Миля за милей

© Мильченко С.Г., 2023

Это так легко – не кусать человека

Ольга Мильченко

Ну да, хотел бы я написать роман, но понимаю, таланту не хватит! Не хватит и запаса слов, и воображения, не хватит храбрости (или наглости), и много чего ещё не хватит… А главное, не хватит читателя для моего ненаписанного романа… Если только не так, как у Венедикта Ерофеева: «Роман был напечатан тиражом в один экземпляр и, к радости автора, тут же разошёлся». Так что, моя книжка – это не роман!

Я из лесу вышел. Голожопое детство

Когда в Советской жили мы стране, Всё было так отчётливо и просто.

М. Шадрина

До четвёртого класса (это когда Брежнев ещё не шамкал, а бублик с маком стоил шесть копеек) я учился в общеобразовательной школе в селе Новогришино, известное лишь тем, что в нём находится знаменитая Икша́нская колония для малолетних преступников. Юрий Гагарин к тому времени уже слетал в космос, но я не припоминаю, чтобы мечтал стать космонавтом. Хотя о том, чтобы мечтал стать художником, я, честно говоря, тоже не припоминаю. Моя любовь к искусству отличалась от любви к искусству у других детей, только тем, что у них она быстро прошла, а у меня задержалась. И, как рассказывала мне потом мама, она подумала, что надо мальчика куда-то отдать учится искусству. А куда? Мы жили в военном городке неподалеку от Дмитрова. Рядом никаких даже кружков, не то что художественных школ.

Наш военный городок располагался буквально в лесу. Вокруг были деревни и поля, это была именно сельская местность. Подмосковная красота, тишина и покой (сейчас такого уже нет). Мы, конечно, периодически выбирались в город, в Дмитров в основном, с культурной программой. Например, сходить в кино и съесть в буфете эклер с кофе на сгущённом молоке. Бывало, приезжал какой-нибудь передвижной цирк или гонки на мотоциклах по вертикальной стене. Ещё интересней!

Не помню точно, когда, но скорее всего где-то в мае 1973 года, небольшая компания детей в сопровождении нескольких мам этих самых детей выдвинулась в Москву на экскурсию в Третьяковскую галерею. Поскольку день был выходной, в галерею была небольшая очередь. И вот, пока мы стояли в этой очереди, я разглядел напротив входа в Третьяковку вывеску «Московская средняя художественная школа». Когда мы вернулись домой, я сходу заявил маме: «Мам, я нашёл, где хочу учиться».

Наверно не стоит вдаваться в подробности, как это произошло, но я поступил в МСХШ. Хотя нет, кое-что, пожалуй, всё-таки стоит рассказать.

Когда я доложил маме, где я хочу учиться, мы собрались и поехали туда. Я её повёз. Заблудились, конечно, но, в конце концов, нашли школу, благо про Третьяковку знают все и путь указали. Мы вошли в здание и поймали в коридоре какого-то преподавателя, видимо живописи. «Картин» у меня было много. Моя мама работала страховым агентом, и у нас дома были плакаты, много плакатов «страхуйтесь в госстрахе». На этих-то плакатах, на обратной стороне (мелованная бумага!) я рисовал свои «картины». Гуашью эпические полотна. Одно помню отчётливо: Самоделкин (это персонаж из детского журнала «Весёлые картинки» с болтом вместо носа, да и сам он весь как болт) идёт по красной планете, то есть по Марсу, строевым шагом и несёт на вытянутой руке вымпел Советского Союза. Я могу только представить себе шок бедного преподавателя, когда он увидел эти высокохудожественные творения. Но он поступил очень деликатно. Видимо подавляя в себе сильные эмоции, сдержанным тоном он произнёс только одну фразу: «Может быть, вам попробовать на скульптуру». Ха! Скульптур у меня тоже много!

