже принял ее исповедь перед смертью.

Не зря говорят: «Пути Господни не исповедимы». Все так и есть! Во всем Его воля! Нужно только принять ее и следовать ей…

Глава 1

Я умер. Взял, да и умер. В ночь с субботы на воскресенье.

Врач, который меня осматривал, как бы боясь, что его будут в чем-то упрекать, осторожно положил мою руку, в которой не было пульса, мне на грудь и сказал:

– Инфаркт. К сожалению, ничего нельзя сделать. Да и бесполезно. Даже, если бы приехали чуть раньше.

И протянув ко мне свою руку, закрыл глаза.

– Упокой, Господи, душу раба твоего… Вызывайте полицию.

На удивленный взгляд жены ответил:

– Так положено.

И перекрестился.

«Хорошо хоть православный, – подумал я. – Хотя, какая теперь разница? Теперь уже все равно…».

Мне сверху очень хорошо было видно его затылок, лысину и даже капли пота на ней. И мне так захотелось, аж до мелких мурашек по уже мертвому телу, его окликнуть:

– Эй! Посмотри наверх! Эскулап! Неужели не видишь? Вот он я! Живой! Эх ты! А еще доктор!

Но голоса у меня не было. Или может он меня не слышал?

Под потолком передо мной была люстра. И я видел, что лампы у нее горели. И вроде бы по всем законам физики должен был чувствовать исходящее от них тепло. Но, не чувствовал. Странно!

Я видел свое тело, лежащее на диване. И в то же время каким-то подсознанием, на уровне животного инстинкта, понимал, что оно уже не мое и мне не принадлежит. Тогда получается, я умер?

Но ведь я все слышу, все вижу, все осознаю. Могу вон двигаться. И думаю. Думаю! Или это уже не я? А может мне это снится? Господи! Господи!..

Да нет! Это я! Вот здесь, под потолком. Я! Но и там, на диване, я же хорошо вижу – тоже я!

И правда, может, сплю?

Попробовал взять правой рукой – левую. Та прошла сквозь нее, не встретив сопротивления. Провел рукой по стене, по обоям. Рука прошла насквозь, как сквозь пустоту. Даже картина, что висела на стене, и которую я сам когда-то вешал, не смогла ее задержать. Выходит, что меня, ничто не держит? И теперь я могу идти туда, куда захочу? И делать то, что захочу? Прямо сквозь стены, окна, двери. И зачем мне все это? Я хочу назад! Туда, вниз! Доктор, ну сделай хоть что нибудь! А-а-а!!! Стало страшно! Захотелось заорать. Громко-громко. Господи, прими мою душу грешную!..

Лег спать и больше ничего не помню. А теперь получается – умер!

«Старуха с косой» почему-то всегда приходит, когда ее не ждешь. Да и что б ты сделал, даже если бы знал? Ну, глазом успел бы моргнуть. И все! Секунда. Миг! Раз! И тебя уже нет! А если, как я, – во сне? Соломки постелить не успеешь. Врут, что всю жизнь успеваешь увидеть. Сказки это! Это, как тумблер в электрощите. Пришел электрик, дернул за ручку, и все! И света нет, и тебя нет. С чем застал, с тем и взял!⁶ «…вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий» (Иак.4,14).

И никаких мыслей о том, что умру, не было. Да и день такой, простой был, можно даже сказать обыденный. Каких было сотни и тысячи до этого. И таблетки, прописанные кардиологом, вроде пил, чтоб раньше времени не окачуриться. И не надрывался в этот день нигде, не уставал. Да и спать ложился, ничего не болело. А видишь как? Умер!

Но, как любой, у кого больное сердце, знал всегда – «косая» придет или на ходу, или во сне. Быстро и неожиданно. Идешь по улице, кольнуло в груди и – здравствуй, апостол Петр.⁷ Не ждал? А вот он – я! Принимай! «Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой» (Пс.38,5).

И дед так умер. И отец. И все дядьки родные. Мужская, так сказать, половина. Про женскую – не знаю.

А о предках и дальней родне, что говорить? Быльем поросло. И спросить не у кого.

Да и болеть то не успевали. Кто в гражданскую сгинул. Одни – за красных, другие – за белых. Кто в Отечественную голову сложил. Или, что еще хуже, – без вести пропал. Проводили на войну. И все! Ни жив ни мертв! И не знаешь, как молиться? То ли о здравии, то ли за упокой? Хотя сейчас столько времени прошло. Даже если кто и был жив, давно умер. А у Бога все живы. Два брата бабушкиных так пропали. Деды мои. Двоюродные. Ни слуху ни духу. Где в какой земле лежат? Неизвестно. И никто теперь не скажет. В общем, до старости мало кто из родных дотянул.

Дед, правда, до семидесяти дожил. За полгода до распада СССР ушел. Вернее, умер. Коммунист был, еще тот! Две войны прошел: Финскую и Отечественную. Когда компартию запретили, в девяносто первом, бабка, сидя перед телевизором, все его вспоминала: «Вот, гад, не дожил!!! Теперь, наверное, в гробу ворочается…». Судя по ее виду, не очень и расстраивалась. Видно, часто он ее в молодости поколачивал. Недаром в народе в старину говорили: «Бьет – значит любит!».

