Buch lesen: «Прости, но я скучаю»

Schriftart:

Моим маме и папе
Мне жаль, что люди, прочитавшие мои книги, порой задаются вопросом о моем воспитании.
Как бы то ни было, я думаю, вы проделали отличную работу.

Suzy Krause

Sorry I Missed You

* * *

This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, www.apub.com, in collaboration with Synopsis Literary Agency

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Призраки в нашей жизни

Мод и Ричард

В день свадьбы Мод выглядела настоящим чучелом. Платье пузырилось и морщило, обвисало и топорщилось. В нем она казалась полинялой, зато оно подчеркивало худшую, по мнению Мод, часть ее внешности – лицо. Она знала, что Ричарду все равно: ведь она выглядела ужасно, что бы ни надела, а ему хоть бы что, казалось, он этого даже не замечал. Вообще-то он никогда не говорил ей о том, как она выглядит, не было у него и дурацкой привычки некоторых пожилых мужчин обсуждать наружность других женщин. Зато он громко хохотал над ее шутками, занимал интересными беседами, готовил экстравагантные блюда и с гордостью держал ее за руку на людях. Когда они смотрели фильмы, он рассеянно перебирал ее волосы, как будто они были длинными и шелковистыми, а не короткими и жесткими. Сказав, что любит ее, он нежно коснулся ее лица, а у глаз появились морщинки-лучики – как будто не мог поверить, что ему так повезло. Она сама в таких случаях точно так же щурила глаза.

Мод улыбнулась своему отражению в зеркале в полный рост, ошеломленная зрелищем. Все же, когда тебе за шестьдесят, хорошо выглядеть в модных вещах непросто – не сказать, что невозможно, но все же гораздо труднее, чем в двадцать пять. Можно сколько угодно делать всевозможные гимнастики, проходить каждый день по десять миль, поливаться увлажняющим лосьоном из пожарного шланга, но без всякого толку: тело прожило немало лет, и это заметно. Впервые в жизни Мод пожалела, что не вышла замуж в двадцать с небольшим: платье, конечно же, предназначалось для юной невесты. Но потом она представила, какого бы тогда выбрала мужа, рассмеялась и решила наплевать на свое лицо и выпирающий живот: главное, они любят друг друга, и это прекрасно. Наплевать – вот одно из немногих решений, которые после шестидесяти даются гораздо легче.

Наконец, собравшись с духом и кое-как подобрав волны тюля и атласа, она села в автобус и поехала в парк в центре города рядом с мэрией, где их должен был ждать фотограф – фотосессию перед церемонией придумал Ричард. Пассажиры с любопытством уставились на нее, и она беззаботно улыбнулась в ответ. «Может быть, они считают, что я красивая», – подумала она и, вместо того чтобы выбросить эту мысль из головы, надела ее, как второе платье, и ехала в ней до самого парка.

Фотограф был уже на месте и поначалу не заметил ее. Он зачем-то фотографировал дерево – медленно кружил вокруг него, как будто это оно было невестой, поворачивал камеру так и сяк, подкручивал колесико, то и дело останавливался и хмурился, досадуя на солнце, которому ну никак не подобало торчать на небе в два часа дня.

Он не был профессиональным фотографом – просто знакомый Ричарда, любивший фотографировать. Значит, его услуги обойдутся дешево, и это самое главное. Свадебный альбом Мод и Ричарда не будет передаваться из поколения в поколение; он просто пролежит несколько лет на журнальном столике, а когда Мод и Ричард покинут этот мир, кто-нибудь вынет из него фотографии и выбросит на помойку. А альбом, если ему повезет, окажется на благотворительной распродаже с наклейкой «25 центов». Для Мод это был первый брак, для Ричарда – второй, детей ни у кого из них не было. Их отношения не сулили ничего, кроме собственного удовольствия.

– Привет, Мод! – сказал фотограф.

– Привет, – ответила Мод. Как его зовут, она не помнила.

– Настоящая красавица, – заметил фотограф.

– Лжец! – смеясь, ответила Мод. – Побольше снимайте, как мы целуемся, вид сзади. И больше Ричарда, чем меня. Можно еще сделать парочку таких, забавных, где невеста прячет лицо в букете.

