Zitate aus dem Buch «Синагога сатаны»

Средневековье находилось в условии самозащиты, оно должно было искоренить преступную секту, подобно тому, как в наши дни англичане стараются искоренить преступную секту тугров. Преступления учащались из года в год, и если то тут, то там пытались прекратить ведовские процессы, то всегда вновь приходилось их возбуждать. И, бесспорно, адский страх перед дыбой, щипцами, колесом, смоляным сапогом удержал многих медиумически расположенных особ от поклонения Сатане и применения на «служение страждущему человечеству» продуктов ядовитой пачкотни. Правда, многие были невинно «закопчены», но на восемь миллионов ведьм, которые, в среднем, были сожжены, выпадает, бесспорно, очень незначительный процент невинных.

Известно, как теперь трудно добыть сколь-нибудь хорошего медиума. Этим мы обязаны Шпренгеру, Бодинусу, Ремигию, де Ланкру, всем этим бесчисленным судьям, которые далеко не нежно распоряжались колдовской сектой и истребили всех медиумически предрасположенных. С одной стороны, если принять во внимание благополучие — хе-хе! — человеческого рода, то это было хорошо. Ибо, если не считать того, что все эти люди запятнаны «moral insanity», той «moral insanity», которая в жалкий век электричества выражается в невинном обмане профессоров, средневековье уничтожило предрасположенность к истероэпилепсии, все зародыши, из которых расцветали ужаснейшие нервные эпидемии.

Свободомыслящий гражданин, с таким возмущением говорящий об этих процессах, должен был бы благодарить Ремигия за то, что он, гражданин, не выделывает бешеной пляски на рынке, не видит своего двойника, что по ночам его не мучает адский шум и тому подобные дивертисменты.

Одна ведьма созналась и уверяла, что она полетит на шабаш, если ей позволят натереться мазью. Ей разрешили, после чего она натерлась вонючей мазью, легла и тотчас заснула. Ее привязали к кровати, били, кололи и жгли, но она не подавала ни малейшего признака жизни. На другой день она рассказывала о своей поездке на шабаш, и в ее рассказе можно было различить, как в галлюцинацию ее вплелись причиненные ей боли. И действительно, во всей демонологии нет ни одного достоверно установленного случая, чтобы данное лицо было унесено на большое расстояние «по воздуху».Во всех случаях наблюдалось, что ведьма приготовлялась к полету тем, что раздевалась донага, натирала определенные места мазью, а затем впадала в обморочное состояние. Эта мазь, которая играет главную роль во всех ведовских процессах, опять-таки не есть что-то специально средневековое. Она встречается у всех народов и во все времена.Напиток сна у браминов, служащий для возбуждения ясновидения у йогов, нефентес Гомера, потомантес, фаласегле, гелатофилис у Плиния — все такие же средства для отделения души от тела и для получения ощущений радости и счастья. Особенно известным был гелиокабус, называемый также геликакабон и моли; это растение упоминается уже у египтян и должно быть тождественно canthropa mandragora или Belladonna.Мази средневековых ведьм часто описывались, и Парацельс, который должен был знать это, говорит о мази, состоящей из детского жира, мака, solarium furiosum", цикория. Вир называет еще пятиперстник, кровь летучей мыши и маслянистые выжимки семени дурмана, болиголова, цикуты, мака, ядовитого латука и волчьих ягод. В наши дни Карл Кизеветтер сделал на самом себе несколько опытов с мазями ведьм и добился удивительных результатов. Так, натирание груди тосцианином собственного приготовления вызывало сны о быстром спиральном полете, как будто бы его носило вихрем.

Народ ненавидел христианство. Только представление об аде и адской каре удерживало его в узде. Pix, nix, nox, vermis, flagra, vincula, pus, pudor, horror (Смола, снег, тьма, червь, плети, цепи, гной, стыд, ужас. — лат.), которые ожидали каждого христианина в месте казни, в глубокой, ужасной, пахнущей серой дыре, где черти играют душами в лапту, а также пускают в ход тиски для пальцев, испанские сапоги, колесо и дыбу, — это дикое, невыразимо грязное представление об аде было единственным средством, которым церковь связывала человека в средние века.

Народ в сердце своем остался вполне языческим. Но народ был в отчаянии, был доведен отчаянием до безумия. Он ненавидел христианство и ненавидел «обетовавшего спасение и уготовавшего только муки». Но больше всего народ ненавидел церковь, неверную, предательскую, распутную и коварную церковь, которая в ненасытной жадности вымогала отлучениями, интердиктами, проклятиями последний грош у крестьянина и последний кусок земли у дворянина.