Бабка была кулацкого роду-племени, а дед пролетарий деревенский. Как она за него пошла, одному Богу известно. Рассказывали, что он ее украл. Посадил в сани, и только его и видели. Всей деревней гнались, догнать не могли. И все же, как мне кажется, без любви тут не обошлось. Ухарь дед был еще тот в молодости. Да и в старости никому ни в чем не уступал. С характером был. Хорошо ли, плохо ли, а жизнь вместе прожили. Пятерых нарожали. Но бабушка почему-то на него так обижена была, что перед смертью сказала: «Рядом с дедом не хоронить!». Так, отдельно, их и положили. Дай Бог, на том свете помирятся.

Отец с родителями. Дедушка Вася и бабушка Маня. 1980-е.

В общем, день как день. Помню, кто-то приходил, кто-то уходил. Сосед был. Соседка заходила. Друзья звонили, знакомые. Кто просто так, поговорить. Кто о здоровье справлялся. Спасибо, не забывают! А что сказать? Сказать, что хорошо – не поверят. Знают, что не очень. Сказать, что плохо? Зачем? Не надо людей расстраивать. Все хорошо! Жив! И слава Богу!

Да и живешь то, как-то так. Каждый новый день, как последний. Вечером засыпаешь, и осознаешь – утром можешь не проснуться! И все, что ты видишь и слышишь, в этот раз, перед сном, это и есть последнее. Твое – последнее! И другого – не будет! Ни сейчас, ни потом. Ни-ког-да! Трудно к этому привыкнуть. Трудно это понять. Трудно, страшно и грустно…

Это до болезни, все не так было. Несло по течению, и ладно. Теперь каждый день что-то новое. Начинаешь замечать, как дождь идет, как солнце вечером заходит, как радуга появляется. И мелочи всякие, которых раньше не видел – вроде муравья в траве, или жабы на мокром после дождя асфальте. Или ежика. И радуешься всему увиденному. Стараешься впитать в себя, запомнить, не забыть. Как будто прощаешься.

И с людьми по-другому. Все эти ссоры, обиды теперь кажутся такими мелкими, такими ненужными. И вроде знаешь, что ничего плохого в жизни никому не делал, а на душе иногда кошки скребут. Вспоминаешь прожитую жизнь и видишь – где-то, что-то не так сказал, не так сделал, не так поступил. И обратно ничего не вернешь, не исправишь. Все ушло. Все в прошлом. И людей тех давно нет. Кто умер, кто уехал. Далеко-далеко. И только Бог теперь всех рассудит.

Я не болею семь дней в году или три дня в месяц. Я болею ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. Дни бывают разные. День на день не приходится. Бывает и лучше, бывает и хуже. Но это все равно ничего не меняет.

Болезнь всегда с тобой. Она никуда не уходит. Она постоянно напоминает о себе. И рано или поздно проявится. И ударит. В самое неподходящее время. И я об этом прекрасно знаю. Знаю и осознаю. И нельзя ничего изменить. От тебя уже ничего не зависит. Ну, или почти не зависит. Ибо сказано: «Отче Мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя» (Мф.26,42). Воля Твоя! Нужно только надеяться. Надеяться и верить…

И хотя стараешься убежать от нее, от болезни, режим какой-то соблюдаешь, таблетки горстями пьешь, по парку каждый день круги мотаешь для кардионагрузки, в больницу ходишь чуть ли не каждый месяц, как к себе домой, она не исчезает. Она здесь с тобой. И ты начинаешь с ней дружить. Ты уже привыкаешь к ней. Слушаешь, как бьется сердце. Моменты бывают, когда оно замирает. И ты думаешь – вот и все! Конец!

Но, нет! Оно вновь начинает стучать. И ты тихонько переводишь дыхание. Слава Богу! Жизнь продолжается. До очередного сбоя. А сколько пройдет до него – минута, час, день, не знаешь. Да и не имеет значения. Ты рад тому, что есть. Ты живешь!

Смерть отступила, дала отсрочку. В который раз?

В парке. «Тропа здоровья и долголетия»

Когда сердце сжимается, тебя сковывает страх. Он парализует волю. Ты думаешь только о себе. Прислушиваешься к своему организму. Не замечаешь окружающих. Цепляешься за малейшую возможность. На что-то надеешься.

Господи, только бы жить! Только бы не умереть!

Готов отдать все, что у тебя есть. Все, что угодно! Но «…что вопиешь ты о ранах твоих, о жестокости болезни твоей? По множеству беззаконий твоих Я сделал тебе это, потому что грехи твои умножились» (Иер.30,15).

Ты не знаешь, что ждет тебя там? Какая уготована тебе участь? Но черта подведена. Колокольчик зазвенел. Динь-дон, динь-дон!!! И никто не в силах прервать этот звон.

