Buch lesen: «Ведьма в Царьграде»

Schriftart:

Пролог

– Катись, катись, яблочко наливное, по блюдечку по серебряному, – негромко приговаривала ведьма Малфрида.

Она сидела под нависающими лапами старой ели, куда почти не проникал отблеск догоравшего весеннего заката. Зато от этого в густом полумраке отчетливее стал заметен появившийся в середине лежавшего перед ней серебряного блюда свет. По кромке блюда само собой катилось и вращалось небольшое румяное яблоко. Совершая оборот, оно загоралось все ярче, его лучи озаряли склоненное лицо молодой ведьмы, ложились голубоватым свечением на ее резко очерченные скулы, на нос с легкой горбинкой, на отливавшие желтизной глаза с узкими, как у ястреба, зрачками. Малфрида всматривалась, что же покажется в освещенном круге внутри блюда… но ничего не видела. Так, мелькали какие-то блики, но ни одного образа не возникло. А должен бы появиться! Ведь это диво дивное – серебряное блюдо и заговоренное яблоко – могло показать все, что угодно: и дальние страны, и ближние места, и тех, кого захочешь увидеть.

Над головой ведьмы, среди темных ветвей старой ели, громко закаркал ворон. Самого его в сумраке и не разглядишь, лишь глаз посверкивает из тьмы беловатой искрой. Зато карканье его прерывистое походило на недобрый старческий смех. Да он и был очень стар, этот ворон, вернее кудесник, который так давно принял облик птицы, что и забыл уже, как вновь приобрести человеческий вид. Но серебряное блюдечко и волшебное яблочко принадлежали ему исстари, он таил это диво от всех, был его владельцем, мог глядеть в него, видеть все, что пожелает. Это была единственная радость кудесника-ворона, которой он ни за что не стал бы делиться с кем бы то ни было, но Малфриде уступил: она знала заветное слово-заклинание, против воли которого он не мог пойти. Вот и позволил ей взглянуть на свое бесценное сокровище. Зато теперь, когда у ведьмы ничего не получалось, ворон каркал, будто насмешничал.

Малфрида не обращала на него внимания. Набрала в грудь побольше воздуха, сил внутренних колдовских прибавила и вновь повторила:

– Катись, катись, яблочко наливное, по блюдечку по серебряному!..

Сила в ней забурлила, черные волосы взмыли, завились, зашевелились, и будто искры по ним пошли, вспыхнули, затрещали. Яблочко катилось само, в аккурат по кромке серебряного блюда с уже почти стершимися, потемневшими от времени завитками чеканных узоров. Оно казалось очень древним, а яблоко, наоборот, таким свежим, словно совсем недавно налилось соками. Хотя лет ему было… веков… немало.

Вдруг ворон перестал каркать. Наблюдал сверху, как заколебался идущий из блюда свет, замелькали какие-то смутные видения, еще нечеткие, но с каждым мигом становившиеся все яснее.

Малфрида обрадовалась. Получается! Теперь бы только успеть сказать:

– Катись, катись, яблочко наливное, по блюдечку по серебряному! Покажи мне страны дальние, заморские, покажи людей дивных, таких, о которых мне не известно ничего.

И показались же! И странные островерхие строения, едва ли не до неба уходившие ступенчатыми гранями, земля песчаная, смуглые люди с обмотанными тканями головами, сидящие на странных животных, длинноногих и горбатых. Потом вдруг промелькнули каменные башни на скалах, скачущие по тропе всадники в странных клетчатых юбках, голоногие, с рыжими, развевающимися на ветру волосами. А затем возникла уже иная картина: плывущие среди необычайно пышных растений на узких лодках голые темнокожие люди с короткими и курчавыми, как шерсть ягненка, волосами, с широкими носами в пол-лица. И родит же где-то земля таких уродцев! Но задумываться особо было некогда, образы появлялись и исчезали, все быстрее и быстрее, даже в глазах зарябило. Малфрида поняла, что не справляется она с дивом, не успевает давать указания, вот оно и навалило на нее столько видений. Ей же надо приказать ему, уточнить, пока от мельтешащих картин голова не пошла кругом. И она произнесла торопливо:

– Покажи мне нечто странное и необычное, что в миру есть, но скрыто от других.

