Buch lesen: «По мотивам того, чего не было»

Schriftart:

ISBN 978-5-0050-9461-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается времени, над которым я не властен,

Моей собаке, над которой я не властен,

И любви к женщине, над которой, слава Богу, я властен…

Как тебя полюбить, моя жизнь?

…Даже самая незначительная вещь на земле многое способна изменить.
Что уж говорить о человеке, что желает вокруг себя перемен?

Конец декабря месяца, а сегодня впервые запахло зимой. Воздух вдруг стал тяжелее, а все запахи слились воедино во что-то острое, враждебное, режущее нос. Сыро, серо и тревожно. Почему-то зимой мне всегда делается тревожно.

И все-таки я люблю зиму. У холодов своя атмосфера – одинокая и спокойная. На улицах меньше людей. Тише. Время становится тягучим и болезненным. Вдруг находится тысяча причин никуда не пойти, а просто побыть дома, читая книгу. А еще зимой всегда чего-то хочется. Хочется согреться, хочется весны, хочется фруктов или просто уехать. Уехать от зимы. Я по-своему люблю зиму.

Вопреки всему, этот город я тоже люблю. Прежде всего потому, что он совсем не такой, каким мне бы хотелось его видеть, каким он, на самом деле, должен быть. Я давно уже не получаю от него удовольствия. Он постепенно превращается во что-то эклектичное и стеклянное, напрочь лишенное индивидуальности и красоты. Меня почти все тут раздражает, и почти все хочется изменить. Пожалуй, именно по этой причине я и люблю Киев – за то, что в нем для меня все не так.

Сегодня с самого утра меня преследовало навязчивое желание прогуляться по центру. Эта затея казалась мне очень даже хорошей – сменить картинку и немного поностальгировать, как я полагал, будет весьма полезно. Но сейчас бродить по кишащему людьми городу мне не хочется – еще слишком рано, и центр переполнен бегущими куда-то людьми, своим неистовым мельтешением погубившими мое робкое желание совершить небольшой променад.

Когда-то я довольно часто выбирался на прогулки по немногочисленным островкам старой застройки, хаотично разбросанным по центру города. Эти клочки – последние места, где сохранилась особая киевская атмосфера и хранители этой атмосферы – увядающие дедушки-шахматисты в бледно-коричневых беретиках, круглый год не расстающиеся со своей затертой до дыр игровой доской, и их древние женушки с крашеными марганцовкой волосами, в поисках морозной свежести по-прежнему вывешивающие свое потрепанное нижнее белье на балконе, а истлевшие пододеяльники – во дворике.

Чаще всего подобные рейды происходили ночью или рано утром, на рассвете, когда на всю улочку только и был слышен звук пучка веток, которым не успевший протрезветь дворник скреб городской асфальт. Звук метлы всегда ассоциировался у меня с чем-то хорошим, поскольку домовые работники предпочитают выполнять свою работу тогда, когда этого никто не видит, чтобы остаток дня закладывать за воротник, укрывшись в сыром подвальчике от посторонних глаз. В моменты, когда мягкое монотонное «пшииик-пшииик» было едва ли не единственным на всю улицу звуком, я наслаждался этим городом. Жаль, но теперь желание гулять по ночному Киеву у меня возникает крайне редко. Все, чего мне в последнее время хочется – это забиться в самый дальний угол, ни о чем не думать и тем более никуда не выходить.

Порой мне кажется, что я медленно схожу с ума, постепенно погружаясь в пучину безумия. Не агрессивного безумия, а вроде как созерцательного, чертовски безумного безумия. Я замыкаюсь в себе, планомерно ухожу от действительности. С каждым днем мне все тяжелее и тяжелее отличать реальность от вымысла. Сил моих больше нет. Я так больше не могу. И не хочу.