Кончилось время, отмеренное тебе Богом. Уже не в твоей власти что-либо изменить.

Ты можешь рассчитывать только на тех, кто знал и любил тебя. И верить и надеяться, что они будут и после твоей смерти за тебя молиться. А иначе никак. Нет другого пути. Нет, и не будет. Только молитва.

Когда на вокзале расстаешься с кем-то, кого ты любишь, и кто должен уехать может быть, надолго, а может навсегда, ты испытываешь грусть, печаль. Ты помнишь о нем, молишься о нем, чтобы он нормально доехал. Все время повторяешь: «Господи спаси! Господи сохрани!». Ты надеешься, что не коснутся его в жизни ни беды, ни скорби, ни болезни. И сам уповаешь на его молитву. Надеешься, что он тебя тоже не забывает. И поминает. Именно в молитве есть единение с человеком. Ибо сказано: «…молитесь друг за друга, чтобы исцелиться: много может усиленная молитва праведного» (Иак.5,16).

А что уж говорить о том, когда человек умирает? Был, и нет его! Что тебе остается? Только память! Только надежда на будущую встречу! И опять только молитва.

Ты молишься за усопших и просишь их, стоящих пред лицом Господним, заступиться за тебя. Замолвить пред Богом словечко. И надеешься, что будешь услышан. «Помолишься Ему, и Он услышит тебя…» (Иов.22,27).

В двадцать лет не думаешь о смерти. Думаешь, что бессмертен. Что тебя, это не коснется. Что будешь жить вечно. По крайней мере – долго и счастливо. А когда приходит болезнь, и ты стоишь на этой грани жизни и смерти, всегда встает вопрос: Господи, почему ж, так мало-то? Почему сейчас, почему сегодня, а не лет через пятьдесят?..

В Радоницу⁸ отец обошел могилы всех своих родственников. Потом сел на скамейку, рядом с могилой своего отца, моего деда, и сказал: «Вот здесь меня похороните!» И показал, где. Я бы это, наверное, и не запомнил, или б выкинул из головы. Только есть одно – «но». На следующий день он умер. И могилу через два дня копали именно в том месте, где он указал.

Что он чувствовал в тот момент, когда говорил, где его похоронить? Я не знаю! Говорят, что некоторым людям дано предугадать свою смерть. Мне кажется, человек, когда долго болеет, страдает, терпит боль, то и смерть принимает, как что-то естественное и нормальное. Наверное, он устает от жизни и чувствует, что подошел его срок. Хотя, не уверен! Может, это и не так? Как мало мы знаем. Если б все в этой жизни было просто. Если б на все были ответы. «Дни человека – как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его» (Пс.102,15—16).

Когда мы с ним прощались в тот день, у меня даже мысли не было, что я вижу его в последний раз. Я помню, оглянулся, а он уже был далеко. Народу на кладбище было много. И только со спины можно было понять, что это он. Все! Больше живым я его не видел. Нет, что б окликнуть, остановить, вернуть! Но я, как всегда, куда-то спешил. Даже на кладбище. К сожалению, жизнь не кинолента, которую можно перемотать или остановить. Ничего не вернешь назад. И все равно, у меня часто перед глазами стоит эта картинка – он уходит, а я гляжу ему вслед…

На следующий день он собрался на охоту. И на обратном пути вечером, выехав из леса, умер. Прямо на дороге. Об этом мне сообщили гаишники, которых кто-то вызвал. Когда я подъехал, они уже были там и ждали «скорую».

На охоте. 1970-е.

Он всю жизнь ходил на охоту и умер, возвращаясь с нее. Можно ли назвать эту смерть счастливой? Не знаю. Наверно, да! Мне так кажется. И еще я знаю – он прожил хорошую жизнь. Честную! Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Александра. И прости ему вся согрешения, вольная и невольная…

Смерть смерти рознь. Сколько людей живет на свете столько и смертей. Бывает, болеет человек, таблетки годами глотает, а умереть все никак не может. А кто-то за всю жизнь ни разу не чихнул, никогда ни на что не жаловался, и раз, на ходу, и нет его. Сразу, мгновенно.

Никто не может сказать, сколько ему дано и где его настигнет смерть. «…во власти Господа Вседержителя врата смерти» (Пс.67,21). Только Он знает, когда твой срок.

Хотя, любая смерть жестока сама по себе. И страшна.

Но, к сожалению, она все равно придет. «Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем» (Екк.9,5—6). И наверно, очень важно, для человека: где и как. И нет того, кто ее не боится. От нее никто не уходил, но и умирать никто не хочет.

Здесь все привычное, знакомое и родное. Мы привыкли к этой жизни. К облакам, березам, ветру, пению птиц, шуму дождя, туману на полях. Нам жалко всего того, что мы видим, что мы чувствуем. А что там, никто не знает. «А человек умирает, и распадается; отошел, и где он? Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает: Так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится, и не воспрянет от сна своего…» (Иов.14,10—12).

И все же в эту ночь я умер. Во сне. Сердце сжалось, стукнуло два раза и остановилось. Все. Finita la comedia.⁹