Яблочко катилось по кругу, показывало…

То, что такого не бывает, так это вряд ли. Хотя лучше бы и не было. Ибо увидела она горящие строения, проносящихся на лохматых лошадках всадников, мечущихся, перепуганных людей. Их пытались защитить витязи, да только падали они, гибли. А потом дымом все заволокло. И из дыма стал подниматься человек – огромный, со страшными ранами по всему телу, от которых кровь так и сочилась сквозь порванную кольчугу. Рука его висела, как неживая, но вот он пошевелил ею – и она будто приросла. Странный человек вскинул голову. Его искаженное лицо было бледным, глаза белесо горели из-под упавшей на чело длинной рыжей пряди. Пошатываясь, воин-великан пошел сквозь клубы дыма, пока навстречу ему не вынесся один из всадников в лохматой шапке и с саблей. Сперва он смотрел на идущего к нему рыжего будто с удивлением, потом стал раскручивать аркан, уже и петлю бросил… Витязь с удивительной ловкостью поймал веревку на лету, сильно дернул, так что всадник даже вылетел из седла. Завизжал… и особо сильно стал голосить, когда рыжий богатырь с горящими глазами подхватил его, будто мешок с тряпьем, будто в том и весу было, как в синице. Испуганный пленник попытался было отбиваться, но недолго: рыжий тряхнул его легко, а потом вдруг быстро оторвал ему голову, отбросил. А сам стал лакать бьющую фонтаном струю крови, даже урчал от удовольствия.

Малфрида повела плечом. Не то чтобы испугалась, но гадко как-то сделалось. Нет, лучше пусть ей покажут что-то иное… или кого-то иного. Кого бы она с радостью повидала?

– Ты, диво дивное, чудо чудное, яви мне образ мужа моего милого, любезного!

Из обводимого яблоком по блюду круга повеяло теплым закатным светом. Вот, уже лучше. Малфрида даже заулыбалась, узнав песчаный откос берега над Днепром, недалеко от града Любеча. А вон и тропинка вьется от реки в сосновый бор, где стояла их с Малком усадебка. Сейчас она и его самого увидит – Малка Любечанина, с которым прожила в супружестве без малого одиннадцать лет. И ладно они жили, так ей казалось… Хотя и сама понимала, что не всякий муж будет счастлив с такой, как она, – неспокойной ведьмой, какую не удержишь в доме обычными бабьими хлопотами, какую то и дело тянет уйти в дальние края, чтобы вновь и вновь пробовать свои силы, вновь учиться заклинаниям и чародейству, постигать колдовскую премудрость.

И все же Малк ее всегда отпускал. А она, пометавшись по лесам, чащам и болотам безлюдным, по пределам далеким, вновь начинала тосковать за ним, возвращалась. И опять они жили как обычные люди, в ладу и согласии, детей воспитывали – Малушу-красавицу и подрастающего умника Добрыню. Правда, это были ее дети, не Малка, но лучшего отца она бы им и не пожелала. И вообще, был Малк такой, такой… Лучше его во всем мире широком не было!

– Мужа хочу увидеть! Покажи мне его, диво дивное!

Она склонилась ниже и уже стала различать сквозь блики закатного света силуэт приближающегося мужчины. Однако едва разглядела, улыбка на ее лице застыла. Не ее это супруг! Этот был более рослый и широкоплечий мужчина, чисто витязь. Ну, так витязь и есть – в высоком шлеме островерхом, в поблескивающем чешуйчатом доспехе до колен, корзно1 синее за плечами ниспадает.

Да это же Свенельд! Воевода варяжский, который и впрямь одно время был ее мужем, но давно это было. Разошлись уже их судьбы, иного все эти годы она своим супругом величала – Малка Любечанина, лекаря и ведуна известного. А глупое блюдечко ей Свенельда мужем указало! Вот тебе и диво дивное, чудо чудное, а на поверку – самое что ни на есть глупое. Чародейка Малфрида по стоячей темной воде и то лучше поворожить могла и углядеть что надо! Правда, там больше сил прилагать нужно, дольше ждать, больше ворожить и труднее рассмотреть. Да и зря, что ли, она искала по своему ведьмовскому любопытству это диво – чародейское блюдо с яблоком?

Потому она упрямо повторила с нажимом:

– Катись, катись, яблочко, да не дури! Мужа хочу своего увидеть! Покажи! В том моя воля!