Мне безумно тяжело. Полтора года, полтора проклятых года – и все без толку. Жизнь теряет свои краски. Мелочи, всегда приносившие мимолетное удовлетворение или хотя бы улыбку, больше не вызывают почти никаких эмоций. Мир стал похож на гротескные зарисовки дерьмового художника: страдание, непонимание, безысходность и боль. Я боюсь закончить то, что начал, то, что давно уже должен был закончить, и мне страшно, невообразимо страшно даже от одной мысли о том, что будет дальше. Пока я не закончил – жизни нет, есть только надежда на жизнь. Когда я закончу – не станет ни надежды, ни жизни.

Я не всегда был таким. Когда-то мне хотелось жить, любить и даже развиваться. Я верил во что-то, часто мечтал. Каждую ночь, засыпая, я в мельчайших подробностях представлял свое будущее, продумывал последующие шаги на пути к успеху, вспоминал ушедший день и размышлял над тем, что сделал не так, а чего не сделал вовсе. В те далекие времена я мог испытывать чувства – настоящие, чистые чувства к людям, вещам и даже к городу. Я был одержим идеей самосовершенствования и презирал растрату времени впустую. А еще я был абсолютно уверен в том, что впереди меня ждет что-то такое, о чем другие и мечтать не смеют.

А теперь? Теперь – апатия. Полное отсутствие желания что-либо делать. Никаких мыслей о будущем. Мечты более не будоражат мое воображение – их нет. Когда я ложусь спать – я ложусь спать. Я становлюсь слабым, аморфным и бесхребетным. И вот мне уже хочется тишины и покоя, а не окунуться в жизнь с головой, хочется скрыться от этого мира, а не изменить его, не покорить, как хотелось когда-то. Мне хочется убежать. Просто бежать куда-то до тех пор, пока не упаду замертво, пока попросту не станет все равно…

Днепр. К его былой мощи и безвозвратно утраченному величию я всегда питал симпатию. Некогда могучий Днепр нынче мрачен. Нудно течет его черная вода поскорее из этого города. Эта река ненавидит людей: они покорили, уничтожили ее. Днепр стонет от боли, но что он может противопоставить сотням и тысячам людей, бесстрастно и цинично его уничтожающим? Это мертвая река. Лучшие ее дни давно позади. Больше она не приносит радости. Лишь хлопоты и воспоминания.

Стоя у парапета набережной, я наблюдаю за монотонным течением реки и человеком, который неприкаянно бродит по противоположному берегу. Что делает он на острове, да еще в такое странное время? Я бы с радостью понаблюдал за ним еще немного, однако мне пора идти.

Фуникулер. Я люблю фуникулер. За неспешное, пожалуй, даже слишком медленное движение, мерное покачивание, незамысловатую угловатость и замечательную предсказуемость. Я люблю места, которые он соединяет, и даже его сотрудников: немного ленивых, нарочито небрежных и показушно принципиальных. Особенные это люди: с утра до вечера кататься по одному и тому же маршруту в двести с лишком метров то вверх, то вниз, то вверх, то вниз… Интересно, фуникулерщицы приветствуют друг друга при каждом рейсе или только в начале рабочего дня? А вдруг они вообще никогда не встречались, поскольку когда одна из них наверху, другая – внизу…

Я приобретаю жетончик у женщины с типичной для кассирши внешностью: угловатой, пышноватой и официальной; опускаю его в щелку и пробираюсь на перрон. Вагончик только что отъехал, и у меня есть минутка до прибытия его брата-близнеца. Это время я с удовольствием потрачу на то, чтобы как следует рассмотреть немногочисленных пассажиров.

На платформе всего несколько человек. Среди них ничем не примечательная супружеская пара, мужик с выпученными, словно при Базедовой болезни, глазами, некрасивая девушка с огромными наушниками, да господин с букетиком белых хризантем, который и привлекает мое внимание.

Одет он аккуратно, однако вещи его – из самых дешевых, как и стоптанные ботиночки о рыжей коже, до блеска натертые ваксой. Рядовая, ничем не запоминающаяся внешность по-своему привлекает, но самое главное достояние этого мужчины – его удивительно печальные глаза глубокого зеленого цвета, заглянув в которые я не могу отделаться от мысли, что он несчастен и одинок.