На следующий день мы вернулись! В коробках от тортов и ботинок я вёз показать свои, теперь уже скульптурные, произведения. Очень смутно, но кое-что я помню. Здесь были: три пунические войны, одна троянская, подвиги Геракла (не все), 300 спартанцев (тоже не все), некоторые эпизоды из скитаний Одиссея и кое-что ещё. Преподавательница начальных классов МСХШ по скульптуре Лидия Арсентьевна Богачёва была, видимо, женщиной с более крепкой психикой чем вчерашний преподаватель живописи. Она спокойно окинула взглядом мои полепухи, великолепные как мне казалось, и говорит: «Становись, лепи с ребятами». И я встал и лепил! Я слепил всё, что увидел на полках. И слепил я это уже совсем не так, как были слеплены мои собственные «шедевры». Лидия Арсентьевна посмотрела на это всё и разрешила мне приходить на подготовительные курсы. А до экзаменов осталось два или три занятия.

Потом были экзамены, и я поступил. С тех пор я верю в чудеса!

МСХШ, интернат и Кадашевские переулки

– Александр Михайлович, оказывается, так много великих художников училось в нашей школе.

– Да практически – все!..

Из разговора со скульптором Белашовым на юбилейной выставке выпускников МСХШ.

В первый класс (это пятый класс общеобразовательной школы, а всего учились семь лет) на скульптуру поступило четыре человека – две девочки и два мальчика. Один из мальчиков – я, второй – Игнат Данильцев. Он в то время снимался в фильме Тарковского «Зеркало». Всего в классе, включая живописцев, было человек двадцать. Начались непростые, но счастливые и очень насыщенные семь лет обучения в лучшей художественной школе Советского Союза.

С первых же дней обучения я начал жадно впитывать всё то новое, что давала свобода художественной среды МСХШ. Конечно же, нахватался схшовского сленга: компа́ска, это – композиция; клёво и дико клёво, это – классно и очень классно;

личины, это – ученики младших классов, а старшики́ – старших; кумыс, это значит – хуже некуда; ну и соответственно – кумызник, и так далее. Отпустил себе причёску битловку. Моим друзьям в воинской части это категорически не разрешалось, все ходили стриженные под полубокс или скобку, а причёска «под бокс» (это, когда стригли наголо и оставляли только чубчик) считалась наказанием.

Жизнь в школе делилась на две части. Первая – это день. Когда учились все – и москвичи и интернатовские. Вторая – это вечер. Здесь оставались только интернатовские. Я, поскольку жил далековато от Москвы, был удостоен привилегии стать обитателем этой колонии. Не буду утверждать, что это было похоже на «Очерки бурсы» Помяло́вского, но что-то близкое к тому. Жёсткая дедовщина с пропиской, отбиранием плюшек, посылкой личин в магазины и так далее. Может быть, по сравнению с армейской дедовщиной, это цветочки, но ведь нам было всего по 11–12 лет. Отпинают старшики за что-нибудь, а чаще ни за что, кто-то поплачет, кто-то накопит злобу на будущее (ведь сам потом станет старшиком). Школа жизни.

Ну и конечно – учёба. Спецпредметы, мастерская, пропахшая глиной. Я был абсолютно счастлив. Во-первых – я вырвался из-под крыла родителей (а кто в детстве не хотел, чтобы предки не доставали). Во-вторых – глины и пластилина теперь было навалом и лепить можно было сколько угодно, чем больше – тем лучше. Во втором классе к нам присоединилось ещё четыре человека, опять две девочки и два мальчика. Один из них – Лёша Кудрявцев (Лёха) стал моим закадычным другом. Сколько мы с ним совершили необъяснимо-тупых поступков, сосчитать сложно. И почему нас не выгнали из школы – для меня остается загадкой до сих пор.

Интернат, как я уже сказал, был отдельной толстой главой в жизни школы. Несмотря ни на какие решения политбюро ЦК КПСС и лично дорогого Леонида Ильича Брежнева, мы никак не хотели строить коммунизм не то что в отдельно взятой стране, но даже в отдельно взятом интернате. Мы жили весело, беззаботно и безответственно.

