В июне в Полоцк явился гонец из Смоленска. Ярославичи зовут рядиться: «Ты к нам не лезь, и мы к тебе не полезем». Всеслав согласился. Тем более что на Немиге столько людей полегло и у него, и у Ярославичей, что кто кого победил – непонятно.
Пошёл со старшей дружиной, с Ингварем и Сулибором, с близнецами Брячиславом и Рогволодом.
В лесной чаще звери рыщут, людям не показываются. Кукушки кукуют то по два-три раза, то раз по сорок. Кому это? Каждый подумал о себе и о князе. Князь – о себе и сыновьях; и отринул суеверие.
На болотах распустились белые с прожилками цветы, их называют «ясные очи».
Князь уверен, что дома жена с дочерью молятся за него. Надеется ли он на молитву?
«Заступник мой и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него. Ибо Он избавит тебя от сети ловчей и от слов мятежных… Ангелам Своим заповедает охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнёшься ногою о камень, на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и змия…»
Изяслав, Святослав и Всеволод ждали Всеслава на своём берегу, напротив Орши (город на мысу между Днепром и Оршицой только строится). Полоцкий князь со своими ближними в ладье переправился через Днепр.
Ярославичи обещали:
– Никакого вреда тебе не будет, крест целуем.
И целовали. Крест держал смиренный черноризец.
Великий князь Изяслав вошёл в шатёр (что известно из летописи), следом Всеслав, Святослав и Всеволод. Сели не так, как на Суле, а в круг, будто по-братски, перед ними – вино и снедь. Заговорили о волоках, порубежных острогах и погостах; получалось у Ярославичей: «эти наши и те тоже наши». Всеслав в гневе было вскочил, но, оказывается, Святослав справа, Всеволод слева придавили ему края плаща. Всеслав нелепо рванулся; меч и засапожник при нём, конечно. Изяслав затрубил в рог. Мгновенно шатёр заполнился воинами, они повалили, скрутили, связали Всеслава.
Из тех, кто с ним на левый берег переправился, лишь княжичей-близнецов в живых оставили. Ингваря и Сулибора убили, и других. Тысячами стрел осыпали правый берег. Убили воинов, которые пытались вызволить своего князя.
По дороге в Киев, лёжа в ладье или на телеге под солнцем и звёздами и под дождём, Всеслав молчал. Чем кормили, то и ладно. По нужде отпускали под присмотром. Великого князя Всеслав больше не видел. О сыновьях до самого Киева ничего не знал и, по своей гордыне, ни у кого не спрашивал. Ещё думал о Рогнеде, представлял её в облике Звениславы-Марфы. Временами втихомолку плакал.
В Киеве великий князь велел посадить полоцкого князя с обоими сыновьями в поруб. Быстро, но не абы как, поруб сооружён во дворе, принадлежавшем ещё отцу Всеслава. Стража приставлена.
Что Ярославичи преступили крестное целование, киевский летописец осудил, усматривая скорую кару в поражении князей-братьев у речки Альты, в битве с половцами. Иноплеменников наводит Бог, чтобы согрешившие покаялись и сердцем обратились к Нему, а междоусобицы бывают от дьявольского соблазна, так мыслил летописец.
Княжеская темница поруб – тесная глубокая яма, укреплённая брёвнами; над ней низкая крытая клеть без выхода. Есть у Рюриковичей судьбы сидеть в порубе до старости, до смерти.
Служить пленному князю стала жена Якуна Седого, огнищанина, который до сих пор вёл здешнее хозяйство. Добрая женщина сама готовила узникам еду, подавала вниз через маленькое оконце и через него же вытягивала поганое ведро.
Всеслав Брячиславич с недоумением вспоминал детство, когда жил в верхнем покое киевских отцовских хором, в неволе, но не столь тяжкой и позорной. С детьми воспоминаниями не делился, а состарившуюся Якунову жену благодарил на её родном языке. Она кивала и улыбалась. Спросил, не осталось ли в сундуках тёплой одежды, и цела ли икона Господь Вседержитель. Якун принёс, что нашёл, и посетовал:
– Ризу серебряную ободрали, святотатцы.
– Не в ризах святость, – промолвил князь, принимая икону.
В некоторый час ясной ночью, если попросить стражника отворить ставень, над оконцем темницы видна яркая звезда. Иногда звёздный блеск мерещился Всеславу и в дневное время – по заверениям древних хитрецов, звезду можно увидеть днём из пещеры или колодца. Указывал сыновьям, они не подтверждали. Не утешал их, не хотел кривить душой.