Тем временем на нижнюю станцию прибывает небесно-голубой вагончик. Его появление самым положительным образом сказывается на всеобщем настроении. Кажется, даже печальное лицо мужика на миг озаряется улыбкой. Мне и самому становится радостно – я давно не катался на фуникулере и даже успел по нему соскучиться. Я проскакиваю в открывшиеся дверки и занимаю свое любимое место – в нижней части, у окошка, откуда открывается прекрасный вид на город.

Всего через несколько мгновений я наверху. Вояж в этой скрипящей жестяной банке оказался слишком коротким, и я не успел как следует им насладиться. На выходе из станции я замечаю подозрительного мужика с огромным рюкзаком, из которого выглядывает черенок лопаты, а так же старого знакомого – бродягу Арлекина. Он все еще жив, надо же! Как всегда, углубившись в свои мысли и что-то нервно нашептывая, он проследовал мимо, не признав во мне старинного приятеля. Я не стану за ним гнаться, не сегодня: я не в духе. Но я искренне рад, что старик еще с нами. Давно я его не видел, думал – издох, допился до чертиков… Но нет, жив еще, старая каналья!

Появление бродяги вызвало во мне прилив воспоминаний о былой жизни, о былой моей беззаботной жизни, в которой не было места сомнениям и лишним мыслям. Много воды с тех пор утекло. Я изменился, мир вокруг меня тоже изменился, и только старый уличный пес Арлекин все такой же – лихой танцор и пропойца, хитрец и бездельник, знающий жизнь с какой-то особой, мне, пожалуй, неподвластной стороны. Я рад, я чрезвычайно рад, что он еще топчет своими стопами эту грешную землю.

Воспоминания. Нахлынули, стервецы. Как много всего меня связывает с Киевом! Тут я родился и вырос, тут прошло мое детство и большая часть сознательной жизни, но в последнее время я совсем перестал понимать этот город. Что-то изменилось, и каждый раз, когда я принимаюсь размышлять о Киеве, я чувствую горечь и ностальгию. Все новое, что появляется в городе, ему совершенно не подходит, а чаще всего и вовсе вредит. Сколько бы ни старался, я не могу заставить себя относиться к Киеву так, как когда-то. Я помню его совсем другим – тихим, спокойным и интеллигентным. Жизнь здесь всегда текла удивительно неспешно и размеренно, словно на курорте. В Киеве ничего никогда не происходило, и ему было присуще любимое многими провинциальное обаяние. Это был уникальный город – при своем размере и статусе столицы, быт тут мало чем отличался от быта в деревне. Но теперь это безликий, серый город. Разве у Киева осталось лицо? Разве он по-прежнему чем-то отличается от сотен других городов?

Быстрым шагом я пересекаю площадь перед монастырем, и проскочив заполненный автомобилями перекресток попадаю в густой поток самой разношерстной публики, фотографирующей городские панорамы на мобильные телефоны. Полагаю, эти фото в скором времени займут свое почетное место в чреде других подобных, размещенных в инстаграме с громким пафосным названием вроде: «@romantic777dreamer». Они встанут в один ряд с другими «фотошедеврами»: прошлогодним «Алуштинским закатом», позапрошлогодним «Львовским восходом» и ежегодными фото беспородной неврастеничной собаки на дивно коротких лапах, которую все родственники причислили к очень умным просто потому, что когда-то она украла котлеты со стола. Разве глупая собака может украсть котлеты со стола?

У меня возникает непреодолимое желание сменить картинку, и я сворачиваю на ближайшую улочку, которой оказывается переулок Аллы Тарасовой. Тут, среди потрепанного прошлого этого города, я чувствую себя куда комфортнее.

Милый моему сердцу старый дом потерял. Он и так никогда не отличался лоском, но в последнее время бедняга совсем стух. Недолго осталось этому мандариново-лимонного цвета домику под номером шесть. Следующее по улице здание уже принялся кромсать стальной ковш экскаватора, значит, скоро дойдет очередь и до этого. Обидно, но с каждым годом таких строений остается все меньше и меньше, а значит становится меньше и самого Киева. Пожалуй, осмотрю-ка я любимый домик. Быть может, я вижу его в последний раз, и когда снова окажусь тут, его уже не будет.

