Buch lesen: «Э-балты. Рассказы из Латвии, Литвы и Эстонии»

© Сергей Терешенков, 2020

ISBN 978-5-4498-0997-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Об авторе

Сергей Терешенков – филолог, публицист, PR- и GR-специалист. Родился в Санкт-Петербурге. Жил в Германии, Польше, Италии и Перми. На протяжении последних двадцати лет его профессиональная деятельность тесно связана со странами Балтии. Свободно владеет английским, немецким и польским языками, говорит еще на двенадцати языках, в том числе латышском, литовском и эстонском. В настоящее время живет и работает в Берлине. Первая изданная книга автора – «Пермская обитель. Роман с продолжением» (2017) – была представлена в одиннадцати городах России, а также в Германии, Дании, Польше, Сербии и Швеции.

Литературный редактор: Елена Русакова

Редактор: Анна Батог

Корректоры: Милда Багдонайте (литовский язык), Сабине Ермаловича (латышский язык), Силле Сепп (эстонский язык)

Оформление обложки: Лийса Круусмяги

Автор благодарит Международный дом писателей и переводчиков в Вентспилсе, где были написаны некоторые из рассказов, за приглашение принять участие в программе резиденций в 2018 году и возможность работы с оригинальными источниками в городских библиотеках.

100-летию независимости Латвии, Литвы и Эстонии посвящается

До минор

А как мы тогда жили?! Мы же были глупые, многого не замечали. Родители молчали о сгинувших где-то в дальних краях, и мы, счастливые незнанием, играли в наспех сколоченных деревянных песочницах в Парвенте¹, а будучи постарше перелезали через проржавевшие железные сетки на Янтарной, потому что нам настрого это запрещали, прятались между цистернами, отправлявшимися в порт и волшебные страны, выискивали гравий, измазанный мазутом, и любовались им, переливающимся в лучах солнца. Иногда нас ловили железнодорожники или дружинники, отводили в милицию, ставили на учет, мы затаивались на пару дней, а потом все повторялось.

Летом настоящим приключением была поездка на море. Каждую субботу и воскресенье, а то и через вечер мы с мамой садились в набитый автобус, пропахший бензином, отчего становилось дурно, и через спрятанные в сосновом лесу домики и наперекор наносившему полные сандали песка ветру прорывались на пляж. По выходным пляж кишел людьми, так что часто свободное пятнышко оказывалось у самой кромки воды, за постепенно исчезающими бороздками от машин пограничников.

Я мечтал, когда вырасту, выучиться на пограничника, чтобы хоть изредка видеть пустынный пляж и слышать только шум волн, грозно накатывающих на берег. Желание только усилилось, когда на улице мы как-то наткнулись на вытянутых, в бежевых мундирах с зелеными погонами и малиновыми ремнями солдат, гордо прошествовавших в черных сапогах в замковые казармы, а однажды нам повстречался офицер, который присел передо мной на корточки, снял зеленую фуражку с выступающей красной звездой, спросил, как меня зовут, на что я от смущения не смог ответить, рассмеявшись, потрепал по волосам и достал леденец: «На, держи, раз так». Перед сном я сказал маме, что точно буду пограничником, а она глубоко вздохнула: «Спи, спи…» – и выбежала из комнаты.

Кажется, я мог часами не выходить из воды, намеренно оттягивая следующее удовольствие – молочный коктейль, который в огромном металлическом стакане взбивала в «Якоре» на чудесной вибрирующей всем корпусом машине добрая тетя Илзе. Я сидел в стекляшке «Якоря» и, потягивая коктейль, непременно рисовавший пеной усы, прощался с морем.