Но опять среди красноватых в лучах заката сосен появлялся Свенельд, приближался. Можно было уже различить его выразительное лицо под позолоченным ободом шлема, аккуратный нос, зеленые, чуть раскосые глаза под круто изломленными бровями. Да, хорош собой воевода Свенельд, и любила его когда-то Малфрида без памяти, но не муж ведь! Он княгини Ольги слуга верный, только она одна ему и мила. А Малфрида… Спрашивается, какого рожна Свенельд вблизи ее дома шляется, да еще и мужем ей видится?

– Малка Любечанина мне покажи, глупое диво! – с раздражением повторила ведьма.

Силуэт Свенельда исчез, яблочко продолжало катиться, но в блеклом свете так никто больше и не появился. А ворон на ветке над головой опять закаркал отрывисто – будто недобрым смехом зашелся.

Ишь ты, чародей старый! Потешается над неумелой колдуньей. Сам уже и человеческий облик забыл, речи от него давно никто не слышал, а тоже из себя мудреца мнит. И, стараясь не отвлекаться на злобную древнюю птицу, Малфрида приказала:

– Покажи мне того, кто всегда думает обо мне!

Ибо кто же о ней думает, волнуется и ждет ее, как не верный муж! Ближе и дороже для Малфриды никого и не было. Вон и детей своих Малфрида так не любила, не была в них так уверена, как в супруге. Даже дружба с княгиней Ольгой не была для нее настолько ценной, как душевная теплота Малка. Порой казалось, что если бы не его нежность, она бы давно ушла в чародейский мир духов и кудесников. А так знала – ждет ее Малк, любит, думает о ней! И это давало ведьме силы, делало ее обычным человеком, женщиной, женой…

Когда в глубине блюда вновь замаячило видение, Малфрида замерла. Вот сейчас… Вон уже и плечи видны, голова склоненная… Да полно, Малк ли это? Сидит некто в полутьме покоя, едва озаренного одинокой свечой, голова чем-то темным покрыта, лица не рассмотреть, со спины видится.

– Лицо мне его покажи!

Не получалось. Фигура все больше склонялась, словно человек разглядывал что-то на полке перед собой. Никак книга? Малфрида однажды видела такую на торгах, сказывали, что мудрость некая в ней записана неизвестными ведьме литерами. И сейчас этот одетый в черное человек, склонившись, смотрел в книгу, и разглядеть его лицо никак не получалось.

Человек из видения повел плечами, словно ему зябко было или неуютно. А потом, так и не оглянувшись, резко взмахнул рукой, как будто приказывая следящей за ним ведьме отвернуться и сгинуть.

И тут же из блюда таким светом полыхнуло, словно луч солнца слепящий отразился в нем отразился. Малфрида невольно отшатнулась, зажмурилась. А открыла глаза – было под елью сумрачно, свет исчез. И хотя ведьма Малфрида хорошо видела во мраке, теперь едва могла что-то различить после яркой вспышки. Вон лежит на сухой хвое серебряное блюдо погасшее, вон откатившееся под выступы мощных кореньев яблоко.

Тут ворон вдруг слетел с ветки, опустился рядом, подошел, переваливаясь. И опять сверкнул недобро белесой искрой его черный глаз.

– Шшто, баба глупппая, не вышшшшло у тебьа? – зашипел.

Малфрида только моргнула. Надо же, заговорил! А ей ведь волхвы глубинные, из тех, что людей избегают и только ведовскую мудрость таят, говорили, что чародей этот уже давно речь людскую забыл. Но сейчас ворон, щелкая клювом, заговорил, хотя и с трудом. И речь его звучала странновато и жутко.

– Кого уззрррреть-то пыталащ? Могуччч он. Пооочуяяял, что смотришшь, отмахнулся. Тааккких чародеев уже и нет на сссвете. Кого узззрела-то?

Ведьма потрясенно молчала. Кто это был? Она просила показать того, кто о ней думает. И кого же блюдо с яблочком ей показало?

– Вроде как под каменным сводом сидел. И книга у него была. Еще припоминаю, что изображение какое-то видела за ним. И похоже это было… Ох ты, Перуне! – догадалась Малфрида, даже за щеки схватилась. – Никак икона там висела.

– Икона? – вполне четко выговорил ворон и даже сплюнул, ну совсем как рассерженный старик. – Хррристианнин, стало быть? Ах ты, дурищщща глупая! Да ражжжве можно за этими хрищщтианами приглядывать? Так любое диво можно погубить навещщщно!..