Территория вокруг загажена донельзя: публика, проживающая в доме номер шесть, никогда не отличалась культурой. На звук моих шагов является болезненного вида щенок, который похож на все известные мне породы собак, хотя и очень отдаленно. Ведомый щенячьим любопытством, он бесцеремонно принимается обнюхивать мои кроссовки. Топнув ногой, я наглеца отгоняю, но он оказывается с характером и принимается мне мстить, подняв истерический лай.

Подгоняемый щенячьими проклятиями, я поворачиваю назад. Из-за угла дома выныривает бородач с одутловатым красным лицом и тяжелыми веками. Он молча проходит мимо и, подойдя к одному из забитых фанерой окон, принимается в него дубасить, требуя, чтобы некто под именем Батон немедленно ему открыл. Батон, впрочем, двери открывать не спешит, из-за чего бородач злится и постепенно трезвеет. Едва я оказываюсь за воротами, мне навстречу показывается собутыльник Батона и того второго. Признав во мне своего, он сиплым голосом спрашивает:

– Шо, не пускает?

– Помер, наверное, – безмятежно отвечаю я и продолжаю свой путь.

Миновав зеленый строительный забор, который призван скрыть от посторонних глаз очередное преступление – снос старого-престарого особняка, переступая через груды строительного мусора, я направляюсь вниз по улочке. Достигнув Михайловского переулка, я решаю навестить один симпатичный дворик, который совершенно случайно обнаружил во время одной из ночных прогулок по городу много лет назад. Страшно себе представить, во что, учитывая современные тенденции, он мог за это время превратиться…

К сожалению, количество таких двориков стремительно сокращается, а те, что пока выстояли в неравном бою с бездушными застройщиками, меняются на глазах, постепенно приходя в упадок и запустение. Подобные места всегда существовали исключительно благодаря киевлянам, которые своими стараниями и средствами поддерживали в них порядок и особую ауру, неотъемлемой составляющей которой являлся стол для игры в домино, аккуратно сложенные «про запас» под чьими-то окнами кирпичи, наполовину истлевший «Запорожец» или, на худой конец, «Москвич», лабиринты бельевых веревок, толстый кот без глаза и как минимум по одной лавочке у входа в каждое парадное. Но с каждым годом граждан старой закалки становится все меньше и меньше – они безбожно стареют и бессовестно умирают, отчего страдают и любимые дворики. Вымирающая киевская интеллигенция: уходя в мир иной, заберет она с собой слишком многое, почти все, что осталось у этого города – остатки атмосферы и последние осколки его самобытности.

Одна из таких старушек как раз уставилась на меня со своего балкончика. Как и положено, она контролирует каждый мой шаг с того самого момента, как я сунул свой нос в подконтрольный ей двор. Едва я приближаюсь к кормушке для птиц, в прошлой жизни бывшей трехлитровой «Моршинской», а ныне до отказа наполненной семечками подсолнуха, бабушка начинает нервно нашептывать себе под нос проклятия. Теперь ясно, что с таким остервенением бдит бабуля…

Сопровождаемый хмурым взглядом, я миную скворечник и через арку выхожу на улицу. После сонного покоя дворика Софийская кажется невероятно загруженной транспортом и людьми магистралью. Мимо меня с неистовым ревом проносится забитый до отказа троллейбус – он спешит за толпящимися на остановке людьми. Вниз я, конечно, не пойду: там граждане, там Крещатик. Я беру правее и вскоре снова оказываюсь на Михайловской.

Улочки в этой части города узкие, идущие то вверх, то вниз. Пожалуй, такие вот улочки – лучшее, что осталось в Киеве. Мне до боли обидно, что последние островки чего-то настоящего гибнут прямо у меня на глазах. Но что я могу поделать, что могу противопоставить этому варварскому действу? Порой мне кажется, что я единственный, кому до этого есть дело. Это, конечно, не так, и в городе еще остались люди, не безразличные к его судьбе, да только это мало что меняет. Киев медленно, но верно умирает, а на его месте вырастает совершенно новый город. И мне это, признаться, не по душе.