– Хорошо, – смущенно сказал фотограф. – Кстати, а почему нам не начать с нескольких портретов невесты? Я читал, что некоторым невестам нравится, чтобы были…

– Нет, спасибо, – быстро сказала Мод. – Мне ни к чему.

– Ладно, конечно, хорошо, извините, – сказал фотограф. И еще раз щелкнул дерево.

– Пойду посижу вон на той лавочке, пока жених не приехал, – сказала Мод: у нее закружилась голова, когда она представила, как по аллее к ней идет Ричард, одетый в костюм, и смотрит на нее этим своим взглядом – как будто она ангел, Джейн Фонда и единственная женщина, оставшаяся на планете Земля.

На скамейке Мод расправила свое красивое платье, пригладила волосы и провела безымянными пальцами под глазами, проверяя, не расплылась ли тушь. Она сидела, и сидела, и сидела, пока не начала думать, правильно ли она поняла Ричарда, что они встречаются в этом парке. Но фотограф-то здесь – не могли же они оба напутать!

– Извините… э-э… мистер… фотограф, – сказала Мод. Ей было неловко, что она не помнит имени молодого человека. – Мне нужно найти телефон-автомат. Сейчас вернусь. Если в это время придет Ричард, дайте ему понять, что стыдно так опаздывать, ладно? – Она улыбнулась, чтобы показать, что шутит.

– Ладно, – ответил фотограф, не показавший виду, что ему не нравится обращение «Фотограф». Наоборот, казалось, он даже приосанился. – А что, еще есть телефоны-автоматы?

– А куда они денутся? – хмыкнула Мод. – Не у каждого же в кармане мобильник.

Фотограф пробормотал, что вообще-то у каждого, а Мод отправилась на поиски телефонной будки.

Конечно же, она была права: автомат оказался прямо за углом, и она быстро набрала номер Ричарда, осознавая, что бросается всем в глаза. Конечно, свадебное платье и задумано для того, чтобы бросаться в глаза, но обычно, когда его надеваешь, все должны пялиться на него, а не на тебя. Обычно.

В трубке послышались гудки – один, другой, третий… Мод еще не успела расстроиться, она была лишь слегка обеспокоена. Если он ответит – это плохо: до города ему ехать двадцать минут, а он уже и так опоздал. Если не ответит – еще хуже, потому что где тогда его носит?

– Алло?

Ага. Плохо, но могло быть хуже.

– Ричард! – воскликнула Мод. – Почему ты еще дома?

– Мод? О, Мод! – Казалось, он был удивлен, услышав ее голос. Кто еще, интересно, мог звонить ему в день его свадьбы?

Она молчала, ожидая, пока уляжется волна эмоций. Все хорошо, все хорошо. Это день ее свадьбы! Но Ричарда рядом нет, так что…

– Ты… ты забыл о нашей свадьбе, Ричард?

– Э-э… – прокатился по телефонной линии его голос. – Это… ну да. Нет! Нет, я не… Нет, я просто… У меня… как это говорят… дрожат… эти…

– Ричард! С тобой все в порядке? – Его голос звучал странно. Невнятная речь, путающиеся мысли… Мод старалась не паниковать. – Ричард! Ричард! – Как там проверяют, не случился ли с человеком удар? Какой-то тест… А, да, лицо, руки… что-то еще, она вспомнит, сейчас дорога каждая минута. – Что, Ричард? Руки?..

Ричард рассмеялся.

– Руки? Нет! Причем тут руки! – Он так смеялся, что с трудом выговаривал слова. – Дрожат… нет, трясутся тормашки! Вот как говорят. Да нет, не может быть. Это же бесслы… бессмы… – В трубке послышалось бульканье, а за ним звук основательной отрыжки. – Поджилки! Слишком трясутся поджилки, чтобы жениться. Поджилки… – Он уже так хохотал, что не смог закончить фразу.