Дальше пошло сплошное карканье, но все равно казалось, что ругается сердито ворон-чародей. Потом он отпрыгнул в сторону, взмахнул большими крыльями, полетел прочь и вскоре исчез за густыми елями. А блюда и яблока уже не было под елью, будто хвоя лесная их в себя вобрала.

Малфрида медленно выбралась из-под развесистых лап, потянулась всем телом, отряхнула с подола истрепавшейся за время скитаний по чащам поневы2 иголки, оправила телогрею, разметавшиеся черные волосы за плечи откинула. Что ж, не вышло у нее дивом этим колдовским завладеть, не подчинилось оно, ну и ладно. Все одно она славно поколдовала, и на душе от этого хорошо было.

Вокруг темнели вековечные стволы старого ельника, столь густого и мрачного, что и тропки не углядеть среди деревьев. Однако Малфрида в любой чаще хорошо себя чувствовала, никакие темные силы ее не пугали, никакие духи леса не смели тронуть. Пусть вон и леший где-то в чаше стрекочет, стуча зубами, пусть пучеглазый див3 раскачивает верхушки елей, а пушевик4 среди коряг тянет сучковатую лапу, будто норовя поймать кого, – ведьме все было нипочем. Тут она была своя, колдовская сила делала ее неуязвимой для обитающих в глухой чаще существ. А вот что ее взволновало… Нет, даже не то, что напугало забывшего людское обличье чародея-ворона, – не христианин, думающий о ней и легко скинувший волшебство дивного блюда. Хотя сила блюда и яблока была видна уже в том, что вообще христианина показать смогло.

Малфриду взволновало иное – Малка она не смогла увидеть. Где он? Что с ним? Не пришло ли время вернуться к мужу и узнать, все ли ладно?

Ведьма повернула в сторону от наваленного между седых елей бурелома. Шла все быстрее, пока не углядела среди чащи некий просвет, достаточно свободный, чтобы разбежаться можно было. Вот и побежала, а сама на ходу странное говорила – или шипела, или рычала, или клекотала, лишь пару слов можно было различить среди этих странных для человеческого горла звуков – «перевернись-обратись».

Она подпрыгнула легко, будто подброшенная, – протянувший вслед лапу-корягу пушевик даже пригнулся, чтобы не мешать. А ведьма, перевернувшись в воздухе через голову, опустилась на землю уже в облике большой пушистой рыси, мягко осела на мохнатые когтистые лапы. Рыкнула негромко. Глаза на миг вспыхнули желтым светом, а потом ведьма-оборотень побежала трусцой, мелькнула среди нависавших еловых ветвей, все убыстряя бег, пока не скрылась в глухой чаще.

Глава 1

Май 957 года

Мальчишку Свенельд заприметил еще издали: шел паренек бережком Днепра, сума через плечо перекинута, серая рубаха с тонкой опояской, темные гладкие волосы отлетают при быстрой ходьбе. И собой такой ловкий да живой, в пору отрочества уже вступивший. А ведь Свенельд помнил его еще новорожденным глуздырем5. Теперь же вон как вытянулся соколик, рослый для своих одиннадцати годков.

«Добрыня!» – улыбнулся про себя Свенельд. Ему нравился сын чародейки Малфриды, отцом которого все называли Малка Любечанина.

Варяг хотел было окликнуть паренька, но потом передумал. Они всегда шутили и баловались с Добрыней, вот и теперь властный воевода Свенельд решил подурачиться: сошел с тропинки к зарослям камыша, затаился. Думал выскочить резко, напугать. И вот сидел среди стеблей и ждал, а мальчишка все не подходил, замешкался, видать. Свенельд решил глянуть, что там, приподнялся… И тут же получил такой удар камнем в лоб, что упал навзничь, круша камыш. Если бы не шлем, то и к марам6 бы в беспамятство провалился.

– Загони тебя леший, Добрыня!.. – заругался Свенельд, тряся гудящей головой и пытаясь привстать среди трещавших и ломающихся стеблей. – Вечерняя заря, что ли, разум твой развеяла?

– Воевода Свенельд! – Мальчишка тут же оказался рядом, помог подняться. – Прости, ради ясного света. Но шлем у тебя, как у посадника любечанского, я за него тебя принял, вот и метнул камень из пращи.

– Видать, ты сильно любишь посадника из Любеча, – проворчал варяг, снимая шлем и потирая все еще гудевшую голову. – Вон как встречаешь. Или сынку ведьминой княгини не возбраняется прибить посадника камнем?