Впрочем, эти круто спускающиеся от Владимирской к Крещатику переулки едва ли не самое мое любимое место в городе. Есть в них что-то особенное, аутентичное, киевское… Возможно, из-за того, что тут сохранилась старая, царевых времен застройка, а быть может, я просто люблю перепады высот и узкие улицы. Пожалуй, у каждого человека должно быть любимое место в родном городе, вот я и выбрал свое.

Несмотря на обилие прохожих, я с удовольствием продвигаюсь по переулку Шевченко. Достигнув перекрестка, поворачиваю на Малоподвальную и вскоре набредаю на детскую площадку и небольшой увитый плющом скверик. Натертая до блеска латунная табличка у входа гласит: «Майданчик обладнано за підтримки дитячої організації „Х“». Детская площадка, впрочем, почему-то ограждена высоким забором, а на калитке болтается огромный навесной замок.

Добравшись до Паторжинского, я беру левее, в направлении Прорезной. В очередном любимом мною дворике произошли непоправимые изменения: он зачем-то обзавелся забором, который препятствует доступу к ныне вечно пустующей лавочке. А ведь когда-то таких скамеек тут было несколько, и любой желающий мог присесть, перевести дух и насладиться атмосферой старого города. Признаться, я и сам не раз пользовался гостеприимством этого места, и, протирая на лавке свои штанишки, мечтал о чем-то, чему никогда не бывать. И снова воспоминания. И снова от них становится грустно…

Ко всем прочим бедам, продолжая движение вниз, я в очень скором времени окажусь на Крещатике – пожалуй, самом мною нелюбимом месте в этом городе. И вот что странно: дело тут отнюдь не в архитектуре, не в «сталинках». Их витиеватые фасады, их шпили, напоминающие церковные, только со звездой вместо креста, не так уж и плохи. Определенно в них есть какая-то эстетика. Словом, дело вовсе не в них: вся крамола в людях, которых притягивает эта улица. Я бы с радостью обошел эту магистраль стороной, но это, боюсь, невозможно, ибо по странному стечению обстоятельств конечный пункт моего маршрута расположился именно на Крещатике.

Парадокс: я нашел свой островок покоя и тишины прямо посреди едва ли не самого людного места в городе. Пожалуй, в этом заведении нет ничего особенного, что выделяло бы его из числа многих других, и все же я выбрал именно его. И сейчас, когда перед глазами предстает неприметная вывеска кафешки, мое настроение улучшается, а поток исключительно негативных мыслей постепенно сходит на нет. Вывеска – это хорошо. Для меня это кое-что да значит.

Арлекин

Всю свою жизнь я пляшу под чью-то дудку. Иногда по собственному желанию, иногда против. Почти всегда против. Под дудку ожиданий, страхов, предрассудков и необходимости пожрать. И сейчас я пляшу под чужую дудку. С нарочитой экспрессивностью, лихо управляясь с тем, что осталось от некогда вполне благообразного тела. Ответ на вопрос: «Зачем я это делаю?», выписывает в воздухе неопределенные па, скручен в трубочку и является бумажкой, розовый цвет которой идентифицирует ее номинал в десять украинских гривен – столько мне пообещали за короткий танец. И хотя танцевать совершенно не хочется, желание выпить сильнее усталости и даже гордости.

Оговоренное время танца проходит, но к неописуемому восторгу собравшихся я продолжаю плясать. Что гонит меня вперед, что заставляет кривляться? Интерес. Я внимательно разглядываю тех, кто не узнал меня. Еще бы! Мои сальные выцветшие волосы спадают по самые плечи, густая с проседью борода покрывает щеки, истертую шапку я надвинул на брови, а изъеденным молью шарфом укутал шею и подбородок – у них нет ни единого шанса меня узнать.