– Да ты пьян, – сказала Мод, сама удивившись своим словам. Они вырвались у нее, казалось, раньше, чем пришли в голову. Она еще не сошла с ума; она даже не была уверена, что бодрствует. Это было похоже на сон, из тех, когда стоишь раздетая перед толпой. Только все наоборот: не раздетая, а разодетая. А пьяный жених хохочет над несмешной старой идиомой, которая означает, что он не хочет жениться. И в любой момент можно взмахнуть руками и улететь вместе с телефонной будкой. Потом она проснется в день свадьбы и посмеется про себя, а позже, во время медового месяца, даже расскажет об этом Ричарду. Они собирались в Кэнмор. У них был заказан номер для новобрачных. Они намеревались съездить в Банф и прокатиться по канатной дороге на вершину Серной горы.

– Нет! – заорал Ричард и снова захохотал в трубку. – Ну, это… да. Да! Именно. – Казалось, он в истерике. – Я пошел, Мод. Все это… – Он повесил трубку.

Мод так и осталась стоять в телефонной будке на Скарт-стрит, совершенно ошеломленная и глупо расфуфыренная. Ее сердце не было разбито: это она почувствует, только когда пройдет шок.

Бесслы… бессмысленно.

«Хорошо сказано, Ричард».

Оказалось, что это вовсе не день свадьбы Мод.

Она отправила фотографа и отменила церемонию, после чего и сама вернулась домой и сняла дурацкое платье – надевать его было неловко, но снимать и укладывать обратно в красивую коробку было откровенно унизительно.

Оставалось только ждать, пока Ричард протрезвеет, позвонит, извинится и объяснит свое странное поведение. Но этого так и не случится. Не будет ни Серной горы, ни канатной дороги.

Маккензи и Таня

– Но у меня день рождения. – Маккензи стояла в дверях спальни. Она пыталась разозлиться, чтобы прогнать обиду.

– Был. Вчера. – Голос Тани донесся с дерева прямо за окном спальни. Когда Маккензи ее засекла, она уже спускалась вниз и теперь сидела на ветке, ее белоснежная кожа светилась в лунном свете, так что она была похожа на парящее привидение.

– Так не делают.

– Делают. Сейчас два часа ночи. Кто в это время отмечает день рождения?

– Да кто только не отмечает!

– Не прикидывайся, что не поняла. Твой день рождения уже отметили. – Таня посмотрела вниз не для того, чтобы узнать, кто ждет ее под деревом, а чтобы дать понять Маккензи, что хочет туда, к ним.

– Ты просто не хочешь признать, что бросаешь меня, чтобы в мой день рождения потусоваться с кем-то, кто тебе больше нравится.

– Повторяю: твой день рождения был вчера. Иди спать.

– Ну, спасибо! – Маккензи старалась не дуться, но при этом выглядеть обиженной.

Однако в голове у Тани всегда умещалась только одна мысль, и в данный момент эта мысль была не о Маккензи.

– Кенз. Остынь. Мы отпраздновали. Нам было весело. Тогда был твой день рождения, а сейчас другое. Мы не обязаны делать все сообща.

– Извини, что тебе пришлось что-то делать сообща со мной. Извини, что для тебя это такая жесть.

Таня нетерпеливо улыбнулась.

– М-м-ладно. Нам пора. Ты же никому не расскажешь? Будь молодчиной. – Таня всегда говорила Маккензи «Будь молодчиной». Как будто это зависело от Маккензи. Как будто это она сама при рождении решила быть рохлей и мямлей.

– Конечно, не расскажу, – сказала Маккензи, стараясь, чтобы ее голос звучал равнодушно, а не разочарованно.

– Вот и умница, – сказала Таня; ей даже не пришлось изображать равнодушие.

Она прошептала что-то с дерева, и снизу тоже донесся шепот. Она всем телом повернулась к стволу дерева и потянулась в темноте за невидимой веткой, как будто точно зная, где ее нащупать. Тут Маккензи поняла, насколько привычен для сестры этот путь бегства.

– По-моему, ты зря уходишь, – быстро сказала Маккензи.

Таня преувеличенно глубоко вздохнула.

– Маме бы не понравилось, что ты шляешься с каким-то парнем, с которым едва знакома.