Народ презирал епископов, которые в своих ссорах упрекали друг друга в «прелюбодеянии, разврате и лжесвидетельстве».

Во имя Сатаны Ницше учил переоценке всех ценностей, во имя его антихрист грозит преобразованием миру законов, во имя его творит художник, произведения которого читают или смотрят тайком, но не его милостью правит презренная глупость неизмеримыми толпами людей, для которых единственный закон существования, развитие, есть преступление: развитие в религии — бесовская ересь, развитие в искусстве — признак размягчения мозга, развитие в политике — государственная измена, а развитие в жизни — наказуемая извращенность.

Церковь увидела, что наказаниями и пытками она ничего не может сделать. В ее способности подражать и только подражать она обратилась к «обратному удару», к этому «choc en retour», который играет такую важную роль в магии.

Заклинания магическими знаками были заменены церковными обрядами. Магические заклинания парализовали мессой, святой водой изгоняли Сатану, и если маг именем Сатаны собирал грозу, то христианин мог рассеять ее знаком креста.

Но чем дольше длилась борьба, тем больше должна была уступать церковь. Она была вынуждена смешать языческий культ со своим. Вакханалии при празднествах Ceres Libera перенеслись в процессии на празднествах Девы, и до тринадцатого века народ вместе со священниками праздновал оргиастические празднества, праздник осла, праздник безумцев; остатки фаллического культа прокрались в церковь, капители колонн изобиловали порнографическими фигурами, и излюбленным сюжетом был Ной, прелюбодействующий со своими дочерьми. В особенности же ад. Боже! Как прекрасно!

Но сильнее всего фанатическая ярость ненависти направлялась против Сатаны-мага, Сатаны-целителя. Будьте нищими духом и смиренны, будьте покорны, подражайте, не думайте! Таков был высший закон религии темных масс. Но маг был горд, ибо он противился всем законам. Сопротивляясь закону тяготения, он подымался на воздух и не тонул в воде. Если он хотел, можно было бросить его в огонь, и он выходил невредимым.

...

Маг презирал нищету духа, ибо он изведал все тайны и разгадал все сокровенное. По звездам определял он наследников царей и знал будущее всех народов. Маг был упрямым преступником против всех законов, знающим ясновидцем. Христос демократизировал свое учение. Соучастниками своего восстания против Ветхого Завета он сделал поселян и рабов, которые были более детьми, чем дети. Маг насаждал свое учение только в самых гордых и мощных душах.

Охотнее всего церковь кастрировала бы весь мир, погасила бы свет, отдала бы всю землю в жертву серному дождю; и ее единственным стремлением, ее жгучим желанием было одно — чтобы обещанный страшный суд пришел наконец.

Сатана, первоначальное «анти» всего католического, стал единственным богом, милостивым отцом, уготавливающим безмерное блаженство. Если первоначально, отдаваясь ему, стремились получить земные блага, золото и могущество, то теперь забывали все это, ничего больше от него не требовали, восхваляли его и благодарно целовали его тело. Ибо он давал все — вулканическое потрясение плоти, в спазмах которой всякое золото кажется ничтожной пылью и всякая власть глупым тщеславием.

Сотри меня со скрижалей жизни, впиши меня в книгу смерти! Эта величественная формула — ключ ко всем этим сектам. День — это тяжелое, грозное бремя жизни, страшное мучение необходимости жить; ночь — безумие, опьянение, забытье.

...

Отчаявшееся человечество имеет только один исход: опьяняться. И оно опьяняется. Опьяняется ядом, опьяняется грязью, и все это опьянение завершается экстазом пола так, что нервы рвутся, человек раздваивается, переносит ужаснейшие, жесточайшие пытки, но забывает, по меньшей мере, ужаснейшее, то, что превосходит грязь и отвращение его противных мазей, его жаб, его противных гостий, замешанных на отвратительных выделениях, — он забывает жизнь.

То, что он в восходящей линии предавался преступлению, то, что он убивал, не знал в своей мести границ и охотней предавал себя, чем допускал, чтобы его удержали от преступления, это было только его великим правом, правом того, кто велел записать себя в книгу смерти, — он отрицал ненавистную жизнь.

Что он преступал закон, перевертывал его, издевался над ним, грязнил и осквернял его; что он к правящему, будь то религия или гражданское учреждение, относился с глубочайшим презрением; что он охотнее соглашался умереть, чем покаяться в своих заблуждениях — это опять было его правом, правом отчаявшегося, который не находит выхода, покоя, часа без мук: он хоронил условия жизни. Было величие в крике ведьмы, которую палач соглашался освободить, если она отдастся ему: «Я, целовавшая зад Сатаны, отдамся тебе, исполнителю закона?!»