И я продолжаю танцевать – наслаждайтесь! Почувствуйте, что ваши деньги могут все. Это – иллюзия. Быть может, своими яркими и зажигательными телодвижениями я смогу убедить вас прибавить к десяточке еще что-то? Что в наше время можно купить за червонец? Даже тепла в желудке не ощутишь. Ну, разумеется! Ни копейки не накинули! О справедливости никто из вас и слыхом не слыхивал.

Трясущимися от злости руками я выхватываю протянутую купюру и направлюсь в сторону фуникулера, но не успеваю сделать и нескольких шагов, как меня снова начинают звать:

– Эй, бомжара! – я невольно навостряю уши. – Слышь, бомж, станцуй еще! – я останавливаюсь. Эта мимолетная слабость встречена взрывом победного хохота.

– Давай, бомжара, танцуй! – презрительно бросает кто-то из компании.

После услышанного мне не хочется терять на них ни минуты. Возомнили, что можете меня купить? Как же! Вслед одно за другим продолжают сыпаться предложения, с каждым разом становящиеся все более и более привлекательными. Подвыпившая компания требует продолжения праздника и ради этого готова пойти на определенные финансовые уступки.

– Еще десятка!

– Пятнашка!

– Бомжара, дам двадцатку! – наперебой кричат пьяные гости площади.

Я замираю. Двадцать гривен – это целое состояние. А с учетом полученной ранее десятки вполне можно приобрести не жалкий мерзавчик, а полновесную поллитровку и упиться в говно. Незаметно для окружающих я обвожу языком обветрившиеся губы – во рту пересохло, а утроба давно уже требует горючего.

– Бомжара, даю сорокет, но ты должен будешь спеть! Учти, больше не дам!

– Смотрите, задумался! – компания заливается дружным смехом.

– Если накинешь десятку, он тебе еще и стриптиз станцует! – Новый взрыв хохота поражает сдержанное молчание площади.

– Только пока он будет раздеваться, мы тут все задохнемся! – кураж за моей спиной продолжается.

Я разворачиваюсь и делаю несколько шагов по направлению к весельчакам. В моих глазах стоят слезы, а руки сжаты в кулаки. Если бы вы… если бы вы меня узнали, что бы сказали тогда? Как бы запели? Ну, чего заткнулись? Смутились неожиданным зрелищем вырвавшихся наружу эмоций? Не ожидали узреть таковые у прожженного водкой и мочой обитателя улиц?

– Ублюдки! – тихо произношу я и направляюсь прочь, толкая впереди себя деликатно поскрипывающую тачанку, в прошлой жизни бывшую детской коляской. Какое-то время из-за спины не слышно ни звука, однако едва я заворачиваю за угол Михайловского собора, с площади снова доносятся пьяные крики, а затем и знакомый звонкий смех – нашли себе новую жертву.

Проходя вдоль высоких стен монастыря, отдающих таинственностью и святостью, я погружаюсь в раздумья, как вдруг идущий передо мной мужчина резко дергает наперерез, да так, что я едва на него не налетаю. Я останавливаюсь, чтобы высказать нерадивому пешеходу все, что о нем думаю, но перестук стекла меня отвлекает: в мусорник выброшена бутылка. Я припарковываю свою тачанку прямо посреди тротуара и отправляюсь за ценным трофеем. Выудив стеклотару, я брезгливо вытряхиваю остатки содержимого, после чего прячу ее в большую клетчатую сумку – к другим, ранее собранным по дороге сюда, ценностям.

У входа на станцию фуникулера я встречаю молодого сорванца лет семи, который, ткнув в меня пальцем, уточняет у полненькой миловидной мамаши, зачем дяде столько пустых коробок и бутылок. Оттащив малыша в сторону, мамочка что-то злобно рычит ему на ухо: видать, не в первый раз малыш своей непосредственностью ставит ее в неловкое положение. Я не обижаюсь. Будь я ребенком, мне бы тоже захотелось узнать, зачем человеку может понадобиться такое количество этого, на первый взгляд, бесполезного барахла. Едва ли в таком возрасте даже самый сообразительный малыш способен понять, что такое бедность и до чего порой она доводит людей. Даже некоторые взрослые не в состоянии этого понять, что уж о детях говорить…