Это подействовало. Таня изменила направление, влезла обратно в окно, перебралась через комод и спрыгнула на пол перед Маккензи. Она приземлилась беззвучно, как будто была тенью, а не человеком. Если бы Маккензи попыталась сделать то же самое, она перебудила бы весь дом, и все бы кинулись смотреть, что случилось: то ли дерево рухнуло на крышу, то ли началось землетрясение.

– А ты откуда знаешь? – Равнодушие Тани как рукой сняло.

Маккензи поняла, что одержала верх. Однако она вовсе не собиралась брать верх: ей просто хотелось, чтобы ее взяли с собой. Взяли не из-за ее шантажа и не из чувства долга, а из желания, чтобы она была с ними. Она уставилась на сестру полными слез глазами, решая, как поступить. Нужно ли сказать о том, что она прочитала в почте сестры? О бешеных деньгах, которые, как она знала, лежали в Таниной сумочке? О том, что точно знает, куда идет Таня и с кем встречается?

– Ниоткуда, – наконец произнесла Маккензи, рассматривая свои ногти на ногах, покрытые фиолетовым лаком.

– А почему тогда сказала?

– Просто догадка.

– Ты что, догадалась, что я ухожу с едва знакомым парнем?

– Ты всегда якшаешься с едва знакомыми парнями. Ты всегда уходишь с кем ни попадя, а меня никогда с собой не берешь. – Она не хотела, чтобы они позвали ее с собой из жалости, но, может быть, именно на это и надо было давить.

Таня успокоилась. На ее лице снова отразилась скука. Ни сочувствия, ни заботы.

– В другой раз, Маккензи.

Таня снова забралась на комод и выскользнула из окна в темноту, и это был последний раз, когда Маккензи видела ее в реальной жизни.

После этого она появлялась в снах Маккензи почти каждую ночь, а иногда начинала материализовываться где-то на заднем плане в многолюдных местах и выглядела такой же призрачной и бестелесной, как в ночь своего исчезновения. Но едва Маккензи поворачивала голову, сестра растворялась в воздухе.

Сунна и Бретт

С таким же успехом могла взорваться плита. Или ванна из квартиры сверху провалиться сквозь потолок и вместе с голым соседом рухнуть на обеденный стол. Или курица, которую они ели, – ожить и с кудахтаньем выбежать за дверь. Именно такой была их ссора – неправдоподобной. Сюрреалистичной. Беспрецедентной. Они и не представляли, что с ними может такое случиться – и это действительно случилось как будто само по себе, а не по их воле. Они ужинали вместе – и вдруг оказалось, что они орут друг на друга, потом крики перешли в визг. Кто начал? Кто разозлился первой? И почему? Ни одна не могла вспомнить, что было потом. Воплям положили конец два слова, по одному с каждой стороны. Бретт назвала Сунну завистницей, а Сунна назвала Бретт фальшивкой, и хотя им случалось обзывать друг друга гораздо худшими словами, чем сказанные в пылу ссоры, именно эти прогремели в воздухе, как выстрелы. Как говорится, правда глаза колет.

Возможно, после этой ссоры они бы расстались навсегда, но дело происходило дома у Бретт, а Сунна, выбежав прочь, забыла куртку. Куртка была не бог весть что, но все же куртка, а январь в Торонто – дело нешуточное. В тот день Сунна была достаточно зла, чтобы не заметить, что вернулась домой без куртки, но на следующее утро ей пришлось звонить и кротко договариваться, когда можно забрать одежку. «Когда тебе будет удобно? Извини, что я так выскочила. Мне очень жаль, правда…»

Сунна не чувствовала себя виноватой и не собиралась просить прощения: извинения вырвались из ее рта так, как будто ее голосовыми связками управлял кто-то другой. Она понимала, что снова открывает дверь, которую с облегчением захлопнула.

Конечно, Бретт ничего не оставалось, кроме как извиниться в ответ.

– Понимаю – мне тоже жаль. Я перешла грань…

И Сунна возненавидела себя за свои следующие слова и за жалобный и умоляющий голос, которым она их произнесла:

– Может быть, забудем, а, пожалуйста? Типа все это. Я хочу, чтобы мы оставались подругами.