Одним из самых «беззаботных и безответственных» одноклассников был Никита Огурцов, (сын замечательной художницы Альбины Акрита́с). Так вот, этот Никита устраивал регулярные концерты для старшиков с плясками на столе, какими-то невероятными воплями, изображающими, видимо, рок-музыкантов, и попытками обоссать из окна милиционера, охраняющего Третьяковку. Мне, мальчику из военного городка, не могло такое присниться даже в самом сюрреалистическом сне. Какое-то время подобные выходки сходили ему с рук, но потом его всё-таки выгнали из школы. А жаль. Мне он нравился, у него получалось вносить несистемное разнообразие в нашу «бурсацкую» жизнь. Талантов у него было – хоть отбавляй.

Игнат Данильцев (который, правда, не был обитателем интерната) тоже долго не продержался. Но он отличался удивительной неспособностью вести себя прилично. У нас с ним тоже бывали стычки, однажды мы так разошлись, что сгребли в кучу все мольберты и стулья в мастерской по рисунку, порвали друг другу наши школьные куртки, а заодно уронили кого-то из девочек. Но ничего, потом продолжали вместе веселиться. Детство – подрались, помирились… Терпение у преподавателей по отношению к нему кончилось, когда он, приклеив к носку ботинка зеркальце, ходил по школе и встав поближе к компании девчат, пытался разглядеть в это зеркальце какие на них трусики. Но вскоре ему этого показалось мало, и на очередной переменке, подойдя к молодой красивой учительнице, он подсунул ногу ей под юбку, и демонстративно-внимательно рассматривал в зеркальце содержание подъюбочного пространства. Естественно, это было всеми замечено, а он этого и хотел. Ну и кончилось это исключением из школы. Тоже жаль. С ним было весело, и наверно, он был способный пацан. Мне запомнилась одна его композиция, на тему «снимается кино». Очень она мне нравилась.

Когда мы были личинами, старшики ещё регулярно бегали драться с кадыша́ми (это местные ребята, обитатели Кадаше́вских и других переулков по соседству с Лаврушинским). Мы, личины, в этих драках не участвовали, а побоища, видимо, были серьёзные. В ход шли велосипедные цепи и другие приспособы для уличных драк. Заточек, правда, я не видел и не слышал о них. Ребята возвращались покоцанные, с фингалами, но удовлетворённые и казалось – с чувством победителей. Когда мы стали старшиками, эти драки как-то сошли на нет. То ли мы были трусливые, то ли вообще, больше порядка стало в стране. Дедовщина, кстати, тоже постепенно ушла в историю.

Отвлечение. Про спорт

 
Знак ГТО на груди у него.
Больше не знают о нем ничего.
 

С. Маршак

Надо сказать, что занятия физкультурой в военном городке, где мы жили, было нормой. Все дети, так или иначе, занимались физкультурой, кто-то лыжами, кто-то настольным теннисом, кто-то борьбой. Играли в волейбол, иногда в баскетбол и в разные другие игры, которые сменяли друг друга по мере надоедания. Конечно, все без исключения играли в футбол. Да! И каток! Зимой заливали каток, и все катались на коньках. И девочки, и мальчики. Играли в хоккей, просто гоняли по кругу в догонялки, было здорово, весело и морозно. Когда каток перестали заливать (не знаю, по какой причине, но перестали) мы всё равно продолжали играть в хоккей на пруду. Тогда зимы были морозные, оттепелей практически не было. Мы расчищали каток и поддерживали его в «рабочем» состоянии до весны. После школы с ребятами – на каток. Наиграемся так, что ноги не держат, варежки мокрые, на концах ледышки. Но мы счастливые, прямо на коньках (сил нет переобуваться) еле тащим ноги домой.

А по выходным дням в военном городке часто устраивали спортивные праздники. В «матюгальнике» звучала громкая духоподъемная музыка, и все офицеры, их жены и дети выходили на старт, например, лыжной гонки. Дистанция 5 км, для самых маленьких 3 км, и главное было участие, а не результат. На финише нас ждали большие военные термосы с чаем и блинами. Настроение всегда было радостное и праздничное. Наши папы и мамы, молодые и красивые, веселились, шутили, кидали друг друга в сугробы, а потом бежали в клуб погреться и, наверно, продолжить веселье.