Я осторожно заглядываю в холл – как правило, мне запрещают пользоваться услугами общественного транспорта, причем вне зависимости от того, готов ли я оплатить проезд или нет. Такая несправедливость здорово задевает. Отсутствие культуры, черствость, обманчивое ощущение собственной значимости и власти среди работников транспортной отрасли этого города носит массовый характер и едва ли поддается лечению. Как бы красноречиво, с какими бы сильными аргументами я не вступал в полемику с водителями, кондукторами или контролерами, порой даже заручившись поддержкой неожиданно проявивших сердоболие пассажиров, победа неизменно достается обладателям форменных жилеток.

Но пока никого не видно, и я решаю рискнуть: дождаться первого звонка и в момент, когда все устремятся в салон вагончика, незаметно проскочить мимо контролера. Далее только и останется что спокойно опуститься в нижнюю часть города, проследовать к пункту приема вторсырья и получить причитающиеся денежки.

Ожидая отправления фуникулера, я заглядываю в мусорный бак у входа, из которого выуживаю две пивные бутылки и картонную упаковку от печенья. Наконец, звучит долгожданный звонок. Сжимая в руке купленный давеча жетончик, я вплотную пристраиваюсь за непримечательной парочкой средних лет и незаметно проскальзываю мимо прикунявшей работницы «Киевпастранса» – тучной женщины с синими отечными ногами. Я с облегчением выдыхаю: кажется, пронесло, но тут дорогу преграждает мощная женская фигура, и командным тоном повелевает мне покинуть территорию.

Я отправляюсь к Андреевскому спуску на своих двух – мне предстоит порядком опостылевший за долгие годы спуск на Подол пешком. Радует лишь то, что по пути можно заглянуть в несколько мусорных баков, которые, ввиду специфики улицы, непреодолимо манившей не одно поколение любителей выпить и поссорить, неизменно полнятся бутылками и макулатурой; радуют заработанные танцами денежки и мысль о скорой выпивке – сейчас я сдам все собранное за день странствий по городу добро, и можно отправляться за справедливым вознаграждением – фунфырем. Я мечтательно закрываю глаза и обвожу губы языком: мне уже не терпится накатить.

Овладев по пути несколькими пустыми бутылками, я добираюсь до места назначения, но пункт приема вторсырья оказывается закрытым. От случайного прохожего я узнаю, что уже без четверти девять – ума не приложу, как я мог так долго идти. Теперь придется таскаться с коляской до утра – в доме уже месяц не работает лифт, а затащить весь этот скарб на девятый этаж я не смогу. Впрочем, в любом случае нужно навестить родителей. Я направляюсь назад, к фуникулеру.

Поскольку спешить мне уже некуда, а на последнем рейсе и пассажиров меньше, и контроль со стороны уставших сотрудников не такой строгий, я решаю подождать до десяти часов. В назначенное время я приподнимаю задние, наиболее скрипучие колеса и на цыпочках прокрадываюсь в холл. Как я и предполагал, никто не обращает внимание на мое появление. Прямо перед носом приветливо распахиваются створки дверей, и я без промедления втискиваюсь в них со своими пожитками.

За мгновение до того, как двери с лязгом захлопываются, в вагон влетает запыхавшийся гражданин с большим армейским рюкзаком за плечами. Он с облегчением выдыхает: «фууух!», откашливается и только тогда обращает внимание на коляску, а затем и на меня, полулежащего в углу. Выдавив из себя растерянное: «здрасте», он забивается в дальний угол и принимается смотреть в окно. В салоне повисает напряженная тишина, которая здорово действует мне на нервы.

– Как ваш день?

– Простите? – испуганно произносит пассажир, и я повторяю свой вопрос.

– Ничего, спасибо.

– У меня тоже ничего, – отвечаю я. Вот и поговорили.