Добрыня смолчал. Он принял и отложил высокий шлем Свенельда, стал растирать ему лоб, запустил пальцы в светлые волосы варяга и зашептал негромко какой-то успокаивающий заговор. И вроде как помогло. Да и как иначе – Добрыня, сын известного лекаря Малка Любечанина, тоже постигал родительскую науку врачевания. Хотя, как на взгляд Свенельда, парню лучше бы в воины податься: рука у него верная, глаз зоркий. Вон как засадил камнем, самого воеводу свалил.

Видя, что Свенельд уже не сердится, Добрыня принялся объяснять:

– Я тут диких уток бил – в эту пору их много среди заводей и стариц. Вон, смотри, какова моя охота – полная сума. И я уже домой возвращался, когда слышу – в камыше кто-то хоронится, шлем островерхий в отсветах заката блестит. Богатый такой… Ну чисто нашего посадника. Вот и подумалось: на хрена он тут шастает да подглядывает?

В черных глазах Добрыни горели искорки, длинные темно-русые волосы обрамляли его продолговатое лицо, нос был ровный, на подбородке красивая ямочка вырисовывалась. А когда улыбнулся, то совсем пригожим стал. Улыбка его – белозубая и светлая – была, как у Малфриды. На такую трудно не ответить. Свенельд беззлобно потрепал паренька по голове, но сказал со значением:

– В человека камнем метить – не дело.

Добрыня лишь подбоченился.

– Мне батя наказал следить за подступами к усадьбе. И если кто чужой появится – не допускать. Ибо у отца ныне дела свои и мешать ему не надо.

Ну, может, и так. Малк Любечанин – известный в округе лекарь-ведун: лечит раны, переломы, сглаз отводит, опухоли уменьшает. Знает он и травы, какие успокаивают боли в сердце, зубную ломоту и внутренние колики заговаривает, бывает, что и женщинам в трудных родах помогает. Но у Малка имелось еще одно знание, особенное: мысли угадывать он умел. Поэтому с таким, как он, непросто общаться, когда он о тебе все наперед знает, а уж женой такого быть – совсем нелегкое дело. Может, потому Малфрида и оставляла его порой – так думал о них Свенельд. Но сейчас варягу была нужна именно ведьма. Вот и сказал Добрыне:

– Ладно, убедился, что я не посадник, а теперь идем к твоим, говорить с ними буду.

Однако Добрыня застыл на дороге дубком, загородил путь.

– Сказано же – не пускать! Вот и ты обожди, покуда дозвола не будет.

Свенельд опешил. Кто это смеет ему приказывать? Ему, князю-воеводе, советнику единовластной правительницы Ольги, посаднику племен древлян и уличей! Да он сейчас!..

Но ничего не сделал. Даже застыл удивленно, не сводя взгляда с паренька. Добрыня, преграждая путь, стоял, слегка раскинув руки, и тесьма на его вороте разошлась, открывая взору варяга среди обычно носимых на шее оберегов еще один, непривычный. Свенельд даже потянул за бечевку, шлепнув парня по пальцам, когда тот хотел помешать.

– Что это у тебя, малец? – спросил воевода, разглядывая небольшой деревянный крестик на шнуре. – Неужто ты к поганым христианам подался?

Добрыня смотрел исподлобья.

– Никакие они не поганые! Они добрые, много интересного рассказывают! И еще они дружные. Вот отец им и помогает. Даже от любечанского посадника взялся защищать. Сейчас они у нас. Молебен служат. Отец им позволил. А оберег этот мне христиане дали, чтобы меня мары больше не донимали. И помогло мне, воистину помогло. Но тебе-то что до этого, Свенельд?

– Мне? – только и переспросил воевода.