– Да. Я тоже. – Голос Бретт звучал искренне, но Бретт была хорошей актрисой.

А потом они еще долго разговаривали по телефону, и Сунна знала, они обе думают об одном и том же.

«Интересно, как взрослые обрывают дружбу?»

Сунна и Бретт дружили более десяти лет. Они служили друг другу единственной поддержкой в бесчисленных передрягах и разочарованиях. Они вместе учились, вместе работали, вместе жили. У них была общая история. Зачем обрывать дружбу, которой можно было только позавидовать? Это просто неблагодарность!

Но в тот день Сунна пришла к Бретт, они обнялись и стали говорить, как они счастливы, что не потеряли друг друга, и Сунна даже прослезилась и подумала: «Я что, говорю искренне? Наверняка! Я даже плачу…»

Она забрала куртку, попрощалась и, закрыв за собой дверь, почувствовала себя немного лучше. Все в порядке. Их дружбе далеко не конец.

Это настроение опасливого оптимизма сохранялось у нее всю дорогу до станции Оссингтон. Там она вошла в вагон метро и уныло уселась под огромным баннером с надписью: «Инициатива 30–35-летних: будущее Торонто в надежных руках!» На нем красовалось сияющее фото никого иного, как ее закадычной подруги Бретт. Самое известное и перспективное золотое VIP-дитя. Образец для всех, кто хотя бы на секунду моложе нее, источник вдохновения для всех остальных. Плакат обращался к Сунне, говоря ей: «Посмотри на эту женщину. Посмотри на себя. Дружба врозь».

Но они нарушили естественный ход вещей. Из-за дурацкой куртки. Они снова были «подругами», и теперь встречались за кофе каждую неделю, потому что не знали, как взрослые обрывают дружбу.

В их отношениях едва теплилась жизнь. Встречи за кофе были мучительными: Сунна вежливо расспрашивала о последних кампаниях Бретт, о спонсорстве и выступлениях. Бретт, в свою очередь, наклонялась через стол, понижала голос, делала озабоченное лицо и говорила с Сунной так же, как она говорила со своей огромной аудиторией в Инстаграме.

– Сунна, – говорила Бретт, наморщив лоб, как будто старалась как можно тщательнее подобрать каждое слово, – я знаю, что твоя работа приносит тебе деньги, но приносит ли она удовлетворение? Пребываешь ли ты в БЖЗ?

В этом была беда Бретт. Она не могла перестать работать на публику даже в самой обыденной беседе. Она всегда была в образе, всегда – Бретт Жаклин Залещук, создательница империи социальных сетей «Благоприятная жизненная зона». Всегда готовая помочь простым смертным в их жалких попытках походить на нее. Сунна ненавидела это, но во имя «дружбы» натянуто улыбалась и уверяла Бретт, что она неизменно пребывает в БЖЗ, – заявление, от которого ей хотелось выплеснуть горячий кофе прямо в собственную физиономию.

Иногда подруги вспоминали колледж; временами одна делилась чем-то тяжелым или грустным, а другая ее утешала; обе помнили, что их отношения, пусть напряженные и искаженные, дороги каждой, и никуда они друг от друга не денутся. Как родственницы.

В конце каждой встречи, повинуясь какому-то странному взаимному порыву вежливости, одна из них говорила: «Увидимся на следующей неделе?» И они назначали очередную встречу.

Сегодня Сунна пришла первой и потягивала черный кофе, заняв последний свободный столик в маленькой кофейне, совмещенной с коктейль-баром, на Мьючуал-стрит. Бретт опаздывала: пятнадцать минут, двадцать. Сунна почувствовала раздражение. Так похоже на Бретт: наверняка забыла или сочла, что у нее есть дела поважнее. В следующий раз Сунна обязательно отчитает ее. Это будет полезно, чтобы с территории осторожности и вежливости вернуться на знакомую почву: Сунна всегда говорила то, что думала.

Но следующего раза не было. Бретт не позвонила, чтобы объяснить, почему не пришла, или хоть как-то извиниться. Она вообще не позвонила. Их встречи за кофе прекратились, и несколько недель спустя Сунна заметила, что Бретт отписалась от нее в Инстаграме.