Мужик уже давно убежал. Я медленно карабкаюсь по ступенькам до тех пор, пока позади не раздается низкий басовитый голос:

– Ти вибач! – передо мной стоит та самая особа, что прогнала меня с Верхней станции, – я не хтіла! – заявляет она и протягивает десять гривен. – купи собі щось поїсти.

Прекрасная малолюдная ночь. Я не спеша двигаюсь по пустой улице, наслаждаясь полуночным городом. Проходя мимо дома, в котором родился, я ненадолго заглядываю во двор, затем выруливаю на БЖ и беру курс на Львовскую площадь. Добравшись до небольшого скверика с артезианской скважиной, я решаю немного передохнуть.

Метро я достигаю около трех часов ночи. Базарчик пустует, и лишь ночной сторож, время от времени совершающий обход, напоминает о том, что никакой вселенского масштаба катастрофы не произошло и человечество все еще существует. Я огибаю здание метрополитена и обнаруживаю себя под сияющей вывеской: «Макдональдс».

Внутри полным ходом идет уборка. Прижавшись лицом к стеклу, я наблюдаю за моющим полы мужиком. Любопытно, работает ли забегаловка в столь поздний час? Я дергаю ручку – закрыто. Мужчина жестом показывает, что нужно обойти с другой стороны. Я послушно следую его указаниям и на торце здания обнаруживаю небольшое оконце, на котором написано: «Макдрайв – цілодобово».

Я рассматриваю большой рекламный плакат «Суперпропозиція – чизбургер і картопля», c изображением неправдоподобно аппетитных бургеров и золотистой картошки, на которой поблескивают крупные кристаллы каменной соли. Когда в последний раз я ел что-то вкусное? Сейчас у меня в кармане лежит около пятидесяти гривен, и, пожалуй, возможность снова почувствовать себя человеком стоит значительно больше. Толкая впереди себя коляску, я подхожу к кассе.

Стучать перед тем, как появляется заспанная женщина, приходится довольно долго. Зевнув и даже не удосужившись прикрыть рот рукой, работница безучастно спрашивает:

– Чего тебе?

– Мне «суперпропозицію», – указав пальцем на рекламу, отчеканиваю я.

– А деньги есть? – я протягиваю скомканные купюры.

Схватив их, дамочка недружелюбно захлопывает форточку и скрывается из виду. Я несколько раз заглядываю внутрь, пытаясь что-либо разглядеть, но кроме большого бутерброда и картошки на плакате «Суперпропозиція – чизбургер і картопля», ничего разглядеть мне не удается. Спустя минут пять я понимаю, что меня обманули. Прихватив тачанку, я в расстроенных чувствах даю задний ход, пытаясь вырулить на тротуар, но вдруг слышу:

– Эй! Ты куда пошел? Иди сюда!

Барышня теперь торчит по пояс из точно такого же окошка, располагающегося чуть дальше первого. Она улыбается пуще прежнего, и я, не вполне понимая, что во всем происходящем смешного, подхожу к ней и тоже улыбаюсь: простая улыбка, которая почти ничего не стоит, на самом деле может стоить очень много. Женщина протягивает мне увесистый бумажный пакет и большой стакан с жидкостью, после чего пожелав «приятного» захлопывает окно и растворяется в чреве ресторанчика.

Аромат еды всю дорогу терзает мой желудок: единственное, что я за весь день съел – это поллитра кефира да булка не первой свежести, которую я узрел в одном из мусорных баков столицы. Когда я добираюсь до Лукьяновского, времени уже пятый час. На улице ветрено, и температура медленно опускается вниз – в угоду зиме.

Я миную центральный вход на территорию комплекса и по окончании забора заворачиваю налево – к моргу, под входом в который замечаю одиноко курящего мужчину в белом халате. Я вежливо с ним здороваюсь и уточняю, не будет ли он так любезен угостить меня сигареткой. Он лезет в карман халата, достает из него пачку красного «Мальборо» и вытягивает из нее сигарету. Сердечно его поблагодарив, я прошу прикурить. Мужик протягивает коробок спичек, однако заметив огромный пакет из «Макдональдса», застывает. Он удивленно окидывает взглядом тележку, затем меня.