В ПТУ я влюбился – и вся моя смелость улетучилась. Я по несколько дней копил карманные деньги, приглашал ее в мрачный «Комсомолец», а после фильма водил по испещренной булыжниками, обломками деревянных пристаней и железобетонными сваями набережной Венты, только чтобы иметь право подать Ане руку, когда она не могла преодолеть очередное препятствие. Впереди на тоненьких ножках, будто пришелец из «Войны миров» Уэллса, грозно нависала пограничная вышка: я уже начинал смутно различать правду и ложь и больше туда не стремился. Так мы и прогуляли до армии, после которой вышка в моих мечтах окончательно рухнула. Пару месяцев мы переписывались, но потом обоим надоело.

После службы мне удалось устроиться на перевалочную нефтебазу. Со смены мы с приятелем от нечего делать отправились в центр. В парке познакомились с женщинами. Мест тогда было немного, так что мы пошли в «Космос». Чтобы произвести впечатление. Возвращались мы с ней поздно, никого на улицах уже не было, да подогретые коньяком еще и петляли. В довершение всего на площади мы угодили прямо в лужу, расхохотались и принялись неистово целоваться. Вдруг чувствую: кто-то смотрит. Отпрянул, отстранил ее губы и еле-еле в мерцающем свете фонаря, за колоннами, прочел частью выцветшие, частью пропавшие буквы: «SAVU MIERU ES JUMS DODU»². И она тоже замерла. И так, молча, дошли мы до ее двери: «JŪSU PASTA INDEKSS 229911 ВАШ ПОЧТОВЫЙ ИНДЕКС». И, хочешь верь, хочешь не верь, откуда-то из глубины раздались звуки органа, сначала стремительно-торжественные, а затем все медленнее и тише, почти до угасания, и снова взрывающиеся надеждой к финалу. Мы стояли на пороге, и уже было не разобрать – или это дождь нас хлещет по щекам, или это наши собственные слезы.

Ну а дальше ты и сам знаешь.

Тюлененок

На математике Райго заскучал. Он рухнул на парту и механически повторял за учителем: «один плюс два плюс три будет шесть», «два плюс три плюс четыре будет девять», «три плюс четыре плюс пять…» В занавеске отчаянно бился шершень. Райго достал из портфеля банку, поставил ее на пути шершня и терпеливо ждал. Шершень успокоился, пополз вниз по занавеске, подозрительно осмотрелся на краю банки, обошел ее по ободу и все-таки залез внутрь. Райго накрыл банку тетрадной страницей, перевернул ее вверх дном и торжествующе поставил на парту. Шершень жужжал крыльями и ругался, а Райго, опустив голову на сложенные ладони, с удивлением наблюдал за его возмущенными усиками, семенящими лапками, жадно хватающими воздух жвалами…

– Райго! – нависла над ним учительница. Убедившись, что он ее наконец услышал, она продолжила: – Кол! И выйди вон, – смягчилась она.

Он опрокинул банку. Шершень злобно и радостно полетел по классу. Райго вышел на двор и сел на лавку. Сегодня с моря должен возвратиться папа. Он обязательно привезет ему, своему pissike ülge³, что-нибудь интересное. Райго представил, как папа мужественно преодолевает на лодке-долбленке высокие волны и хлесткие бури, как причаливает к необитаемому острову, разводит костер, сушит одежду и отправляется на охоту. Тюлененок знал, что папа не один (одному в море не выжить) и лодка совсем не маленькая, но в своих мечтах ему нравилось верить, что его папа особенный и сам может противостоять морской стихии.

На перемене двор наполнился детскими криками и играми. Райго с мальчишками, все в светлых брючках и замысловато связанных узорчатых свитерах, взявшись за руки, встали в линию напротив девчонок в юбочках, спадающих разноцветными лентами, и расписных сорочках. Те поочередно пытались прорваться через преграду, но удалось это только Кайсе, отвлекшей мальчишек сорванным на бегу платком, оголившим ее белопесочные волосы, и ловко юркнувшей им под руки.

Последним уроком была родная речь. Райго любил красивые таинственные знаки – буквы – и прилежно выводил, следуя голосу учительницы: «kaess, koer… Jagõlõvad nagu kaess koeraga⁴».

– Странно, – подумал он. – Вот наши совсем не спорят, разве что иногда Мусти⁵ слегка щелкнет по носу не в меру любопытного Айвара или он напоказ огрызнется, когда она слишком близко подойдет к его миске.

После школы Райго, наскоро попрощавшись с товарищами, вскочил на велосипед и покатил прямо через поле, не заезжая, как обычно, к старому смотрителю маяка, сказки которого он мог слушать до глубокого вечера. Он вприпрыжку, мимо заливавшегося веселым лаем Айвара, ворвался в избу и со всей мочи вцепился в могучие, пахнущие соленой рыбой, папины штаны. Райго стоял, боясь снова его упустить, а тот медленно гладил сына по голове.

– Uata, mio pissike ülge!⁶ – Папа выложил на стол свежую тюленью шкуру.

Снежный мальчик

– Вот! – Раса скрутила мягкую проволоку в остов и передала его Руте, которая опасливо тронула холодный изгиб. – Не бойся, пока ты с этим мужчиной можешь делать все, что захочешь! – Раса принялась произвольно выворачивать ему суставы. – Как только он почувствует себя личностью, станет сложнее. Впрочем, разве в жизни не так?!

Рута ухмыльнулась. Когда она видела в витрине завораживающие куклы, грустно смотревшие ей вслед человеческими глазами, она представляла Расу недосягаемой волшебницей, восседающей в окружении своих творений в одиноком замке на горе. Девятиэтажка в Шешкине действительно возносилась над парком и даже соборами старого города, но в остальном быт волшебницы мало отличался от ее собственного: типовая трехкомнатная квартира, кошка, покупки.

– Смачиваешь и наносишь паперклей… Хо-ро-шо, – поправляла Раса насаженную на стержень голову из фольги, на которой медленно проступали кукольные черты.

Каждое утро Рута счастливо отправлялась на остановку в предвкушении еще одного удивительного дня в панельном замке. Кукла нарастала обрывками ткани и синтепоном, прячущимися под паперклеем, и теперь неосторожное движение могло изойти трещиной, которую приходилось замазывать сызнова. В конце концов голова застыла в наклоне, а правая рука – в согнутом локте. Весь следующий день ушел на пальцы, ломавшиеся под настойчивостью Руты, пока указательный чуть не прижался к устам.

– Как-то раз меня пригласили на выставку в Прагу. На родину голема, ага. Мы же тоже из глины себе помощников лепим! – рассказывала за работой очередную историю Раса. – Дали самое лучшее место, уважение и почет, но тема… Чехия, XIV век! Мои первые ассоциации – темень, чума. Как их обыгрывать?! Но потом вспомнила расцвет Литвы – и у них это тоже золотое время было: мост, университет, Пражский град… Карл-Венцеслав, четыре королевы – и со всеми любовь! Бывает же такое! Что-то он слишком женственный у тебя получается, – отвлеклась она на голову с уже подведенными губами и бледным румянцем на щеках.

– Еще фиолетовым подкрасим, – возразила Рута, погладив куклу по светлым волосам из козьей шерсти. – Он же снежный… снежный мальчик.

Спустя неделю Рута шагала по «Акрополису» с улыбкой, открытой всему миру, и вытянутой коробкой на плотной петле. Дома она заботливо разложила картонную конструкцию и, страхуя куклу от падения ладонями, поставила ее на широкие башмаки. Кукла не шелохнулась. Рута облегченно скользнула по белым чулкам, роскошным голубым панталонам и сорочке и пристально заглянула под шальные, завивающиеся вверх ресницы. В какой-то момент ей почудилось, что кукла моргнула, но через мгновение она только рассмеялась своему воображению. Кукла распрямилась, поймала баланс и ласково посмотрела на свою создательницу.

– Мой снежный мальчик! – воскликнула Рута.

– Тсс… – прошептал снежный мальчик, вернув палец к губам, и спрыгнул с полки.