Определенность как будто должна была обрадовать Сунну. Но чувства не выбирают, так же как не выбирают родственников.

Последняя воля и завещание Ребекки Финли

Ларри

Ларри Финли не имел права продавать дом на Монреаль-стрит, но и жить в нем тоже не мог. В завещании так и сказано: «Завещаю Ларри Финли свой дом при условии, что он: а) не продаст его; б) не будет слушать в нем музыку, написанную после 1952 года; в) не станет его красить; г) не посадит цветы во дворе перед домом; д) не станет подниматься на чердак и никому не позволит подниматься на чердак; е) …»

Завещание продолжалось в том же духе: почти полный алфавит странных, в основном ничем не обоснованных правил.

По мнению Ларри, это была глупость. Если он не сможет слушать в доме свою любимую музыку, он не сможет в него переехать. И вообще, если дом нельзя продать, нельзя в нем жить, если в нем есть запретные места, а предписаний больше, чем в церкви, что хорошего в таком наследстве? Поначалу казалось, что получить бесплатный дом – здорово, но теперь это его просто бесило.

По дороге от адвоката Ларри зашел в продуктовый магазин, чтобы купить картофельные дольки. Он всегда так поступал, если хотел взбодриться. На это было две причины: во-первых, он любил картофельные дольки, а во-вторых, ему нравилась по-матерински заботливая кассирша, которая, как по волшебству, всегда оказывалась на месте, когда ему нужны были бодрящие дольки.

– Привет, Ларри. Как будете платить? – Эндж всегда улыбалась ему так, словно была рада его видеть, словно ждала его и опасалась, что он не придет. И ему казалось, что, приходя в магазин, он уже совершает доброе дело. Он чувствовал то же самое по отношению к ней и всегда хотел сказать ей об этом. – Наличными?

– Привет, Эндж, – ответил он, нащупывая в кармане кошелек. – Да, наличными.

– Ларри, у вас все в порядке?

– Да, просто… немного… не в духе. Извините. Я сегодня унаследовал дом.

Эндж фыркнула.

– Вот ведь ужас какой.

– Да нет, дом-то хороший. Славный. Знаете, такой большой на Монреаль-стрит? С башенкой наверху? Вообще-то из него хотели сделать исторический памятник или что-то в этом роде. Он принадлежал моей тетке, а она придумала кучу… необоснованных запретов. Она была… – Он сделал страдальческое лицо.

– Понятно, – кивнула Эндж. – Ну, если захотите избавиться от обузы…

Ларри рассмеялся. Он понимал, как это звучит. Она всегда умела заставить его услышать самого себя.

– Спасибо, Эндж. Буду иметь вас в виду.

Кто-то поставил коробку с хлопьями на ленту конвейера у его локтя, и Ларри обернулся. Там стояла женщина и осторожно выкладывала продукты из перекинутой через руку корзины на прилавок, как будто собирала головоломку. У нее были маленькие, близко посаженные карие глаза и доходившие до подбородка вьющиеся волосы, выкрашенные в ярко-голубой цвет – цвет пятицентовых леденцов в форме кита. Ее лицо было сплошь украшено крошечными серебряными обручами и заклепками, на ногах – армейские ботинки. Она была прекрасна. Подняв глаза, она поймала взгляд Ларри.

– Похоже, вы часто здесь бываете, – сказала она и улыбнулась Эндж.

Ларри знал, что ему не пристало смотреть на красивых людей, потому что сам он таковым не был. Он был худ, но худоба эта была следствием потребления фаст-фуда и быстрого обмена веществ, а не результатом занятий спортом и протеиновых коктейлей. У него были следы от прыщей, козлиная бородка и видная невооруженным глазом склонность к панк-року 1980–1990-х годов. Он все еще носил кошелек на цепочке. Ему было сорок три.

Ему не следовало смотреть, но он все равно смотрел – даже, как он сам понимал, пялился – и наконец отвел глаза и издал нервный смешок, прозвучавший, увы, как пронзительный взвизг.