Сам же задумался. Он знал, что было в Добрыне нечто непростое. Некогда, сразу после того, как тот родился, его должны были отдать в жертву темному чародею Кощею Бессмертному. Но не отдали, отбил его у страшилища Свенельд7. И, казалось бы, дело уже в прошлом, однако все не так просто было. Ибо в темные безлунные ночи мальчика словно влекла некая неведомая сила, он начинал метаться во сне, потом, не просыпаясь, вставал и куда-то шел. Такое бывает с теми, кто беспокойно лунный свет воспринимает, однако Добрыня беспокойным и будто зачарованным становился именно тогда, когда наступал полный мрак. Его что-то мучило, не давало покоя, еще глуздырем он плакать и метаться в ночи новолуния начинал, а едва говорить научился, пояснил – зовет его кто-то, сладу от этого нет. Родителей это сильно взволновало. Уж каких только снадобий не давал ему Малк, чтобы унять его тревогу, каких только заклятий Малфрида на сына не накладывала – все попусту. Более всего помогло старое проверенное средство: стали они лежанку Добрыни обкладывать мокрыми тряпками: встанет потревоженный малец в потемках, наступит на мокрое и холодное – и проснется. Даже постепенно привык к подобному, уже не так и страшился, а родители пояснили, что это мары беспутные его беспокоят. И вот теперь он говорит, что в прошлом все.

– Хочешь уверить меня, что, как надел крест этот, так и не мучит тебя ничего больше?

– Не мучит.

Свенельд глубоко вздохнул и отпустил крестик. Что тут скажешь. Христианский оберег и впрямь силен, варяг не раз сам в этом убеждался. И он только руками развел.

– Ну, тогда… храни тебя боги.

– Бог, – уточнил Добрыня.

Свенельд хмыкнул.

– Один бог против многих – невесть какая сила. Но если помогает… Только не уверяй меня, Добрыня, что ты стал христианином!

Мальчишка засмеялся.

– Сын ведьмы никогда не станет почитать распятого Бога. Но… матушка ведь как только ни ворожила, а мары меня не отпускали. Теперь же я сам по себе, никакое черное чародейство ко мне не тянется. Правда, матери отец про оберег не велел сказывать. Говорит, сперва сам ей все пояснит, как она вернется.

– Что значит «как вернется»? А где теперь Малфрида?

Добрыня вздохнул. На его детском личике, несмотря на старание казаться степенным, проявилось нечто ранимое, трогательное, даже губы задрожали.

– Да кто ж ее знает? Как ушла перед празднованием Масленицы, так и не объявлялась с тех пор. Однако батя уверяет, что скоро вернуться должна. Он ведь сердцем чует ее появление. И я… чую, наверное. Жду.

Добрыня тосковал за родимой. Какая ни есть – а все же мать. Хотя он уже в том возрасте был, когда мальчишек на Руси отлучали от материнских подолов. Ибо не к добру, если будущего мужа бабы растят и лелеют. Но не об этом думал сейчас Свенельд. Отсутствие ведьмы путало все его планы. Он знал, что Малфрида при муже жила, как кошка: захотела – ушла, захотела – вернулась, чтобы опять вести жизнь обычной бабы. Но уйти она могла надолго.

– Так… – Свенельд потер переносицу, откинул со лба длинные светлые пряди. – Не знаю, каковы там дела у Малка, но переговорить мне с ним нужно. Так что беги и доложи обо мне.

Опустившись на песчаный склон, Свенельд смотрел, как мальчишка бежал по тропе, мелькая среди красноватых стволов сосен. Затем перевел задумчивый взгляд на текучую воду реки и стал наблюдать, как светло серебрится Днепр в наступающих сумерках. Солнце уже село за деревьями противоположного берега, но небо еще было ясным, от воды веяло сыростью. Свенельд запахнул накидку. Исход дня в начале травня8 – это еще не теплые летние зори, сырость вечерняя пробирает до костей. Особенно у воды. Но обождать, видимо, придется. Да и обдумать все не мешало бы.

Когда Ольга повелела ему разыскать и привезти Малфриду, Свенельд даже сначала обиделся. Так и сказал ей – мол, что я тебе, прислужник-гонец? Или зазнавшаяся Малфрида ждет, чтобы сам князь-воевода древлянский ей в ножки поклонился?

Но Ольга только молвила: сам должен понимать, что иных гонцов гордячка ведьма может и не принять, а то и напугать так, что те в исполох9 впадут и побредут сами не ведая куда, – бывало уже такое. И все же княгиня редко когда принималась за какое-либо важное дело, не посоветовавшись сначала со своей подругой чародейкой. Вот и ныне Ольга задумала немыслимое: отправиться в земли дальние, за моря глубокие, до самого Царьграда доплыть решила. И не абы почему, а чтобы уладить с царем византийским уговоры, какие некогда еще Олег Вещий заключал, а позже Игорь князь подтверждал. Но то все было сделано силой оружия. Теперь же Ольга решила войны не начинать, а сделать так, как в иных державах делалось, – при помощи посольства да мирного соглашения. А выйдет ли у нее? Вот для этого Ольга и просила Свенельда разыскать и привезти к ней чародейку Малфриду.