Не помню точно, в какой год, один солдат-срочник, звали его Гера, организовал для детей офицеров секцию САМБО. Наверно, чтобы в наряды не ходить, молодец! Видимо у Геры был талант работы с детьми, потому что вся наша пацанская гвардия с удовольствием ходила на тренировки, и уже скоро в клубе на «День Советской армии» в числе прочих номеров самодеятельности мы, под его руководством, показали, чему научились. Конечно, покувыркались, побросали друг друга, но гвоздём программы была сценка, в которой «правильный» пионер защищает девочку от «неправильных» хулиганов. Пионером был мой брат (как самый крепкий), а я и ещё двое ребят – хулиганами. Конечно, для бо́льшей выразительности мы слегка подыгрывали «пионеру», но и он не стал жалеть нахальных обидчиков его юной подруги. Летали мы красиво, а в довершение всего то ли я переборщил с «подыгрыванием», то ли брат не рассчитал. Короче, он выбросил меня за пределы сцены, и я плюхнулся в надёжные руки наших мам, сидящих на первом ряду. Всё получилось так убедительно, что на мгновение все перепугались, но когда я, как ни чём не бывало заскочил на сцену, раздался гром аплодисментов. Гера через два года, понятное дело, дембельнулся, и секция рассыпалась, но мы с братом, что называется, втянулись. Здесь надо немного рассказать о брате, он так или иначе будет появляться на страницах этой книжечки.

Мой брат Пашка. В компании друзей – Паша. Теперь уже Павел Григорьевич – уважаемый человек, бизнесмен, любимый всеми тренер, директор целой спортивной школы во Всероссийском (а тогда во Всесоюзном) научно-исследовательском институте кормов имени Вильямса. Пашка был главный спортсмен среди нас и единственный, кто посвятил этому свою жизнь. После восьмого класса, он поступил в ФШМ (футбольная школа молодёжи). Это школа, которая находилась прямо в Лужниках (там, где главный стадион страны) и была одной из лучших футбольных школ в СССР.

Так вот, после того как Гера дембельнулся, а я поступил в МСХШ, Пашка нашёл секцию самбо в городе Икша (это маленький городок, самый ближний от нашей воинской части). Он стал ходить в эту секцию, ну и я с ним, за компанию. Правда, у меня получалось только в субботу, после занятий, когда я ехал домой на выходной. Входил на станции «Икша», шёл в спортзал, боролись там часа два-три. Потом без всякого душа, ехали домой. Сначала на электричке одну остановку до станции «Морозки», потом на автобусе и пешком пару километров или сразу от станции километров пять пешком. Но, кроме этого, я ещё ходил в секцию самбо в школе. Была у нас такая, вёл её физрук Александр Игоревич. Два раза в неделю после занятий. Около часа разминка и отработка страховок, затем часа полтора борьба, отработка приемов, спарринги. Однажды я позвал своего брата приехать к нам на тренировку, мол, у нас есть пара крепких ребят, с которыми тебе было бы интересно побороться. Оказалось, не очень интересно. Пашка «взял на болевой» этих крепышей за несколько секунд. Глядя на это, наш тренер сам вышел на ковёр. Зря он это сделал. Не буду врать, что мой брат и с ним справился легко, но мы не ожидали, что Александр Игоревич умеет так красиво летать…

Ни в каких соревнованиях я никогда не участвовал. Не для того я ходил в секцию. Тогда для чего это было нужно? В самбо нет таких сложных философских заморочек, как в карате, тхэквондо или айкидо, например. Это борьба советская (для тех, кто не знает, САМБО – самозащита без оружия). Путь (по-японски «до») самбиста гораздо проще и короче. Но кое-что общее с восточными единоборствами всё-таки есть. Для начала – физическая подготовка. Затем научили падать, это очень важно. Научили понимать, что в борьбе нужно использовать силу противника против него самого. Это основной принцип не только самбо, но и многих других видов борьбы: дзюдо, джиу-джитсу, айкидо и так далее. Ну, и, пожалуй, главное – это не нанести вреда своему противнику. Вообще, благородное отношение к сопернику – это основа всего спорта. Наверно, это не очень работает в спорте высоких достижений. Там, где появляются большие деньги, там всё портится.