– Каждый день, – сказал Ларри, и ему тут же стало неловко от признания, что он каждый день ходит в продуктовый магазин. Взвизг ему тоже не понравился.

Намеренно или ненамеренно его спасла Эндж, за что он был ей невероятно признателен.

– Ларри – мой любимый клиент, – сказала она. Она, наверное, говорила это обо всех своих клиентах. – Он всегда приносит мне самые интересные монеты.

Ларри уткнул подбородок в грудь и откашлялся.

– Эндж собирает монеты, – объяснил он. – Я ничего не понимаю в нумизматике. Просто приношу ей все, что выглядит старым или странным. О! Кстати, вот… – Он полез в карман куртки и вытащил пятицентовик, который приберегал для Эндж. – Вот эта клевая, – сказал он, забыв о стоявшей в двух шагах прекраснейшей женщине. – Посмотрите на края – прямоугольные! Всего двенадцать сторон. Вы когда-нибудь видели такое?

Эндж кивнула с одобрительной улыбкой, сложила картофельные дольки в пакет и отдала ему в обмен на монетку.

– Спасибо, Ларри! Мне не терпится разглядеть ее.

Когда он хотел уйти, стоявшая за ним женщина откашлялась, и он оглянулся на нее. Она смотрела на него как-то странно, как будто своим кашлем хотела привлечь его внимание, но теперь не знала, как себя вести.

– Мне нравится ваша футболка, – сказала она. Да, на Ларри действительно была футболка, и женщина смотрела прямо на эту футболку, но трудно было поверить, что она обращается к нему.

Он оглянулся на Эндж, ища помощи.

– «Потомки», – прочитала Эндж, заметив его замешательство. – Это что…

– Панк-рок-группа, – сказала женщина. И добавила, посмотрев Ларри прямо в глаза: – «Майло идет в колледж» – потрясающий альбом.

Ларри никогда раньше не влюблялся; он всегда думал, что это будет медленный, постепенный процесс, который может занять недели, месяцы или даже годы. В физическом влечении он был подкован хорошо, у него была куча связей, осмысленных и не очень, но он так и не знал, что нужно, чтобы понять, что любишь кого-то.

Но, как оказалось, влюбленность была именно тем, что подразумевало это слово. Любовь была похожа на канализационный люк: нечто, о чем знаешь, но не думаешь, пока кто-то не оставит крышку открытой; и вот ты спотыкаешься, и в животе екает, как на американских горках, и чувствуешь восторг, смешанный с ощущением, будто тебя вот-вот стошнит. Бестолково, больно, головокружительно. Потрясающе.

Это и случилось с Ларри, когда он посмотрел ей в глаза. Он потерял бдительность, перестал смотреть, куда идет, споткнулся и плюхнулся вверх тормашками прямо в любовь.

Он кивнул, не в силах оторвать от нее глаз.

– А можно ваш номер телефона? – спросил он, затаив дыхание.

Женщина расхохоталась, и это было хорошо, потому что Ларри не пережил бы столь серьезного промаха, если бы она подумала, что он не шутит. Но его облегчение длилось всего миг. Ему тут же пришло в голову, что смех – не самая адекватная реакция на просьбу дать номер телефона, если за ним немедленно не следует номер телефона.

В кармане зажужжал мобильник, и снова Ларри не знал, хорошо это или плохо. Скорее хорошо. Ему нужно идти. Все кончено; он все испортил. Он взглянул на экран. Гленда. Его старшая сестра, которой он звонил по дороге в магазин, чтобы пожаловаться на дом и завещание; ей-то тетка оставила «линкольн Континенталь» 1974 года без каких-либо условий. Гленда могла сидеть в нем, водить его, лазить в бардачок. Она могла посадить в багажнике цветы, чтобы все любовались. Это было нечестно.

– Извините, – сказал Ларри, показывая телефон, – нужно ответить. Сестра. В смысле, моя сестра, не какая-нибудь сестра-кармелитка. – Он откашлялся. – Ну вот. Рад был вас видеть, ребята. В смысле, вас, Эндж.

Эндж, похоже, была готова вновь ринуться на помощь, но оба понимали, что поздно.