И все же Свенельд не сильно радовался, отправляясь посыльным от княгини к ведьме. Некогда Ольга его даже ревновала к ней, потому что одно время Малфрида была его суложью10, жили вместе они. Потом разошлись их пути, и Свенельд не больно любил, когда кто-то напоминал, что чародейка была его боярыней. В то время Ольга не была со Свенельдом столь отстраненной и холодной, да и к Малфриде относилась предвзято. Ведь знала, что до того, как Свенельд взял древлянскую чародейку в жены, та еще и Игорю успела голову заморочить. Но Игоря древляне погубили, Свенельд с женой расстался, а она с Малком близ Любеча поселилась. И все же Ольге всякий раз докладывали, если ее воевода заезжал к ним, гостил порой в их лесном доме-усадебке. И хотя Ольга поглядывала искоса после этого на Свенельда, у того всегда была отговорка: дочку, мол, навещал.

Это для других было ведомо, что Малуша лекаря Малка отцом кличет, на деле же она была рождена от Свенельда. Несмотря на то что сам Свенельд не признал свое отцовство, даже согласился, что девочка Малка Любечанина родителем называет, все же поглядеть, какая из Малуши умница да красавица растет, было ему приятно.

Ну а супруги ему в том не перечили. Он же, наезжая к ним, наблюдал, как они поживают, и был уверен, что недолго такой брак выдержит. Но вот же, живут… Варягу это казалось странным. Он сам, еще будучи мужем Малфриды, заметил, что среди людей ей трудно оставаться надолго, маяться она начинает, тосковать. И есть только одно средство удержать ее женой – покрывать собой как можно чаще, ибо плотская любовь любую чародейку сил ее лишает, делает бабой обычной. Но раз Малфрида так часто исчезала из дома Малка, раз оставляла его, то либо даже этим не мог удержать ее муж, либо она успевала одичать и набраться колдовских сил, пока он по делам уходил, людей лечил в округе, травы особые собирал. А возвращался – и нет уже Малфриды. За хозяйством его тогда их служанка Гапка следила. Вот кто был рачительной да умелой хозяйкой! Все у них в доме было ладно, всего в достатке, да и содержалось все так, как не приспособленная к хозяйским делам ведьма никогда бы не справилась. И Малушу именно Гапка обучала, как дом содержать. Да только у Малуши на все был свой взгляд. И как подросла, заявила вдруг, что не хочет в лесах под Любечем прозябать, и попросилась, чтобы Свенельд за нее слово перед Ольгой замолвил. Мол, хочет она при дворе княгини состоять.

Свенельд к просьбе непризнанной дочери отнесся уважительно, все княгине передал, ибо чувствовал себя виноватым перед Малушей, да и с годами иначе стал к ней относиться. Спрашивается, что ему до какой-то девчонки, которая и отца в нем не видела? А вот же, с годами стали просыпаться в варяге чувства родительские. У него самого в Киеве два сына жили, и что дочка под боком будет жить, тоже славным показалось. Других же детей Свенельд не имел. Он воду чародейскую живую и мертвую пил, а вода, продлевая молодость, давая долгую жизнь, не позволяла плодиться, награждала бесплодием. Ну да Свенельду это все равно. И когда он просил за дочку Ольгу, даже заволновался: не откажет ли? Однако Ольга приветливо восприняла просьбу своего воеводы. Слишком приветливо, как ему показалось. Будто слугу верного отблагодарить за годы службы хотела. А ведь знала, что люба она Свенельду вон сколько лет… без всякой надежды на взаимность.

Это чувство к княгине было для Свенельда как вечная неволя. Кажется, ну что бы ему томиться мечтами об Ольге, когда он и собой хорош, и почитаем, и дела у него свои имеются, слава о нем летит, как о первом воине Руси? Да к такому любая красавица с охотой пойдет. И все же милее Ольги для него все равно в целом свете никого не было. А она пусть и милостью одарит… но без сердечного тепла. Забыла уже поди, как в любви он ей клялся, забыла, как целовались когда-то… Для Ольги сейчас одно лишь важно и значимо: ее княжение, ее держава, ее заботы государственные. И хоть собой Ольга хороша и молода вечно – тоже чародейскую воду пьет, цветет красой, – но страсти былые в ней уже поутихли. Свенельд при ней служил, словно сокол прирученный, – ни вспорхнуть, ни улететь. И хотя немало добился в жизни варяг, но все одно грусть оставалась. Словно так и не познал в жизни главной сокровенной радости.