Один из близнецов болел и к зиме умер. Стражники и челядины разобрали кровлю, на верёвках подняли длинный свёрток – мёртвое тело. Унесли.
Всеслав звал оставшегося сына то Брячиславом, то Рогволодом. Тот откликался на оба имени. Когда близнецы родились, повитуха по обычаю положила их в рукава ношеной отцовской сорочки. Кто в левом рукаве лежал? Умершего отец завернул в свой широкий плащ.
К порубу приходил Антоний, наклонялся и говорил:
– Молись, Илья. Господь тебя не покинет. А я за тебя во все дни молюсь.
– И за Димитрия, Николу, Андрея? – за Ярославичей то есть.
– И ты за них молись.
– Не могу.
– Не хочешь.
Антоний приносил яблоки, мёд, хлеб, ключевую воду. Принёс Евангелие и светильник.
Узнику не идёт на ум чтение. Князь и княжич – то ли Брячислав, то ли Рогволод – когда не спят, сидят в стылом, затхлом сумраке друг напротив друга, глядя в земляной пол. Молитва одна: «Господи, помилуй». Князь свою тревожную душу жалеет, побаивается её и старается не прислушиваться к ней.
Антония попросил тайно послать верного человека в Полоцк: доверял иноку больше, чем Якуну Седому. Антоний такого человека нашёл и направил. Всеслав спрашивал:
– Вернулся?
– Рано ещё, – отвечал Антоний, потом: – Жду со дня на день, – а потом: – Надеюсь, и ты надейся.
Минул год.
Сентябрьским утром во дворе зашумели, затопотали люди, поколотили, разогнали стражу, застучали топорами, посекли клеть. Узники руками заслонили головы от острых щепок. В яму опустилась лестница. Всеслав взобрался наверх, и сын за ним.
Толпа их окружила:
– Слава великому князю Всеславу! Ты наш князь, мы твои люди!
Повлекли через мост в гору.
Всеслав на сенях великокняжеских хором, а сына потерял из виду.
– Чего теперь хочешь, князь?
– Пусть баню натопят. Завтра в церковь пойду.
Завтрашний день – праздник Воздвиженья. Всеслав сказал, чтобы слышали:
– Веровал я в Свят Господень Крест – и избавил меня от погибели во рву смрадном. Всегда в этот день из сырой земли воздвигается за правду против кривды!
Сыну сказал и позже повторял прилюдно: «Правда – что у мизгиря в тенётах: шмель пробьётся, муха увязнет».
Антония не заметил ни среди тех, кто посёк поруб, ни у великокняжеских хором, ни в Святой Софии; его там и не было. Об Изяславе Ярославиче узнал, что тот с семьёй и приближёнными бежал из Киева от народного гнева: киевляне собрались на Торгу, требовали выдать коней и оружие, чтобы защищаться от подступающих половцев, но воевода и князь им отказали.
«Что-то сомнительно», – рассудил Всеслав.
Ещё ему донесли: когда киевляне взволновались, некто Туки, брат Чудина, советовал покрепче стеречь поруб, а когда буйные люди двинулись к мосту через Ручай, кто-то, может, тот же Туки (или не надо на него напраслину возводить?), придумал опередить толпу, лестью подманить узника под оконце и заколоть. Изяслав или медлил, не решался, или уже не до того ему было. Вот и след его простыл, а богатство разграблено. Пуст и воеводин двор, и Чудинов. Что Всеславу делать с мятежным городом?
Он старался понять, что за люди вокруг толкутся, непростые люди; кем они были раньше, к чему стремятся? Быстро подсказали, кого поставить новым воеводой, уговорили самому на половцев не ходить, Киева не покидать, но сына с войском послать: воевода-де опытен, княжич при нём нужен для виду. «Заложником будет», – это князь понимал.
Юный Всеславич сразу сказал:
– Пойду!
Ушли. И город притих.
В один из дней Всеслав поехал к монастырским пещерам. Как почти четверть века тому назад, с этой дороги смотрел на величие реки, крутизну берега, узорочье листопада. Повёз бы дары, но ничего своего здесь не нажил, да Антонию ничего и не нужно.
Князя встретил молодой инок.
– Отец Антоний к тебе не выйдет и тебя к себе не зовёт. Брат Исаакий одержим бесами, вопит и пляшет, подойти к нему боязно. Отец Антоний его отчитывает без устали.
