Он и не подозревал, что крепко привязан к дому, и что так трудно в одиночку приживаться к новому месту и чужим людям. Через год или два родственник Якуна Седого принёс вести из Полоцка. «Как с того света явился, – подумал Всеслав. – Ломоть к хлебу не приставишь, и приставишь – не пристанет».
Ярослава Владимировича видел нечасто и восхищался им, особенно когда князь приходил с войны против литвы или ятвягов и, грозный и усталый, приступал к суду над киевлянами и заботам о градостроительстве.
Ярославичи пахли железом. По отдельности с ними можно разговаривать, но сообща они дразнили, травили полоцкого княжича, как волчонка. Одному их не одолеть – в драку он бросался не сразу, но бешено. Привыкал терпеть боль, таить обиду, помнить зло.
Обращению с мечом, копьём и палицей его обучал Якун Седой – Всеслав проворен, неутомим, ловок и правой рукой и левой; пока не впадает в ярость, осмотрителен.
От Якуновой жены, вожанки, невольно перенял три-четыре десятка слов её диковинной речи, подобной птичьему щебетанию. Добрая женщина подкармливала дворового ужа, хоронила насекомых в домовинках, вырезанных из репы, а на грозовую тучу махала скатертью.
Один хитрец из Тмутаракани, зимовавший у Якуна Седого, приохотил княжича к игре в шахматы и обучил мудрёному глаголическому письму (глаголицу в то время называли кириллицей).
Армянский врач, вылечивший от какой-то хвори, показал и назвал разные травы, их цветки и корни, живые и сухие, полезные и вредные – Всеслав не забудет.
Дьякон Десятинной церкви подолгу читал ученикам из Шестоднева и Златоструя и путано истолковывал – Всеслав не скучал, внимательно слушал.
Псалтырь он полюбил как чистое серебро слова, семикратно переплавленное. В темноте, перед сном часто повторял про себя это или другое, что запомнилось: «Наклонил небеса и сошёл, и мрак под ногами Его… И летел, летел на крыльях ветра… От сияния перед Ним облака бежали, град и уголь огненный… И явились источники вод, и открылись основания Вселенной…»
Взрослея, пристрастился к соколиной охоте: ездил в Берестово, хотя и с Ярославичами. Радость – следить за полётом ловчей птицы в ясном небе. Душа поднимается на соколиных крыльях и зорко оглядывает землю и воду.
О приручённом пардусе лишь мечтал: Ярослав Владимирович имел такого зверя, и не одного.
В пригородное сельцо на речке Лыбедь полоцкий княжич ездил один. Предслава напоминала ему бабушку Хотовну – простым, строгим, непритворным обхождением. И у той, и у другой в покоях зимой и летом веяло печалью, полынью, стариной.
Как-то из Берестова поехал с троими Ярославичами посмотреть на инока Антония, который вернулся с Афона, со Святой Горы, и поселился в лесной глуши, в тесной пещере над Днепром. Его навещали люди. Кто просил благословения, кого разбирало любопытство.
Всеволод спросил:
– Ты не боишься разбойников?
– Разве вы разбойники? – улыбнулся Антоний.
– Мы княжеские сыновья Изяслав, Святослав, Всеволод.
– Всеслав, – сказал Всеслав.
– Как вас зовут по-христиански?
– Илья, – сказал Всеслав, и те назвали свои имена.
– Я буду молиться за вас. И за разбойников. И за тех, кого они обидели.
Перед верховыми нарядными юношами черноризец держался отнюдь не раболепно. Больше других с ним говорил Всеволод-Андрей.
– Тебя тут может засыпать землёй или затопить водой.
– Что это у тебя, Андрей, одни страхи на уме? Чего мне бояться, когда Господь держит меня в ладонях, будто пташку?
Изяслав со Святославом переглядывались. Всеслав недоумевал. Он только сказал под конец:
– Ты живешь в могиле.
– С молитвой тихо и светло под землёй, как на небе.
Пещеры снились Всеславу – затхлые, полные сухих костей.
После Воздвиженья он сам отвёз Антонию мешок жита и «заморский овощ» (дыню или арбуз), но оставил у входа в пещеру, с иноком не виделся. По золотым и гулким горам возвращался в Киев, а его ожидало известие. Умер Брячислав Изяславич.
Великий киевский князь, напутствуя Всеслава, сказал:
– Не подобает тебе носить голову выше ветра. Будь со мной заодно, и со всеми моими сыновьями. Мы тебя не покинем.
На прощание подарил сокольника с соколами и ловчего пардуса.