Кстати, в советских спортивных секциях (надеюсь, что сейчас так же) учили не использовать свои навыки в уличных драках. Боксёр, например, может одним ударом случайно убить неподготовленного человека. А борьба самбо в этом смысле – более щадящая. Можно просто забросить хулигана куда-нибудь в канаву без особых для него последствий.

Клавдия и Григорий (в будущем мама и папа)

Мильченко Григорий Петрович

Петрова Клавдия Демьяновна

Мама, Паша и Серёжа

Мой коронный удар.

Мы с братом Пашей где-то на просторах Подмосковья.

В дворовых потасовках горячих ребят с Клинско-Дмитровской возвышенности, в которых мне хоть и редко, но всё же приходилось участвовать, я почти никогда не работал кулаками, потому что бить не умел. Но если уже зацепил какую-нибудь тряпочку – воротник, лацкан пиджака, штанину, то всё – он мой. Навыки, привитые в секции самбо, всё-таки работали на автомате, так что мой единственный шаг на пути («до») самбиста не был напрасным. Но всё же, если ситуация позволяла, и не надо было спасать кого-нибудь, кроме себя, я предпочитал пользоваться правилом: «бегаю я лучше, чем дерусь».

МСХШ, интернат и Кадашевские переулки
(продолжение)

А в интернате жизнь шла своим чередом. Шара́пили (это по схшовски – хулиганили), веселились, дрались и учились. Просто так жить было скучно, и мы все время устраивали друг другу какие-нибудь мелкие пакости. То ножки отвинтим у кровати и поставим так, чтобы она в нужный момент рухнула на потеху всему народу, то ещё какую-нибудь забаву придумаем. Мне, например, однажды прибили тапки гвоздями к паркету. Я проснулся, сунул ноги в тапки и пошёл… Носом об пол. Очень смешно! Ага!.. Могли забить дверку тумбочки гвоздями (это тем, кто там жрачку припрятывал).

Кстати, о «жрунах». Одного такого мы проучили очень ловко. Были у нас шкафы заграничные, наверно венгерские, с маленькими английскими замочками. Некоторые ребята захватили себе такие шкафчики. Один в меру упитанный личина приоткрывал свой шкафчик с оглядкой, что-то оттуда доставал и быстренько закрывал дверку. Мы, конечно, не могли не заметить в эту щёлку кучу всяких сладостей: шоколадки, конфетки и всякое другое, чего так не хватало в детстве вообще, а уж тем более в детстве интернатовском. Смириться с этим мы не могли. Однажды, когда он отлучился на долгое время, мы отодвинули шкаф, открутили шурупы, фиксирующие заднюю стенку, сожрали всё, что можно было, а обертки, фантики и шкурки от мандаринов аккуратно сложили обратно, и завинтили стенку, как и было. Можно себе представить реакцию нашего обжоры, когда он это увидел (а мы наблюдали за его реакцией). Но надо отдать должное его детскому самообладанию – он сделал вид, что ничего не произошло. Я думаю, для него это был хороший урок жизни.

В одном классе со мной учился Коля Туркин. Впоследствии выдающийся художник-керамист, один из возрождателей Фенинской полихромной майолики Гжели. Он как-то повзрослел раньше, чем все остальные. Читал какие-то взрослые книги, курить начал раньше всех. Был немногословен, и всегда со слегка луковой улыбкой на губах. Не могу сказать, что мы с ним были друзьями. Я к нему относился с уважением, а он ко мне, поскольку я был самый мелкий в нашем классе, скорее, как покровитель. Наши кровати в палате стояли рядом. Мы, обитатели палаты № 6, как мы её иногда называли, (кто читал Чехова, тот понимает, о чем речь) были сторонниками здорового образа жизни, перед сном нараспашку открывали окна и хорошо проветривали комнату. И вот однажды, хорошим морозным вечером, я забегаю в палату после вечернего туалета, свет уже выключен, колотун – почти как на улице. Я быстро раздеваюсь и с разбегу – нырь в кровать. И… вскакиваю, как будто меня кинули на сковородку! Оказывается, пока я умывался и чистил зубы, мне под простыню сунули сосульку длиной почти на всю кровать. Я в потёмках не заметил никакого подвоха и плюхнулся на неё всем своим разгорячённым телом. Все конечно давай ржать, и я вместе с ними. А устроил это всё Коля Туркин.