Князь, не спешиваясь, повернул обратно. Об Антонии подумал: «Это он без слов говорит, что нет добра ни мне в Киеве, ни от меня киевлянам. Я понадобился, чтобы чернь мною пугать, точно галок пугалом огородным».
Всеслав смирял в себе неистовство – а то накрывало синей мглой. Распри судил осмотрительно. Своих посадников по городам не рассылал. В Полоцк отправил грамотку для Никифора Гречника, писанную глаголицей (или кириллицей) и запечатанную печатью: велел в Киев не торопиться, беречь близких, если живы.
Куликом, как суетливую тонконогую болотную птичку, полочане давно перестали прозывать разбогатевшего на торговле с корсунскими греками княжьего зятя – в глаза, во всяком случае.
Гонец принёс ответ, что Никифор верен и благодарен, княгиня радуется за супруга и спрашивает, как молиться о сыновьях, о ком – за здравие, о ком – за упокой?
Тем временем возвратилось киевское войско вроде бы с победой, но без Всеславича. Где-то между Альтой и Трубежем в сухой высокой траве полоцкого княжича настигла половецкая стрела.
Зима была нехороша. Разорённые княжеские закрома осенью наполнились едва на пятую часть. К весне раздать бедствующим киевлянам нечего. При таянии снега оползни обнажили в днепровском нагорном берегу страховидные нечеловечьи кости. Кто-то слышал, как гудят боевые медные трубы, брошенные в Днепр Болеславом I Храбрым, которого приводил в Киев Святополк Окаянный. А Изяслав Ярославич уже идёт отвоёвывать киевский стол с помощью Болеслава II Смелого. И меч Щербец, наследство Храброго Смелому, присвистывает от нетерпения. Свою щербину меч получил полвека тому назад от удара по киевским воротам.
Киевляне, припомнив рассказы о чужаке Всеславе Брячиславиче, будто рождён от волхования и знается с навью, начали поговаривать: «Кудесник он, прельстил нас. Прославили князем на свою голову!»
Приближающееся войско Всеслав встречал в Белгороде, что на речке Ирпень, в одном переходе к западу от Киева. Сюда примчался гонец с вестью: из Чернигова идут младшие Ярославичи с дружинами и сыновья Ярославичей с дружинами.
Не для того ли Всеслав вышел из Киева в Белгород, чтобы легче пуститься в бега? Четырнадцать месяцев просидел узником, семь месяцев – названным князем. По лесенке из поруба изгой поднялся, а лествичное восхождение к великому княжению ему заказано.
Бежал ночью, один – о двух конях.
Кружил без толку. То у него было мечтание уйти в Тмутаракань и дальше, в Индийское царство. То хотел совсем не быть или быть не Всеславом-Ильёй, а варягом за морем, бродником в степи, иноком на Афоне, волком в лесу, соколом в поднебесье, муравьём в муравейнике.
Опомнился. Повернул к Полоцку.
Дорогу указывают реки, солнце, Полунощная звезда. Май – с охотничьей сноровкой и без приюта прожить просто.
Ночевал в урочищах. Ночи короткие, соловьиные. Прислоняясь к стволу неохватного дуба или ясеня, Всеслав чувствовал, как древесные корни, толстые и всё тоньше, уходят в землю, а ветви, тоже толстые и всё тоньше, вздымаются к небосводу. Громадные валуны заключают древнейшую силу в своём каменном нутре. С человеком они делятся разве что дождевой водой, скопившейся в углублениях.
Пока Святослав и Всеволод рядились о Киеве с Изяславом и Болеславом, огнищанин Якун Седой успел уйти из города – тайком от жены и домочадцев. Взял лишь золото-серебро, припрятанное на чёрный день.
Антоний бежать и не думал, но кто-то оговорил его, якобы давал Всеславу советы, и когда тот в порубе сидел, и когда княжил. Не миновать бы Антонию казни, если бы Святослав Ярославич, проявив здравый ум, не укрыл его на время у себя в Чернигове.
Казнями киевлян распоряжался Мстислав Изяславич, тот самый, которого полоцкий князь разгромил на Черёхе. Мстислав подверг пытке людей причастных к смуте и непричастных, одних осудил на смерть, других велел ослепить.
Затем отец послал Мстислава прогнать неистового родственника из Полоцка – не убивать, потому что боялся окаянной судьбы Святополка, преступившего родную кровь и окончившего свои дни в смрадной немощи, так что его могила где-то между землями чехов и ляхов до сих пор вонь издаёт.