Он повернулся и быстро пошел прочь, прижав к уху телефон и сжимая в руке пакет с картофельными дольками, как будто это был кошелек. Про себя Ларри думал, что, хотя и насладился короткой встречей с любовью, отныне ему, вероятно, придется избегать ее. Это отняло у него все силы, но кончилось ничем. Ему стало жаль себя. Сначала дом, теперь это.

– Привет, Гленда, – сказал он.

– Ну как?

– Дичь. Мне достался дом.

Молчание.

– Но послушай, Гленда, не все так просто. Там целая уйма каких-то диких правил, их все надо соблюдать, если я хочу оставить дом себе. Просто идиотские правила. Это вообще разрешено?

– Что разрешено?

– Да вот это, вписывать в завещание такие странные, ни на что не похожие правила. Это ведь не разрешено? В смысле законом?

Гленда помолчала, как всегда, когда она собиралась поиграть в адвоката дьявола. Ларри ненавидел это молчание.

– Знаешь, я где-то читала, что Наполеон Бонапарт попросил в завещании побрить ему голову и раздать волосы его друзьям. Странно и ни на что похоже, правда ведь? Но попробуй разобраться, спроси адвоката, можно ли заставить тебя соблюдать эти правила. Кстати, в чем они заключаются?

– Ну, нельзя ходить на чердак…

– Ларри. Тебе вряд ли захочется подниматься на чердак, верно? После того, что там произошло.

– Нет, я не хочу на чердак. Но хочу, чтобы мне позволялось туда ходить. Это совсем другое дело. И вот еще, Гленда: нельзя сажать цветы во дворе перед домом.

– А ты что, собирался посадить цветы?!

– Еще раз: я просто не хочу, чтобы мне запрещали, неважно, хочу я или нет. Гленда, мне даже не позволено жить в этом доме.

– Что-о? – Голос Гленды звучал не то скептически, не то ошарашенно. – Она так и сказала – тебе нельзя в нем жить?

– Ну, не совсем. Она сказала, что мне нельзя слушать в нем мою музыку.

– Но это… не одно и то же. Совсем даже.

– Для меня – одно и то же, – торжественно объявил Ларри.

– Кончай ныть, Ларри, – сказала Гленда резким, прерывистым голосом. Вероятно, она разговаривала с ним по громкой связи. Она не умела просто сидеть и говорить по телефону: ей непременно нужно было делать что-то еще. – Ведь она завещала тебе дом.

– Я и не ною, но она вовсе не завещала мне дом. Дом, в котором можно жить – с удобствами. В котором можно слушать все, что хочешь. Который можно украшать, как хочешь, и ходить по всем комнатам. Который можно продать, если надоест. А она оставила мне громадный ящик, от которого я не могу избавиться. Ящик, в котором умирали люди. Гроб площадью в две тысячи квадратных футов.

– Но ты же можешь его сдавать!

Ларри оперся о свой автомобиль. Почему это не пришло ему в голову? У столь конкретных правил был один плюс: не нужно было гадать, что можно, а чего нельзя. В правилах не говорилось, что в доме нельзя поселить других людей. Дом большой, в нем может жить куча народу. Ларри мог бы остаться в своей квартире и получать арендную плату, достаточную, чтобы оплачивать жилье, и даже больше. Он мог бы даже уволиться с работы. Ага.

– Может быть, и могу, – пробормотал он.

– Дом большой, – сказала Гленда. Ей нравилось читать его мысли и повторять их, как попугай-телепат. – Можешь поселить там кучу народу. А сам останешься в своей обшарпанной квартирке и будешь получать арендную плату, достаточную, чтобы уволиться с работы. – Теперь ему казалось, что сестра злится, хотя кто ее знает. – Она всегда больше любила тебя и Джима.

– Что ж такого она завещала Джиму?

– Он получил те картины дяди Гарнета – пейзажи. С них, конечно, не разбогатеешь, но они симпатичные. Будут хорошо смотреться в его доме. А я тем временем завезу свою новообретенную тачку прямиком на свалку, потому что тетя Ребекка меня явно недолюбливала.