Но я затаился. Я решил, что не останусь у него в долгу. У нас на подоконниках в горшках росла душистая герань. Мне её запах очень сильно не нравился. Он был такой приторный, до отвращения. Однажды я, пересиливая себя, набрал листочков с этих кустов и, пока Коля умывался, напихал их ему в наволочку. Лёг и жду реакции. Ну и уснул, конечно. На следующее утро просыпаюсь и пытаюсь понять: что-нибудь произошло? Всё как обычно. Тогда я не выдержал, и спрашиваю:

– Ты что, ничего не ощутил?

– А что я должен был ощутить?

– Да я тебе такой дряни в наволочку напихал, а ты хоть бы хны.

– Да-а?! А я думаю, что это за запах такой приятный был всю ночь! Да, неудачная получилась месть.

В то время в табачных киосках стали продавать нюхательную махорку. Коля Туркин, как приверженец русских традиций, сам пристрастился нюхать табачок и кое-кого ещё пристрастил. Однажды они устроили мне такую штуку. Во сне, а спал я очень крепко, они скрутили кульком газетку, всыпали туда полную пачку нюхательной махорки, и на вдохе сунули мне в ноздрю. Я засосал всю пачку, и дальше было страшно… Я вскочил, чихая подбежал к окну, открыл его и чихал, и чихал, и чихал… На Лаврушинский переулок, на Третьяковскую галерею, на памятник Третьякову, на фуражку милиционера, охраняющего Третьяковку. Окно было в соплях, подоконник – в слезах. Продолжалось это, как мне казалось, очень долго. Наконец, под ржание однопалатников я прочихался и опять ржал вместе со всеми. Такая штука описана у Помяловского в «Очерках Бурсы». Называется, если мне не изменяет память, «Коза».

Случались и грустные истории, чтобы не сказать, драматичные. У нас с братом был аквариум. Большой (по тем временам) красивый, со всякими штучками типа коряги или обломка древней колонны. Ну и, конечно, рыбки, почти полный набор, который в те времена можно было купить на «птичьем» рынке. Но это дома, а я дома бываю один день в неделю. И вот, я предложил ребятам завести аквариум, чтобы оживить нашу «палату № 6». Идея всем понравилась. Скинулись по рублю, и я поехал на «птичку».

«Птичий рынок» в Калитника́х – это целый мир. Чего только здесь не продавали! Любую живность, начиная от дафний (это такие мелкие рачки для кормления аквариумных рыбок, живут в каждой луже) – и до любых пород собак, от карманных до, например, московской сторожевой. Конечно, продавали и птиц, а как же без них, ведь рынок то – «птичий». Различные самодельные приспособы для всего: для аквариума, для птиц, для кошек и собак. А какие типажи там встречались… и продавцы и покупатели. Можно было в кино снимать без грима. Наверняка, была и незаконная торговля, но я в то время об этом даже не подозревал.

В общем, я прикупил все, что нужно. Опытной рукой соорудил кусочек речного дна, насыпал мелкого гравия, насадил водоросли, разбросал ракушек, положил специально вываренную корягу. Готово. Можно ехать за рыбками. Ещё один визит на «птичку» и вот они: Данио-рерио, барбусы, меченосцы разных цветов, скалярии и, конечно, неоны – эти красавцы со светящейся полосой на боку! Все собрались вокруг аквариума. Запускаю! Несколько секунд рыбной паники, и вдруг всё успокоилось, как будто каждый знал своё место. Красота! Всем нравится, даже воспитателям. Некоторые ребята даже рисуют их. Все норовят покормить, но я инструктирую – нельзя. Кормить по расписанию. К нам ходят ребята и девчата из других палат. Смотрят, любуются. Просят, а можно покормить? Ну ладно, постучу по стеклу, весь косяк рыб тут как тут. Засыпаем немного корма – обед! Всем хорошо.