В последнее время Ольга и вовсе редко стала Свенельда к себе вызывать, особенно с тех пор, как сдружилась со священником Григорием. Именно с подачи Григория стала она интересоваться христианством, гонения на почитателей Христа не одобряла, даже смирилась с тем, что сын ее старший, Глеб, стал ярым почитателем этого Бога, жил, как будто монах какой. Жену свою красавицу варяжку Сфандру не навещал, молился уединенно, не помышляя о власти.

Поэтому у Ольги все надежды были на второго сына – Святослава. И уж в этом она не обманулась – соколом рос Святослав. Когда пришла пора отлучать княжича от женского воспитания, Ольга отправила его с воеводой Асмундом в дальний Новгород – учиться править. И хоть Новгород не самая спокойная вотчина на Руси, Святослава там приняли хорошо, свыклись с ним, полюбили. А этой зимой княгиня вызвала сына в Киев, дав понять, что пора ему уже княжескую шапку примерить, и новгородцы вышли провожать Святослава всем скопом, просили не забывать их. Как же, не забудет. Этот соколенок как прилетел в Киев со своей дружиной, только тем и занимался, что все новых витязей в отряды принимал. Матери же говорил, что вскоре пойдет в поход. Куда? Да куда его только не тянуло! И на булгар думал идти, и на вятичей диких11, обещался даже с печенегами схлестнуться.

Свенельда все это сильно раздражало. У мальчишки еще молоко на губах не обсохло, а он уже витязем себя мнил, самому Свенельду начинал перечить. А попросту завидовал его славе первого воеводы Руси. Но теперь Свенельду надо как-то с ним налаживать отношения. Ведь князь все-таки.

Ольга так и сказала, что будет готовить Святослава к княжению над всей Русью, а первый урок ему преподаст, оставив его правителем в Киеве на время своего плавания к ромеям в Царьград12. Ибо Ольга вознамерилась ни много ни мало лично возглавить посольство в далекую Византию.

Свенельд тревожил ее замысел, пытался даже отговорить от поездки, на боярской думе выступал, уверяя именитых людей, что опасно им свою правительницу к извечным врагам Руси отпускать. Ну да Ольга хитро его обошла: сказала, что ничего ей грозить не будет, если сам же Свенельд со своей дружиной отправится ее сопровождать. Вот тогда он и смирился. Понимал: останься он в Киеве, так бояре, давно на его влияние дувшиеся, вмиг рассорят его с молодым Святославом. А так он саму княгиню, ладу свою, оберегать в пути будет. Ну и мир повидает, с Ольгой, может, в дороге сблизится. И вдруг случится чудо желаемое – опять Ольга на него взглянет не как на воеводу-советника, а как на пригожего молодого мужчину, который столько лет при ней живет, не скрывая своей любви, верно служит, ждет…

1.Корзно – накидка, застегивающаяся на плече.
2.Понева – запашная славянская юбка.
3.Див – демонический дух, существо непривлекательного вида, обитающее на верхушках деревьев и пугающее путников странными звуками.
4.Пушевик – живая коряга, дух непроходимых чащ.
5.Глуздырь – грудной младенец, малыш.
6.Мары – темные духи, владеющие человеком, когда он в беспамятстве или слаб.
7.Об этом рассказывается в романе «Ведьма княгини».
8.Травень – май.
9.Исполох – сильный испуг, помешательство от страха.
10.Суложь – жена.
11.Вятичи – восточнославянское племя, проживающее по берегам верхней и средней Оки. Из всех славянских племен вошло в состав Руси последним, уже при завоеваниях Святослава.
12.Ромеи – так называли разноэтническое население Византийской империи (ромеи – от слова «римляне»; жители Византии считали себя потомками Римской империи); Царьград – Константинополь, столица Византии, современный Стамбул.
€2,36
Altersbeschränkung:
16+
Veröffentlichungsdatum auf Litres:
18 Juli 2023
Schreibdatum:
2012
Umfang:
470 S. 1 Illustration
Rechteinhaber:
Автор
Download-Format: