Buch lesen: «Последний рубеж»
Светлой памяти Константина Ивановича Подымы, вдохновившего меня на написание этой книги, вечной памяти защитников нашего города, разгромивших врага в тяжелейших боях на берегах Цемесской бухты, всем новороссийцам, наследникам бессмертной памяти о подвиге воинов-малоземельцев, в год 75-летия Великой Победы посвящается…
Предисловие
Константин Иванович, хитро усмехнувшись, сказал мне:
– А ты возьми и сам напиши!
Это был ответ на мой шуточный риторический вопрос, почему так немного написано произведений об одной из самых героических страниц Великой Отечественной войны – боях на Малой земле.
– Постараюсь, – легкомысленно подыграл тогда я ему и тут же забыл об этом отступлении от нашего разговора о литературе военных лет.
Мне нравилось навещать Константина Ивановича в его маленькой, полной редчайших книг, квартире в районе Речного вокзала в Москве. Большинству из них не находилось места в забитых до предела шкафах, и они были сложены высокими стопками прямо на полу.
Мы подружились с ним очень быстро, сразу после моего поступления в МГИМО и переезда из Новороссийска в столичное студенческое общежитие. Прекрасный кинодраматург, тонко чувствовавший ткань видеоматериала, Константин Иванович здорово помог мне с дипломной работой по курсу тележурналистики, признанной по результатам экзаменов одной из лучших на потоке. Первоклассный поэт, виртуозно владевший искусством рифмы и ритма, он научил меня не бояться джунглей творчества и смело садиться за белый лист бумаги. Скрупулёзный исследователь, обладавший энциклопедическими знаниями, Константин Иванович поделился со мной умением видеть великое в простом, ценить каждую пядь родной земли, скрывающей бесконечно трудную, но славную историю. Наконец, просто добрый и отзывчивый человек, отдавший не один год своей жизни делу помощи попавшим в трудную ситуацию детям, он подал мне незабываемый пример светлого подвижничества и бескорыстной заботы о людях.
Именно таким – с одной стороны, простодушным и в чём-то даже наивным романтиком, с другой – недостижимым идеалом глубочайшего ума, природного таланта и добродетельной смелости – Константин Иванович навсегда остался в моей памяти. Тогда, накануне моей первой загранкомандировки в Йемен, я, конечно, не мог знать, что наша неторопливая беседа за чашкой чая с куском абрикосового торта станет, к моему горькому сожалению, последней…
Перед нашим прощанием Константин Иванович попросил меня подождать на кухне и удалился в комнату. Через четверть часа он вернулся с двумя пакетами, туго набитыми книгами, и, сияя от удовольствия, вручил их мне.
– Что это? – не сразу понял я, с ужасом прикидывая, сколько может весить его подарок.
– Как что? – деланно удивился Константин Иванович. – Справочная литература для твоего будущего романа.
– Какого романа? – спросил я, совершенно сбитый с толку.
– Который ты мне обещал написать, сидя вот здесь, – тонкой, уже дрожавшей от продолжительной болезни рукой Константин Иванович показал на стул, с которого я только что встал.
– Ах да, – спохватился я. – Только не написать, а постараться написать…
– Ну ладно! – нетерпеливо перебил он. – Тут только самое основное. Если потребуется что-то ещё, скажи. У меня всё есть.
– Хорошо, – просопел я, с трудом выволакивая в коридор увесистые пакеты…
Константина Ивановича я не обманул и по приезде в Йемен действительно попытался начать работу над романом. Однако тысяча мелких дел на совершенно новой и не очень ещё понятной мне дипломатической службе решительно отодвинули любые попытки литературного творчества на одно из последних мест.
Трагическое известие застало меня менее чем за полгода до окончания командировки. Мучительно тяжело было возвращаться в Россию, осознавая, что никогда больше не доведётся навестить Константина Ивановича, попить с ним чая на его крошечной кухне, так же, как и комната, плотно заполненной книгами, и до поздней ночи говорить обо всём и прежде всего о горячо любимом нами небольшом черноморском городе, изогнутом подковой вдоль берегов Цемесской бухты.
В Центральном аппарате МИД я провёл неполный год, после чего вновь был откомандирован за границу, на этот раз в Судан. Перебирая в Хартуме архивные файлы на старом ноутбуке, я случайно наткнулся на давние робкие и незатейливые наброски этого романа и уже хотел нажать на клавишу «Delete», когда вспомнил вдруг наставления Константина Ивановича. Поразмыслив несколько секунд и ухватившись за первое пришедшее на ум оправдание: «Ведь я действительно обещал только постараться, а не написать», вновь хотел нажать на клавишу. Однако внутренний голос, воспитанный в духе непримиримости к фальши за долгие годы общения с Константином Ивановичем, справедливо заметил: «Но ты же никогда не пытался по-настоящему», и палец с клавиши пришлось убрать.
Выкраивая время в выходные и по вечерам, в праздники и поездках, я внимательно перечитывал доставшиеся мне книги об истории обороны Новороссийска – кое-что из советской военной классики, что-то из немецкой – и сел, наконец, писать. К концу 2016 года роман был в общих чертах завершен, но я долго не решался выносить его на суд широкой публики.
Искушённые историки, да и не только они, безусловно, укажут на фактические несоответствия в описаниях обороны Новороссийска во второй половине 1942 года и десантной операции в посёлке Станичка (ныне – Малая земля) в начале 1943 года. Предвосхищая эти замечания, хочу подчеркнуть, что осмысленные и неизбежные в рамках творческого процесса изменения в описании отдельных событий или временных отрезков, не умаляющие величия боевого подвига защитников нашего города, вряд ли способны оскорбить чью-либо память. Легендарные события тех лет довольно подробно задокументированы и добросовестно изложены в любом хоть сколько-нибудь методическом описании Великой Отечественной войны, и каждый может позволить себе ознакомиться с ними.
Главное же назначение своей книги – как в первую очередь художественного произведения – я видел в том, чтобы ещё раз напомнить и как можно более правдиво показать читателю, насколько отвратительна и страшна в своей первобытной жестокости любая война, как неотвратимо и равнодушно отбирает она у каждого человека самое дорогое вне зависимости от его личных заслуг и качеств.
Давайте всегда будем помнить об этом, чтобы ничего подобного больше не могло повториться на нашей земле! И сохранение благодарной памяти – лучший тому залог!
Пролог
Двадцать вторую годовщину освобождения от фашистов Новороссийск, официально пока не город-герой, встречал шумными народными гуляньями. Тогда ещё не был воздвигнут на Малой земле величественный мемориал-музей в виде носа десантного катера, с которого навстречу испепеляющему огню пяти отборных немецких дивизий спрыгивают первые бойцы дерзкого куниковского десанта, и будто каплями крови, брызнувшей на изумрудную траву, вся она была покрыта крупными алыми маками.
Легендарный плацдарм, почти весь окружённый новыми микрорайонами полностью восстановленного и сильно расширившегося после войны Новороссийска, оставался практически нетронутым памятником тем грозным боевым годам. Неровная ухабистая земля на месте полностью уничтоженного в результате жесточайших боёв пригородного посёлка Станичка до сих пор напряжённо бугрилась высокими брустверами, зияла глубокими воронками и была густо исполосована длинными порезами окопных траншей. На ней всё ещё чернели обугленные и помятые остовы взорванных танков, фрагменты разбитых орудий, опрокинутые надолбы и руины разрушенных домов.
Уроженец далёкого Русского Севера Андрей Прозоров, получивший по окончании Ленинградского Нахимовского военно-морского училища распределение на Черноморский флот, медленно бродил среди заросших высокой травой грозных свидетельств той свирепой битвы, что гулким эхом прогремела на весь мир более двух десятков лет назад на этом крошечном участке береговой линии.
С удивлением осматривая небольшой без естественных укрытий и источников пресной воды плацдарм, который в далёком 1943 году насквозь простреливался от края до края, над каждым клочком которого часами висела гитлеровская авиация, несколько раз в день перепахивая выжженную землю огнём и металлом, он с трудом представлял себе, как его отец мог воевать здесь – на этой пустынной почти плоской местности, где к тому времени уже не оставалось ни единого деревца, ни одного целого строения. Тяжёлые немецкие и румынские орудия засыпали тысячами снарядов этот стонущий от разрывов и утопающий в огне берег. Вражеские катера и подводные лодки непрерывно долбили торпедами в наспех сооружённые причалы и береговые обрывы, обваливая их на головы раненых бойцов, ожидавших эвакуации на узких каменистых пляжах. Но, несмотря ни на что, отчаянно дравшиеся на этой земле люди выстояли и победили!
Андрей дошёл до края плацдарма и увидел группу отставных морских пехотинцев. Один из них сидел на обгоревшем корпусе немецкого танка и, виртуозно растягивая меха старенькой гармошки, громким бесшабашным голосом пел бодрую боевую песню:
Штормовое море за бортом ревёт.
На жестокий бой нас Родина зовёт.
Привлечённый песней, Андрей подошёл ближе. Окружавшие гармониста однополчане бойко подпевали:
В раскалённый берег бил крутой прибой.
Над ночной Станичкой разгорался бой.
Орудийный грохот воздух разрывал.
Куников с отрядом берег штурмовал.
Чья-то тёплая ладошка осторожно тронула Андрея за руку. Он оглянулся, посмотрел вниз и увидел возле себя маленькую, жадно грызущую огромное яблоко девочку.
– Дядя, купи колечко, – широко улыбаясь, предложила она, протягивая ему зажатое в худых перепачканных землёй пальцах тонкое медное кольцо.
– Как интересно! Давай-ка посмотрим, что тут у тебя, – подыгрывая девочке, заговорил Прозоров весёлым, нарочито громким голосом.
Он взял из её руки старое, немного погнутое кольцо, очистил от налипшей влажной земли и внимательно рассмотрел. На внешней стороне ясно читались слова тонкой гравировки «Полине от Андрея».
«Надо же какое совпадение! – удивился он. – Готовый подарок младшей сестрёнке!»
– Где же ты взяла такую красоту? – спросил Андрей.
– Мы с Димкой вон там откопали, – быстро ответила пристально наблюдавшая за ним девочка, показывая грязным пальцем на противоположный конец Малой земли.
– Ну, хорошо, беру, – как бы сомневаясь, согласился Прозоров. – Сколько?
– Четыре листочка… – тихо ответила юная продавщица, словно не веря, что так просто нашла покупателя для своей простенькой находки.
– Ну, четыре так четыре, – сказал Андрей, начиная срывать листья с ближайшего дерева.
– Не таких! – закричала девочка. – Димка эти не берёт. Каштановые нужно.
– Как скажешь… – повиновался моряк.
Он направился к стоявшему поодаль каштану, оторвал от него четыре самых широких и плотных листа, до каких смог дотянуться, и отдал их девочке.
– Носите на здоровье! – радостно проверещала она и, крепко сжимая в ладошке сложенные стопкой тёмно-зелёные листья, побежала прочь.
Андрей ещё раз посмотрел на кольцо и, стерев с него остатки грязи, положил в карман.
Глава 1
Гренадер 17-й армии вермахта Вильгельм Шульц уверенно шагал по вздыбленной от взрывов брусчатке улицы Рубина. Стреляные гильзы, сплошь устилавшие дорогу, со скрежетом разлетались в стороны из-под подошв его тяжёлых сапог и звонко цокали о разбитые бордюры. Вся улица была усыпана ещё горячими осколками и обугленными обломками разрушенных домов. На обочинах догорали огромные тополя и акации, выкошенные немецкой артиллерией. Вокруг лежали окровавленные, обгоревшие и разорванные трупы. От тяжёлого смрада, расползавшегося в неимоверной сентябрьской жаре, перехватывало дыхание, кружилась голова.
Вильгельм прищурил глаза, ослеплённые палящим черноморским солнцем, и положил уставшие руки на поцарапанный в недавних жестоких боях автомат, болтавшийся у него на шее. «Захватить этот порт оказалось проще простого», – размышлял с усмешкой на лице гренадер, равнодушно осматривая свежие руины. «Пожалуй, прочесть в измятых картах его длинное непонятное название было сложнее», – продолжал ухмыляться Шульц.
Вместо полноценной армии на берегу Цемесской бухты немецкие войска встретили немногочисленные разрозненные группы матросов с недавно потопленных кораблей и сборище плохо обученных партизанских отрядов, одетых в лохмотья и вооружённых трофейным оружием.
«Ещё немного, – мечтал Шульц, – и из-за скалистых вершин Кавказа покажутся, наконец, эти чёртовы нефтяные вышки, о которых столько раз твердили им чопорные немецкие генералы, и он победителем поедет домой. И тогда уже пусть турки, итальянцы или хотя бы румыны, наступающие по соседней улице, вбивают последние гвозди в крышку гроба для этой огромной дикой страны».
Больше всего ему сейчас хотелось дойти, наконец, до Каботажной пристани у морского вокзала, откуда на нескольких уцелевших кораблях русские эвакуировали из Новороссийска тяжелораненых бойцов, женщин и детей, вывозили из обречённого города остатки вооружения, продовольствия и боеприпасов. Уничтожением этих морских транспортов должно было завершиться их сегодняшнее задание.
Надсадный грохот оглушительной пулемётной очереди оборвал мечты гренадера. Несколько его друзей, шедших впереди, свалились замертво как подкошенные.
«Пулемётчик в башне!» – раздалось рядом.
Шульц стремглав бросился с дороги за угол разрушенного дома. Единственное, что он слышал в эти секунды, – хищный лязг пуль, бьющих прямо под его ногами в круглые серые камни, которыми была вымощена мостовая, а затем оглушительный хруст свинца в бетонной стене, за которую он спрятался.
Вильгельм облегчённо выдохнул. Конечно, не в первый раз смерть прошла так близко, но, пожалуй, впервые застала его с висящим на шее и разряженным оружием. «Взводный же вроде ясно сказал: ”Путь свободен”. Откуда мог взяться этот пулемётчик?»
Шульц сменил магазин на автомате и выглянул из-за угла. В окне на втором этаже старинной башни из серого крымского известняка маячил тонкий силуэт. «Похоже, совсем мальчишка…» Однако не успел гренадер прицелиться, как из башни в его сторону вновь яростно огрызнулся пулемёт «максим».
Солдат отпрянул за угол и испуганно уставился в стену, находящуюся позади дома, из которой пулемётная очередь кучно высекла несколько высоко взлетевших фонтанов кирпичной пыли. Промедли он хоть мгновение, и его голова оказалась бы между пулеметной очередью, выпущенной из ствола «максима», и этими раскрошенными в красную пыль кирпичами. «Если там действительно мальчишка, – подумал Шульц, – он весьма умело для своих лет управляется с пулемётом».
За углом соседнего дома миномётный расчёт из трёх человек спешно готовил к бою орудие. Однако стоило одному из солдат по неосторожности подняться из-за укрытия, чтобы установить ствол на сошки, на его кителе тут же появились глубокие рваные прострелы, и кровь брызнула на раскалённый бордюр. Миномётчик вскрикнул и медленно завалился на бок. Ствол выпал из рук и выкатился на тротуар, хорошо простреливаемый из башни.
– Прикрой! – крикнул Шульцу командир миномётного расчёта.
Вильгельм высунулся из-за угла и, практически не целясь, выпустил почти всю обойму в окно на втором этаже. Миномётчик выбежал на тротуар, подобрал ствол и едва успел обратно за угол. Как только в проёме окна погасли последние искры, выбитые пулями Шульца из стен и щитка пулемёта, «максим» застрочил опять. На этот раз в сточную канаву скатился с простреленной головой младший сержант из второго взвода, неудачно спрятавшийся за акациями на противоположной стороне дороги.
В тот же миг тяжело ударил всё-таки собранный за соседним домом пятидесятимиллиметровый миномёт. С надсадным свистом снаряд вонзился в край окна. Оглушительный взрыв выворотил из башни кусок стены, поднял густое облако пыли. Повалили клубы чёрного дыма. Когда пепельное марево рассеялось, Шульц разглядел в развороченном окне пулемёт с погнутым щитком, опрокинутый на широкий внешний подоконник и покрытый толстым слоем обломков. В ту же секунду из-за ветвистых акаций с противоположной стороны улицы к башне бросились несколько солдат, вероятно, рассчитывая, что пулемётчик убит или оглушён.
Вильгельм передернул затвор оружия и на всякий случай взял на прицел взорванное окно с перевёрнутым пулемётом. Когда солдаты были уже в нескольких десятках метров от башни, её дверь неожиданно распахнулась. На пороге стоял смуглый босой мальчишка в рваных шортах и обгоревшей тельняшке с немецкой гранатой в руке. Его голова была сильно рассечена, русые волосы и перепачканное ружейным маслом лицо сильно залиты кровью. Коротким отточенным движением он метнул в подбегавших солдат гранату. «Грамотно – по навесной траектории, – успел отметить Шульц, – чтобы к моменту взрыва она была на излёте и её нельзя было отбросить обратно». Гренадер перевёл прицел на мальчишку, нажал на спусковой крючок, но тот уже исчез за дверью, и пули лишь высекли из неё ворох щепок.
Раздался взрыв. Высокий фонтан земли и травы с хлёстким ударом вскинулся в воздух. Вильгельму показалось, что ещё не успели разорванные тела его товарищей упасть на землю, как мальчишка поставил обратно опрокинутый пулемёт и вновь длинной очередью пропорол улицу. Солдат, пробегавший в этот момент мимо укрытия Шульца, уклоняясь от пуль, с разбега кувыркнулся к нему за угол.
– Видел, что этот сопляк творит? – выпалил он, прислоняясь спиной к стене и удобнее перехватывая автомат. – На что рассчитывает, непонятно.
– Не говори! – со злостью ответил Вильгельм, перекрикивая звуки выстрелов. – Дали бы пинка под зад, и катись куда хочешь. Но нет же! Видимо, тоже решил гнить здесь среди прочего русского отребья.
Больше двух часов Витя Новицкий в одиночку сдерживал на улице Рубина натиск немецкой роты. Уставшие руки из последних сил давили на тугую гашетку пулемёта. Кровь из разбитой головы вязкими струями стекала на лицо и за шиворот грязной, мокрой от пота тельняшки. По углам комнаты, уткнувшись окровавленными лицами в кирпичное крошево, лежали последние матросы миноносца «Бдительный», убитые снарядом немецкого танка несколько часов назад. Взрыв был такой силы, что винтовка Мосина, вылетевшая в окно, на полствола воткнулась в ближайшую акацию. Витя в это время был в подвале – побежал за гранатами. Он услышал, что наверху прогремел оглушительный взрыв, после которого наступила зловещая гробовая тишина. Матросы больше не стреляли и не перекрикивались между собой. Только снаружи иногда раздавались короткие автоматные очереди и одиночные винтовочные выстрелы, скупо разбавленные резкими сухими командами на немецком языке.
Витя взял ящик с гранатами, втащил его по лестнице в комнату и осмотрелся. Стены были очень сильно – до фиолетовой черноты – обожжены взрывом и забрызганы кровью. Жутко воняло сгоревшим порохом. Оба его старших боевых товарища – последние советские бойцы на Октябрьской площади – с разбитыми головами лежали в углах комнаты, присыпанные пылью, щепками, обломками кирпичей, осколками стекла и снарядов. Под ними быстро растекались лужи крови.
Окно, в проёме которого остывал пулемёт, выходило на угол улицы Рубина и переулка Декабристов. Витя осторожно выглянул наружу. Мимо башни, набирая скорость, с кряхтящим скрипом протарахтел немецкий танк с чёрной квадратной башней. Вслед за ним, выползая из траншей и разрушенных домов, из-за углов и деревьев, неторопливо и поначалу не очень твёрдо шли вперёд многочисленные тёмно-зелёные силуэты. Но с каждым шагом, ободрённые наступившей тишиной, фрицы двигались всё быстрее и увереннее, смыкая на марше неровные ряды и начиная выстраиваться повзводно.
Витя беспомощно сполз вниз по стене, встал на разбитые колени и крепко вцепился исцарапанными пальцами в русые волосы. По грязной щеке прочертила тонкую полоску слеза…
«Вот и всё, – подумал он, – сейчас немцы дойдут до Каботажной пристани, взорвут корабли, на которые так спешили сегодня утром его мать и старшая сестра, и расстреляют многотысячную толпу, в которой те будут стоять, ожидая своей очереди на посадку. А в этой башне, где вся их семья жила до войны, разместится немецкий штаб – прямо в этой комнате, где отец, погибший два месяца назад во время очередной бомбёжки в порту, учил его читать и писать. Немецкие офицеры будут рисовать здесь карты дальнейшего наступления и строить победные планы. А потом где-нибудь далеко на Кавказе фашист застрелит из чёрного автомата его старшего брата Андрея, призванного на фронт в первый день войны сразу после выпускного».
Витя вспомнил, как брат в последний раз обнял его чуть больше года назад у этого окна, в котором сейчас стоял раскалённый, помятый и поцарапанный, больше никому не нужный пулемёт.
«Ради чего я, четырнадцатилетний мальчишка, полгода назад сбегал воевать в Крым, соврав командиру боевого катера, что родители разрешили? Ради чего я долгих четыре месяца в грязи и в поту учился бросать гранаты и заправлять патронные ленты в пулемёты? Зачем пробирался в немецкий тыл под видом попрошайки, разведывал обстановку и докладывал о ситуации советским офицерам? Зачем во время ожесточённых боёв метался между взрывами на передовой, собирая патроны и гранаты, чтобы красноармейцы, оставшиеся без боеприпасов, могли продержаться на решающем рубеже ещё несколько часов? Затем, чтобы остаться теперь круглым сиротой и чистить сапоги оккупантам в своём родном городе?»
Как он ненавидел фашистов с их наглой походкой, засученными рукавами и автоматами наперевес!
«Нет, надо дать матери с сестрой ещё хоть несколько минут. Может, именно этих минут им не хватает сейчас, чтобы успеть на последний корабль и спастись, уйти в Геленджик».
Витя вскочил, бросился к пулемёту и, не раздумывая, нажал на остывавшую гашетку. После длинной оглушительной очереди несколько фрицев уткнулись головами в блеснувших на солнце касках в землю и растянулись поперёк тротуара. Остальные рассыпались по подворотням и залегли.
«Лишь бы не танк!» – подумал мальчишка и припугнул коротким выстрелом гитлеровца, высунувшегося из-за угла дома его школьного друга Вальки Свидерского, жившего напротив.
Два часа Вите удавалось сдерживать натиск немцев. Израненный и уставший, он продолжал отстреливаться из последних сил, когда с улицы послышался быстро нарастающий лязг железных гусениц по мостовой.
«Похоже, конец!» – криво улыбнулся Витька и несколькими плотными очередями перепахал улицу Рубина. Изрядно побитая к этому времени немецкая рота в очередной раз отхлынула в переулок.
Через минуту под окнами показался танк. Его угловатая башня медленно заскользила по кругу, плавно разворачивая короткий ствол в Витькину сторону. «Тот же самый… – подумал он. – Похоже, вернулся». Значит, ему всё-таки удалось на пару часов задержать продвижение фашистов.
Из-за угла дома Свидерского выскочил немецкий солдат и бросился к танку, по всей видимости, намереваясь спрятаться за бронёй, чтобы подобраться ближе к башне. Витька легко поймал его на прицел и подстрелил. Фашист сложился пополам, а затем, схватившись руками за живот и бок, рухнул на мостовую, громко крича и размахивая ногами. Только автомат, слетевший с его шеи, крутясь и дребезжа на горячей брусчатке, проехал ещё несколько метров до расколотого взрывом бордюра.
– Шу-ульц! – заорал из-за укрытия другой немецкий солдат и выскочил на дорогу. Он схватил раненого за шиворот и медленно поволок обратно за угол.
«Хорошая мишень… – подумал Витька. – Пристрелить бы обоих, если бы не танк». Он схватил в каждую руку по гранате, зубами вырвал кольца и швырнул обе под правую гусеницу.
Два мощных взрыва в нескольких метрах от башни колко брызнули горячей землёй и металлическими осколками в разрушенное окно – так, что он сам едва успел пригнуться, и сорвали гусеницу с колёс. Танк резко повело по кругу. Многотонный железный корпус с чавканьем размазал по дороге нескольких фашистов, прятавшихся за его бронёй. Но экипажу всё-таки удалось справиться с управлением и остановить грузную черную машину в тот момент, когда ее ствол смотрел в сторону башни. Громко ударил выстрел. Танк легко качнулся назад, лязгнув оголёнными колёсами по камням.
Витька зажмурил глаза, но почувствовал только, как башню сильно тряхнуло снизу. Видимо, снаряд вколотился в стену на уровне первого этажа. Поредевшие тёмно-зелёные группы, прикрытые танком, вновь медленно, но упорно пошли вперёд. Мальчишка облегчённо вздохнул и снова начал поливать улицу свинцом.
Только он не знал, что два фашиста уже поднимались по лестнице его неприступной крепости. Взрыв танкового снаряда проломил наскоро заколоченное матросами окно на первом этаже, и немцы, увидев это, незаметно залезли внутрь. Гулко скрипнули деревянные ступеньки под их сапогами, с грохотом соскользнула с ржавых петель высаженная дверь.
Витя испуганно обернулся и, увидев врагов, бросился к ящику с гранатами. Но не успел. Один из гитлеровцев сбил его с ног, а второй – с размаху ударил прикладом по голове. Потеряв сознание, мальчишка свалился на пол. Немцы швырнули его на подоконник и несколько раз облили керосином с головы до ног. От резкого запаха Витя стал медленно приходить в себя.
Мимо окна санитары пронесли на носилках белого как мел, истекающего кровью Шульца.
– Эй, Вильгельм! – окликнул его из башни один из солдат. – Хочешь взглянуть, как мы расправимся с сопляком, который прострелил твою жирную бочину?
Превозмогая боль, Шульц взглянул на сослуживцев, стоявших в окне башни, сильно побитой пулями, минами и танковыми снарядами. Мальчишка тем временем открыл глаза и попытался подняться. Один из немцев спешно выплеснул на него остатки керосина, другой – зажёг спичку и бросил её Вите на живот. Тот вспыхнул как лучина, с оглушительным криком вскочил на ноги и, оступившись на краю окна, выпал на улицу.
Гитлеровцы уселись на разбитый подоконник и закурили, с интересом наблюдая за горящим у основания башни русским подростком. Тот истошно кричал, размахивал руками и катался по земле в тщетных попытках сбить пламя.
На улице резко скрипнул тормозами песочного цвета «кюбельваген», изрядно побитый пулями и осколками в утренних боях на ближних подступах к городу. Из него, не дожидаясь полной остановки, выскочил командир полка оберст-лейтенант Альфред Шэффер.
– Эй, вы двое, – небрежно крикнул он на ходу сидящим на подоконнике, – быстро вниз!
И, не поворачиваясь к подскочившему к нему командиру батальона майору Хайнцу Краузе, стальным голосом спросил:
– Сколько погибших?
– Семнадцать, господин оберст-лейтенант, – виновато промямлил тот. – Ещё восемь тяжело ранены. Мы решили, что путь свободен и…
– И, как всегда, облажались Я знаю, – в спокойном бешенстве проговорил командир полка. – Вы что, два часа не могли справиться с малолетним сопляком? Да ещё столько людей положили! Я не потерплю подобного бардака, господин Краузе.
– Это он? – спросил Шэффер, подходя к обугленному трупу.
Чёрные волдыри ожогов покрывали почти всё тело подростка. Только нога с торчащими из-под кожи костями, сломанная от падения со второго этажа, и прядь русых волос на самой макушке остались нетронутыми огнём. Мальчишка лежал на животе, уткнувшись обгоревшим и окровавленным лицом в сухую горячую землю, усыпанную гильзами из его пулемёта.
– Да, он самый, – сухо сказал Краузе.
– Вытащите это маленькое дерьмо на середину улицы! Пусть все видят, чем заканчивается сопротивление войскам вермахта. Рядом прибейте плакат, что каждого, кто будет замечен при попытке его похоронить, расстреляют на месте. Пусть русские свиньи знают, что их ждёт…