Через неделю я, как обычно, поехал на выходные домой. Возвращаюсь в понедельник утром, и с порога вижу – что-то не так! Вода в аквариуме замутнела, рыбок не видать. Я подбегаю и, действительно, ни одной рыбки не видно. Умерли? Ну, бывает. Но нету и дохлых рыб. И вдруг я замечаю: над подоконником растянута ниточка, а на ней сушатся все бывшие обитатели аквариума… Такой воблы мир ещё не видел! Немая сцена! Кулаки сжались, волосы встали дыбом… Гааадыыы!!! Но в палате никого не было. Видимо, понимая всю тяжесть своего злодейства, эти сволочи убежали на уроки до того, как я пришёл. И правильно сделали. Уж я бы им рожи натёр. Неделю я с ними не разговаривал.

Да, надо признать, что некоторые шутки были на грани. Случались и просто опасные для здоровья, а иногда и для жизни, может быть. Старшики, например, могли вывесить личину за ноги из окна интерната, а это четвёртый этаж… Как говорила моя бабушка – «идивоты проклятые».

Вот такая разнообразная жизнь была в интернате. Но это, что касается взаимоотношений одноклассников или, по крайней мере, однопалатников. Отношения личин со старшиками были сложнее. Тем более учеников с воспитателями.

Кстати, о воспитателях. Естественно, обитатели интерната всегда были в некой оппозиции к воспитателям. Это, наверно, вполне нормально для подобных заведений. Хотя нельзя сказать, что все воспитатели были стервами. С некоторыми мы просто по-настоящему дружили. Одна из них была Ольга Михайловна Голодная. Дочь, теперь никому неизвестного, поэта Голодного, который жил в знаменитом «Доме писателей», расположенном прямо по соседству с МСХШ. Этот дом прославился не только огромным количеством знаменитых и не знаменитых писателей, когда-то проживавших в нём, но и тем, что он явился прообразом «Дома Драмлита» в бессмертном романе Булгакова «Мастер и Маргарита». Именно в нём жил критик Латунский, и в нём же Маргарита, превратившись в ведьму, устроила погром.

Так вот, Ольга Михайловна, молодая красивая блондинка, была для нас скорее старшим товарищем, хотя некоторые старшики, возможно, хотели от неё больше чем просто товарищеских отношений. Однажды она, не помню, по какой причине, пригласила нас к себе в квартиру помыться. В ванной комнате на стенке висела фотография с её изображением в обнаженном виде. Это был шок… После этого мы её не просто любили, мы её уважали!

Ближе к концу моего обитания в интернате появилась Лариса Григорьевна (возможно имя я помню не точно). Она была гимнастка, настоящая гимнастка, кажется, мастер спорта. Приходила на работу в короткой юбке, вся такая ладная, стройная, подтянутая. В интернате была утренняя зарядка, но почти никто на неё не ходил. А когда пришла Лариса Григорьевна, посещаемость мальчиками выросла почти до ста процентов.

Но, бывало, мы устраивали настоящий «шарап». Некоторые наши проделки сейчас могли бы сойти за творческую «акцию», но тогда они заслуженно считались хулиганством. Например, однажды старшие ребята, намешав гипс с опилками, развели его как полагается и, используя полиэтиленовый пакет в качестве кондитерского мешка, выдавили из него… нет, не розочку. Ну, сами догадываетесь, что может предложить мальчикам их убогая фантазия. Когда «изделие» подсохло, живописцы покрасили «это» в натуральные цвета, доказав, что годы обучения прошли не зря. Улучив момент, когда все обитатели интерната ушли на ужин, ребята подложили эту штуку под дверь «воспитательской». Оставалось ждать, и мы ждали. В этот вечер дежурила самая наша «нервная» воспиталка – Вера Сергеевна. Когда она обнаружила «мину» под дверью своего кабинета, она дала полную волю эмоциям и свалилась в пике неконтролируемой истерики. Все наблюдатели не на шутку перепугались, потому что никак не ожидали от неё такой бурной реакции на «маленькую детскую шалость». Дело пахло керосином. И, чтобы как-то успокоить нашу впечатлительную воспитательницу, Коля Шишкин взял эту штуку в руки и, сунув её прямо под нос Вере Сергеевне, успокаивающим тоном сказал: «Да оно не настоящее»… Ну, тут уже Вера Сергеевна чуть не хлопнулась в обморок.