Синяя корова

Гриета открыла пожелтевшую тетрадь и, поборов дрожь пальцев, старательно принялась выводить забытые буквы со множеством запятых, двойных и одинарных точек, галочек и черточек; иногда ей попадалась широкая «о» под гребнем волны.

«Мы жили бедно, все вместе в одной комнате хозяйского дома. Кроме нас, на дворе было шесть семей. Отец промышлял салакой и килькой. Около Иванова дня и после вылавливали камбалу: ее замораживали и только потом коптили для себя или на продажу. Рыбу предлагали в окрестных деревнях подальше от моря, иногда на ярмарке в Дундаге. Часто рыбу обменивали на шерсть, ситец, продукты. Самым сладким блюдом на столе считался sūrkak⁷: в него добавляли морковь.

В лесу собирали грибы и ягоды. Как-то на рассвете я одна пошла за черникой на малое море⁸. Вдруг вижу: под дубом сидит босая светловолосая девушка в красной кофте и юбке с алыми лентами, плетет венок и поет. Вокруг нее паслись – я сначала своим глазам не поверила! – синие коровы. Засмотрелась я на одну из них, с золотым колокольчиком, уходившую все глубже в траву, и не сразу услышала голос из воды: «Довольно, дочка! Загоняй их обратно!» Девушка вскочила, уронила венок на землю, и синие коровы вместе с ней скрылись за четвертой горкой⁹. Только одну заплутавшую корову, с золотым колокольчиком, девушка не дозвалась. Та с тоской оглянулась. Я подняла венок, положила его между рогов и обняла корову за голову. Она довольно заласкалась, а я наполнила лукошко черникой и отправилась домой. Когда я рассказала о синей корове, меня подняли на смех. Я обещала ее привести, но так ее больше и не встретила.

Почти всю войну я провела в Риге, где вышла замуж за Карлиса, которого знала еще по школе. У нас родилась Эде, и на пароходе «Нептун» я поплыла к родителям; Карлис присоединился к нам через три недели, прорвавшись по прибрежным тропинкам на велосипеде. В сумерках море было совсем чужим: на мысе тревожно мигал маяк, от Сормо¹⁰ возвращался военный патруль, в кровавом воздухе истошно вопили чайки. И в этот момент из леса ко мне вышла светящаяся синим корова. Я с трудом различила золото пропитанного копотью молчаливого колокольчика. Она потерлась о мое плечо и, сдерживая слезы, тихо промычала: «Ail!»¹¹.

На следующее утро мы выяснили, как добраться до Швеции. Албинс из соседней деревни готовил лодку на Готланд, и через несколько дней, оставшись незаметными для расквартированного в доме родителей немецкого полковника, мы с еще одной семьей двинулись в путь. С курса мы сбились. В открытом море у нас заглох мотор, кончились пища и вода, и мы – с тремя маленькими детьми на борту – дрейфовали, пока нас не спас проходивший мимо кораблик.

Так мы и оказались сначала в Линдесберге, потом в Буросе и в конце концов в Канаде. Карлис умер уже двадцать с лишним лет назад. Эде навещает меня каждый месяц. Я ни о чем не жалею. Если только об одном: мне уже никогда не суждено увидеть родной ливский край».

Гриета бережно перевернула последнюю страницу тетради. Она со вздохом приподнялась и, опершись на палку, доковыляла до кровати. Зажмурившись, она скинула с себя теплое одеяло, расправила руки и, проскользнув сквозь стекло, закружилась по снежной земле. Гриета быстро летела за океан и два моря и замедлилась только перед самым продиравшимся к маяку песчаным носом. Она увидела накатывавшие с Сормо высокие волны, безжалостно вырванные с корнем на малом море сосны и березы и где-то за ними, в черничнике, синюю корову в венке, которая улыбалась ей и шла встречать на берег. Из воды донесся девичий напев:

Siz ku ma piški jema jūs pids kārant jūokšiz vēl,

siz lōlidi ma lōliz nei, kui ma siz opiz sǟl.