Полоцкий князь недолго пробыл дома, только начал отстраивать сожжённые городни и вежи. Мстислав со многими воинами стремительным приступом взял неготовый к обороне Полоцк. Кривясь в ухмылках, сказал Всеславу, чтобы шёл отсюда: под Ярославичами будут все города Полоцкой земли, не хочет миром, так войной. Князь может уходить со своими ближними – малыми детьми, женщинами, стариками.
Всеслав Брячиславич проговорил с Никифором Гречником полночи. На рассвете сошёл к пристани с княгиней и княжной и Никифоровым внуком Даньшей, и ятровками – вдовами Ингваря и Сулибора. Князь при мече, смотрит в землю. Княгиня с княжной нарядились, как для великого праздника, смотрят на князя. На реке ждёт ладья, пожилые челядинцы на вёслах.
Полочане достаются лютому Мстиславу.
Туман стелется над водой и зелёными берегами. Ладья идёт вниз по Двине. Взрослые сидят в тишине. Княгиня и княжна сложили драгоценные уборы в ларец, чтобы князю было на что купить себе дружину. Туман не рассеивается, комары донимают.
Даньша и заговорил бы с княжной, но робеет, она его старше года на два. Наконец, он запел. Князь глянул исподлобья, замолчать не приказал.
Даньша пел, бормотал о Голубиной Книге, упавшей с небес на гору к древу кипарисову, о сорока каликах перехожих, что просят царя Давыда Евсеевича открыть Книгу и прочесть премудрость обо всём земном и небесном.
И будто царь Давыд отвечает:
Голубиная Книга не малая,
Не поднимешь, не распечатаешь.
Так скажу вам своей памятью.
Царь небесный царям царь,
Под рукой Его белый свет.
На семи китах земля держится,
А помрут киты, и опустится
В Океан-море бездонное.
Рыба-кит среди рыб князь,
Страфил-птица всем птицам князь,
Единрог-зверь звериный князь.
С ним бороться выходит лев.
Грива у льва как солнце,
Громкий рык и грозные очи,
Хвост у льва колечком
И черёмным цветом процвёл.
Даньша ожидал, что из леса покажутся дивьи и люди, и звери – какие-то здешние. О зычном гуканье, доносящемся в сумерках из зарослей тростника, челядинец сказал:
– Выпль голос подаёт, злосчастная птица.
Княжна смотрела по сторонам, как во сне.
Пришли к пределу своей земли, в озёрный край к мизинному городку Брячиславлю. Ещё на Двине ладью догнал чёлн-однодерёвка: Никифор Гречник со старшими внуками бежал из Полоцка к Всеславу Брячиславичу.
Вблизи озёр живут кривичи и латгалы («летьгола» летописная), платят дань, возят повозы полоцкому князю. За лесами в западной стороне – земля земгалов («зимеголы»). В бревенчатом Брячиславле и церковка деревянная, с одним попом, зачастую стоит пустая, хотя кривичи крещёные.
Идти с князем дальше на север согласились сорок человек: числом, оружием и умением не дружина – разбойничья ватага. Долгое время о них мало что было известно: в октябре вместе с вожанами воевали Новгород, новгородцы вожан побили несчётно, а Всеслава с горсткой полочан «отпустили ради Бога».
Из Полоцка донёсся слух, что Мстислав Изяславич внезапно умер. Кто видел его мёртвым, говорили: «злобой изошёл». Но Изяслав Ярославич прислал другого сына – Святополка.
Как звали мамки и няньки Рюриковичей-младенцев? Славушками, Полчками, Володшами?
В Брячиславле для княгини Зои время потекло безнадёжно. Домоводство её не занимало, рукоделие не отвлекало, страшила зависть к сёстрам: их мужья погибли, но сыновья, возможно, возвратятся. Сестёр зависть княгини тоже страшила.
Марфа взяла столько свободы, сколько захотела, или почти столько. За ворота выходила со старухой-знахаркой, со стариком-рыболовом или с другим, птицеловом; если удавалось – одна, без Даньши. Ей нравилось слушать старых людей и молчать с ними. Телесное взросление её не радовало. Озёра манили беспрестанно. Когда нельзя было выйти из-за непогоды, в мечте представлялись водными просторами под блеском синих молний или просторами ледяными, завьюженными.
Обе тётки остерегали княжну: в окрестностях шатаются медведи-людоеды и лихие люди, волхвы на капище творят жертвы. Марфа уверенно говорила: «Ничего плохого со мной не случится». И не почувствовала, что однажды была на волосок от ужасной гибели.