По дороге домой, пока осень тускнела и холодала, Всеслав молча присматривался ко всему и прислушивался. Примерял отцовскую рукавицу. О Киеве не жалел, о Полоцке мало что знал. Ни матери, ни бабушки Хотовны в живых уже не было. Если бы не предстоящее княжение, он почувствовал бы себя вольным и одиноким, как последний бродник.
Дремучие леса окружают Полоцк. Надо быть веретеницей, чтобы пролезть сквозь такие буреломы, и вымышленным дивом, чтобы не увязнуть в болоте. Люди селятся возле рек и озёр, живут трудом и заботой, в праздники сходятся на игрища и гуляния, чтят и старых богов, во всякой премудрости видят чародейство.
Глухомань вначале смутила Всеслава, затем он решил, что потаённая волость будет ему надёжным оплотом. Сразу позвал к себе Ингваря и Сулибора – помнил их по именам. Прочих забыл или не узнавал, или не знаком с ними. Но дружину собрал.
Ноябрь – пора на полюдье ехать. Кривичи и дреговичи из отдалённых селений не слышали, что нет матёрого князя, приготовили дань исправно. Всеслав опасался, что на другой год не подчинятся.
Вернулся с полюдья – истцы, ябедники повели должников, ночных воров, зачинщиков драки, поджигателей, убийц нарочитых и нечаянных.
В первый же день явился хитрец в лисьей шапке, спросил:
– Будешь сам суды судить? Твой отец мне доверял.
– Сам буду, – ответил Всеслав.
По закону назначал наказания и выплаты, столько-то в казну и столько-то обиженным. Сам себе удивлялся, будто со стороны смотрел. Сам от себя уходил на мороз под тусклое солнце, где крутится и блестит снежная пыль, или в хоромину, где сосновая лучина горит в железном светце.
Тридцать закладок у князя в Псалтыри. А пресвитерам он чаще возражает, чем соглашается с ними. Скоморохов гонит со двора и на пиру сдержан. С пардусом охотился, пока ловчий зверь не издох от болезни. Увлечён соколиной охотой. В шахматы играть князю не с кем.
Иногда он ездит один за Полоту на старое пепелище, где кости предков чернобыльником и чертополохом поросли, и возвращается затемно. Полочане вспоминают княгиню Ирину и поговаривают, что Всеслав «рождён от волхования». Кто он – кудесник, вещун, оборотень, двоедушник, облакогонитель? Расспрашивают Ингваря и Сулибора – без толку.
Всеслав Брячиславич возмужал и привык княжить. Из тридцати своих лет пятнадцать правит Полоцкой волостью и за эти годы ни разу не побывал в Киеве. Дань берёт там же, где и отец брал, с каждого дыма по прежним условиям. Наводит порядок на волоках из Ловати в Оболь, из Каспли в Днепр, из Свислочи в Птичь. Укрепляет свои города Изяславль, Брячиславль, Усвят, Витебск, Лукомль, Друцк, Минск, Стрежев.
Усвят в то время называли Свячем, Витебск Витьбеском, Минск Менеском, Друцк Дрютеском и Полоцк Полотеском.
В Полоцке Всеслав закончил начатое отцом возведение церкви о семи верхах, о шестнадцати столпах – Святой Софии, подобной Киевской и Цареградской. В великопостные дни сам трудился: подносил каменщикам камни, кирпич и цемянку; сорочка, как у смерда, потом намокала. Щедро наградил зодчих и подручных. Полочане смотрели и говорили: «Каков наш князь, а ведь горд и прижимист».
Однажды в праздник возил на санках в гору – силы не занимать было – трёх девиц, дочерей Кулика Никифора, купца-гречника. Полочане говорили: «Каков наш князь, а ведь нелюдим». Старшие Куликовы дочки хихикали, подталкивали друг дружку локотками. Младшая улыбалась просто и счастливо.
Всеслав сказал Сулибору с Ингварем, чтобы сватались к старшим сёстрам, сам посватался к младшей – Зое. Обвенчались у Святой Богородицы, в Софийской церкви ещё не служили.
Мирные годы – птица высоко в небе, рыба глубоко в море, князь в отчем доме.
Жена полюбила своего князя беззаветно. Родила ему близнецов Брячислава и Рогволода, Георгия и Михаила в крещении, и дочку Марфу, княжеским именем Звениславу.
Близнецы растут здоровыми и крепкими. Книжное учение им даётся легко, но неусидчивы. Воинское дело осваивают играючи. Всё делят на двоих и поровну. Движение облаков и муравьиные тропы их мысли не занимают.
Мать различает близнецов безошибочно, князь почти не различает. Что сыновья близнецы, его пока не тревожит. Приблизительно так думает: «Вырастут, посажу врозь княжить в Минск и Друцк или в Лукомль и Витебск. Тогда пойму, кто из них кто. В Полоцке буду сидеть долго. Или как Бог даст».
Дочку видел редко, ещё реже говорил с ней. Когда подросла, присмотрелся и загадал вперёд: «Здесь найду, за кого выдать. Или монастырь ради неё построю. Далеко от себя не отпущу».
Звенислава-Марфа тихоня, а не боится ни злых собак, ни чужих людей, ни грозы, ни крови.
Старый великий князь Ярослав Владимирович умер. Перед смертью наказал сыновьям жить мирно, слушаясь брат брата. Наставлял: «Если будете жить в ненависти, то погибнете сами и погубите землю отцов и дедов». Киевский стол и Новгород поручил Изяславу, Святославу дал Чернигов, Всеволоду – Переяславль, Игорю – Владимир на Волыни, Вячеславу – Смоленск. Но Игорь и Вячеслав мало правили, умерли.
Всеволода первого начали донимать степняки. Хотели тучных пастбищ, побольше рабов и рабынь, имели достаточно злой силы, чтобы взять, что хотят. Где проходили, оставляли глиняные могилы знатных степных воинов и камни-балбалы по числу убитых знатных врагов.
С половецким ханом Болушем Всеволод сумел договориться, половцы убрались. Прогнал было торков от своего дальнего городка Воиня на Суле, но те подступили снова. Позвал братьев Изяслава и Святослава с дружинами и войском.
Посовещавшись, трое Ярославичей послали грамотку полоцкому Всеславу: «Будь с нами заодно, как наш отец наставлял». Всеслав с дружиной пришёл немедля – польстило, что зовут, и пытливая страсть снедала: до первой седины дожил, ни разу воевать не ходил.
В просторном шатре, сидя на коврах, Ярославичи с двоюродным племянником пили греческое вино, ели мясо с одного блюда, говорили о жестокости степняков, их железных личинах, о своём воинском снаряжении, о разных вещах и людях.
Всеслав спросил об иноке Антонии. Изяслав рассказал, что тот постарел, сед как лунь, но бодр и деятелен. В пещерах подвизается до двадцати черноризцев. Антоний поставил им игумена, себе для уединения выкопал новую пещеру.
– Я с ним ссорился, помирился, он благословил меня и дружину. – Из-за чего ссорился, как помирился, Изяслав не объяснил. – А ты бы наведался ко мне в Киев.
Всеслав не пообещал.
Он увидел Ярославичей так: напротив него одного сидят втроём, но и сами порознь, будто гадюка между ними проползла. Изяслав смотрит на всех свысока, он и ростом высок, и старший, недавно какую-то голядь победил. Святослав громогласен и кажется прямодушным. Всеволод рассудителен, но, наверное, лукав.
Каждый наособицу, но они родные братья, и все, кроме Полоцкой, русские земли им подвластны, даже Тмутараканская. Завтра пойдут за Сулу на торков, выдвинут Всеслава «в чело», куда он денется? Погибнет с дружиной ради чести. Что без него Полоцк, сыновья, жена и дочка?
Вспомнил, как сейчас увидел: зимой, после солнцеворота, дети катали колесо с горы. Марфа поскользнулась и упала, близнецы подхватили её; смеясь, оснеженные, побежали к замёрзшей реке.
Покатилось колесо из Новгорода,
От Новгорода до Полоцка,
От Полоцка до Киева,
От Киева к морю глубокому,
Морю чёрному Понтийскому.
В Полоцке княгиня с детьми читает псалом: «Заступник мой и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него. Ибо Он избавит тебя от сети ловчей и от слов мятежных. Плечами Своими закроет тебя, и под сенью Его надеешься: бронёй защитит тебя истина Его. Не устрашишься ужаса ночного, стрелы, летящей днём, и того, что приходит из тьмы, и всякой напасти, и беса полуденного. Погибнет рядом с тобой тысяча и ещё десять тысяч, тебе же вреда не будет… Не коснётся тебя зло, никакого вреда тебе не будет…»
Ветер над городом, сквозит и в покоях.
– Марфа, поправь светильню у лампадки, не погасла бы ночью.
Торки, постояв на левом берегу Сулы, рассеялись, как призраки. Князья разошлись по своим волостям.
По словам киевского летописца, «в год 6568» Изяслав, Святослав и Всеволод и Всеслав пошли на торков бесчисленным войском на конях и в ладьях; прослышав об этом, торки бежали и до сих пор скитаются, если не перемёрли от голода и холода.
У полоцкого епископа (в Полоцке поставлен епископ) есть книга Служебник; к ней приплетён расчерченный ярчайшей киноварью пергамен с указаниями, когда в каком году начинать Великий пост, праздновать Пасху и другие подвижные праздники. В свободные ячейки епископ заносит краткие заметки о событиях. Записал под 6568 годом: «Всеслав на торков ходил». Потом долго ничего не записывал. Никто в княжеской семье не рождался, не умирал, в Полоцкой земле не было ни войны, ни мора, ни голода. Под 6572 годом записал: «Солнце как месяц» – о солнечном затмении 19 апреля 1064 года. Под 6573-м: «Всеслав на Псков ходил». Под 6574-м: «Пернатая звезда 40 ночей» – о комете 1066 года. И «Всеслав Новгород взял». Затем лишь два слова: «Минск», «Немига». Больше ничего: ячейки бедой переполнились.
Киевский летописец – инок Печерского монастыря – сопоставил зловещие знаки: и затмение («о таком солнце невежды говорят, что оно объедено»), и комета («на западе звезда превеликая, лучи имеющая как бы кровавые»), и чудовище («рыболовы неводом выволокли, и мы разглядывали его до вечера и опять бросили в воду»). О солнечном затмении новгородские гости рассказывали. Комету, в народе «Божьей метлой» называемую, летописец сам наблюдал. Задним числом подытожил: знамения предвещали нашествие степняков и княжеские усобицы.
Осенью 1065 года Всеслав Брячиславич совершил то, чего с нетерпением ждали Сулибор с Ингварем, дружина, сыновья: пошёл войной на соседей (тянутся и тянутся споры, перекоры о полоцко-новгородских рубежах).
Студёным и ясным октябрьским днём Всеслав с дружиной и войском вышел из городских ворот. Княгиня и дети, провожая, страшились за его жизнь и желали ему княжеской славы.
Вереница воинов – не плоские фигурки, вышитые на длинном-длинном полотне цветными нитками или на книжном листе раскрашенные суриком, лазорью и ярь-медянкой. Юные, постарше и пожилые воины, среди них – опытные, дерзкие, жадные, храбрецы, балагуры, угрюмцы.
Князь едет на буланом коне, жуёт смолку, усмехается суете сорок. Следит за тем, как пешие расчищают для конных лесную дорогу. Ничего не упускает из виду, не такое уж большое у него войско. До погоста на озере Нещердо – своя земля и путь знакомый. Дальше – чужие озёра и пущи.
Всеслав Брячиславич взял в поход хитреца, посулившего на месте соорудить стенобитные сосуды и туры на колёсах. В Новгородской земле у города Пскова чернобородый хитрец затею осуществил, но псковичи защищались упорно, удачи полочанам не было. Раненых домой привезли, по убитым женщины на посаде заголосили.
На другой год, также сухой осенью, Всеслав снова пошёл на север с дружиной и войском. Безымянная душа – та, что возлюбила цвета осени, очертания облаков, слова Псалтыри, голоса птиц, – теперь ныла непрестанно. Та, что гордится именем Всеслав-Илья, неуёмно порывалась к победе.
Двенадцатилетние близнецы – они впервые в походе – предвкушали сечу с отчаянным весельем.
О младших из княжеского рода было принято говорить: «ездят подле стремени» отца, дяди или брата. Дорога лесная, тесная. Стремя в стремя не проедешь. Сыновья «смотрят на отца» – и так говорилось.
Против полоцкого князя вышел из Новгорода троюродный брат Мстислав Изяславич с дружиной и войском. Бились у реки Черёхи. Всеслав молодого Мстислава одолел. Тот бежал в Киев. Тогда Всеслав пошёл воевать не Псков, а Новгород. Там, себя не помня, пожёг всё на Софийской стороне до Неревского конца, обобрал Святую Софию, ковчежец «ерусалим» из алтаря вынес, колокола и паникадила снял.
На обратном пути поставил межевой столб у Еменца, заявил:
– Весь волок на Ловать мой будет.
Первые церковные колокола были невелики и нетяжелы, но ладья с новгородскими софийскими затонула.
Остальную утварь полоцкий епископ принял молча, укорять князя побоялся. Всеслав это видел. Видел и что жена боится его, дочь сторонится. Зато сыновья восхищаются.
Доведённые до белого каления Ярославичи двинулись на Полоцкую землю в самый снежень-месяц февраль. Копьём взяли Минск. Защитников города перебили, женщин и детей повели в рабство. Всеслав застал одних старух: хоронят, горюют. Изяслава, Святослава, Всеволода настиг на Немиге в начале марта, рубился с ними в талом снегу – страшное дело.