Un ku ma sūrõks nokaziz un jellō pārmuoistiz,

siz lōlidi īrgiz loulõ ma, kus ma siz jelliz, käuž.

Ma lōliz mitsās līndudõks, ma taras puțkõdõks,

ma lōliz pitkõ riekkõ lǟds, ma lǟlamt tīedõ tīeds.

Un ku ma jembit ab lōla un kalmõ maggõm lǟb,

laz piškizt līndud lōlagõd siz teiz min kālma pǟl!¹²

Синяя корова весело зазвенела золотым колокольчиком и ринулась в море. Вскоре она исчезла за четвертой горкой.

Содержатель змей

Мадис закрыл квартиру на ключ и стал торопливо спускаться по просторной и вычурной лестнице подкопченной сталинки в центре города. Он проспал, а корм нужно давать по расписанию. Он еще долго ковырялся с тяжелым подвальным замком, который все время заедало, и думал, что скоро они наконец переедут в отдельное здание, где питомцы почувствуют себя вольготнее. И все-таки ему было жалко расставаться с этим домом, из которого он почти не выходил, разве что за продуктами и в очередную экспедицию.

Наконец замок подался, Мадис включил свет и исчез внутри. Удав Боа приветливо зашелестел в своем террариуме. За стеклом внизу переливалась изжелта-бурым красотка ага, раздувалась и тихо точила яд. На Боа посетители редко обращали внимание, но вот загадочную жабу всем была охота потрогать. Мадис снимал крышку с ее террариума и, пока любопытный турист протягивал свои пальцы к аге, молниеносно отодвигал пластик и водружал на руки ошарашенному удава: «Он только подушит, а она готова убить».

Свою коллекцию Мадис собирал уже пятнадцать лет. Первым экспонатом как раз и стал Боа, а уже потом к нему прибавились обыкновенные и экзотические гадюки, вараны, тарантулы, скорпионы, крокодил и прочая живность. Владельцы квартир сначала были против такого соседства, но Мадис обладал недюжинным талантом убеждения. Кроме того, в доме его знали с детства, так что получить разрешение удалось довольно быстро. За все время не случилось ни одного побега из подвала, что успокаивало даже самых непримиримых противников: в конце концов, мало ли какое хобби у человека! За глаза Мадис даже заслужил у домочадцев почетное прозвище – Madu Madis¹³.

Он поспешил во второй зал, к террариуму с десятидневными эфятами. Они с интересом вытянули головки и медленно покачивались на хрупких тельцах. Он осторожно насыпал им кузнечиков и отошел: яда у малышей скопилось достаточно. Самого Мадиса укусили лишь однажды, да и то в Соомаа, а вот его приятелю Арво повезло меньше. Сколько раз они вместе продирались через африканские джунгли, американские сельвы, рыскали по австралийским пустыням, плыли по азиатским болотам, а укус настиг его в этом самом подвале!

Они вместе убирались, и, когда Арво отворил террариум с кассавой, она стремительно бросилась ему на большой палец. Мадис схватил топор, отрубил другу немеющий палец и так остановил распространение паралича. Сплющенная морда кассавы, извивающейся толстыми бежевыми и багрово-коричневыми ромбами и треугольниками, грустно смотрела сейчас своими глазками на Мадиса, но тот хорошо знал, что в ее пасти скрываются самые длинные в ее роде пятисантиметровые зубы, мертвую хватку которых ощутил на себе Арво.

Мадис переходил от зеленой бойги к гремучей змее, от гюрзы к мозамбикской кобре, от тигрового к сетчатому питону Минуэлу¹⁴, удостоившемуся своего прозвания после того, как он плотно сжал руку потерявшего на мгновение бдительность хозяина. Минуэлу методично полз к шее Мадиса, но на этот раз исход предотвратил Арво, который помог размотать питона.

Мадис весело постучал Минуэлу в стекло и вернулся к Боа. Снаружи уже ждали мама с дочкой. Мадис распахнул дверь и широко улыбнулся:

– Привет!

Диссонанс

Сидящий напротив собеседник вызывал неприятные воспоминания: мало того, что он в прошлом был преподавателем Паулюса и, как принято говорить, выбился в люди, хотя вроде, исключительно благодаря близости университета к президентскому дворцу, так еще именно он пристроил Паулюса на радио, когда заядлый отличник, первый везде и всегда, вдруг очутился на обочине и спивался. Наставник гордился, что спас тогда Паулюса, и надуманные им самим обязательства тяжким грузом ложились на плечи любимого студента. Хорошо, что удалось откреститься срочными делами от приглашения на ужин и его нудного хвастовства.

Паулюс ненавидел работу: торчать в студии, задавать с умным видом дурацкие вопросы, внимательно слушать растянутые и не менее дурацкие ответы, особенно когда обе стороны понимают, что это словоблудие никому не нужно, кроме составителей рейтингов. И так изо дня в день, из года в год, из жизни в жизнь.

Паулюс ненавидел город: Каролинишкес с телебашней, набитый автобус, выплевывавший его на проспект Гедимина, собор и памятник. Он каждый раз равнодушно пробегал мимо треклятых достопримечательностей, чтобы оказаться за Вильняле¹⁵, в Ужуписе¹⁶, единственной альтернативе этому Ужпакалису¹⁷, как они с друзьями называли город.

Лишь миг парения по мосту через стройную Вильняле, как будто противопоставленную раздавшемуся Нерису, – и вот она, свобода! Не преподаватель спас тогда Паулюса, а Ужупис. И его Аушряле¹⁸, конечно. Он в одиночестве глушил самогон на скамейке в парке, когда мимо него неожиданно промелькнула белая тень. Тень поинтересовалась, как дела. Он не на шутку испугался, хотел скрыться от притягательно страшной красоты, но самостоятельно подняться не смог. Тень поддержала его и провела через мост туда, где он очнулся на рассвете и узнал прозвище своей избавительницы – Аушряле с Вильняле.

Аушряле любила целый мир и Паулюса. Она пела этнику в ансамбле с Ромуальдасом, Гаспарасом и Вилюсом. За обсуждением завтрашнего концерта Паулюс и застал их в баре. Приятелям тоже не нравилась неремесленная работа Паулюса, и каждый вечер он виновато возвращался к ним, оправдываясь перед Аушряле, что работа обеспечивает им стабильность. Это никогда не станет для нее аргументом, но…

Впрочем, все были настолько поглощены разговором, что только мельком поздоровались с Паулюсом и продолжили. Его это вполне устраивало: он еще не до конца восстановился от города. Паулюс под столом положил себе на колени руку Аушряле, водя указательным пальцем по ее ладони. Прикоснвение успокаивало и взрывало. Она поймала указательный палец, сжала его в кулак, а потом вдруг отпустила – и их пальцы елочкой сплелись воедино. По спине прошелестели мурашки. Теперь Паулюс почувствовал себя дома.

Он болтал, смеялся, курил, целовал ее вьющиеся волосы, шептал ей всякую чушь, а после вытирал губами выступившие на шее капельки пота. Бар покинули далеко за полночь. Аушряле и Паулюс углублялись по Вильняле в ночь. Обнявшись, они смотрели на освещенную блином луны водную гладь непривычно тихой реки.

Утром Паулюс проснулся на берегу от пения птиц и бьющего прямо в глаза первого луча солнца, нисколько не смущавшего дремавшую на плече Аушряле. Он осторожно отдернул одеяло и направился к реке. Нет ничего лучше, чем умыться на рассвете росой Вильняле! Он в последний раз огляделся и залез обратно, думая, что надо собираться, чтобы успеть подготовиться к эфиру. На краю он помедлил, оступился и полетел вниз. Удар получился несильным, но пришелся затылком точно на острый булыжник. Паулюс по инерции повернул голову к родной Вильняле, быстро уносившей вдаль струйки крови.