Сами понимаете, после таких выходок на ковёр вызывались все, не только зачинщики, и разборка была по полной программе. Вплоть до исключения из интерната, а иногда и из школы. В тот раз, как ни странно, выгнали только Колю Шишкина. Но бывали «санкции» и покруче. Так попал под раздачу и вылетел из интерната Андрей Балашов, будущий академик, между прочим. Исключили, в конце концов, и Колю Туркина и не только из интерната, но и из школы. Правда, его исключили по каким-то другим соображениям. Во-первых, он был верующим человеком, а тогда это было почти преступление. Ходил с длинными волосами, слишком длинными, в хромовых сапогах, в какой-то купеческой жилетке. В общем, вёл себя абсолютно «вызывающе». Впоследствии Коля поступил в Абрамцевское художественно-промышленное училище, и работал в Гжели, где, был инициатором возрождения многоцветной Гжельской майолики, но я об этом уже говорил. Кроме этого, он создал большое количество керамических произведений в авторской неповторимой манере, наполненной каким-то загадочным философским смыслом.

И всё же в такой насыщенной событиями жизни оставалось время и на учёбу. Я сразу ощутил разницу между Ново-Гришинской средней и специальной художественной школой. Там-то у нас в начальных классах было два-три урока в день, а тут – каждый день: три часа «спецов» (спецпредметы – рисунок и скульптура), а после этого три, а то и четыре урока общеобразовательных предметов. В старших классах и того больше. Но «спецы» – это было удовольствие, особенно поначалу. Слава богу, разрешали работать в мастерских и после окончания уроков. В интернате было сложно что-либо лепить, всё из-за тех же шарапов, поэтому я часто пропадал в скульптурной мастерской. Лепил всё что можно, как чукча, который что видит то и поёт.

Скульптуру в начальных классах преподавала у нас Лидия Арсентьевна Богачёва. Её муж, Петр Никифорович Богачёв, типичный крепкий художник соцреалист, с большой охотой наделял чертами своей красивой жены персонажей многочисленных полотен о строительстве светлого коммунистического будущего.

Так вот, Лидия Арсентьевна была женщиной внимательной и доброй. В отличие от преподавателей мужчин, она всё учебное время находилась в мастерской вместе с учениками. Мужская половина коротала основное время в учительской. Учительских было две – одна для преподавателей по спецам, вторая для преподавателей по общим предметам. Иногда, по делам, нам приходилось заглядывать в эту художническую учительскую. В ней не то что топор, наковальню можно было вешать, такой там дым стоял. Возможно, поэтому Лидия Арсентьевна предпочитала проводить время в мастерской со своими учениками. Она сидела в уголке и читала книжку или журнал. И периодически подходила к нам, что-то подсказывала, давала какие-то советы. Помню, как однажды она отвела меня в мастерскую к старшему классу, где лепили этюд одетого человека (мы-то ещё лепили чучела птичек) и предложила поработать со старшиками. Это был очень полезный опыт для меня. Забегая вперёд, скажу, что мне с учителями повезло дважды – с первым учителем в школе и с первым учителем в институте. До сих пор я вспоминаю Лидию Арсентьевну с чувством глубокой благодарности. Мне кажется, что это она «протащила» меня в школу. А как иначе? Больше там меня никто не знал и за меня не впрягался бы. Хотя перед экзаменами было собеседование. Это когда взрослые дяденьки «собеседуют» с ребёнком, задают ему каверзные вопросы. Мне, например, задали вопрос: почему я решил стать художником? А я не знал, почему решил стать художником. Но отвечать-то надо. Ну и сказал: «А художники зарабатывают хорошо». Это я как-то услышал от моей мамы, которая в молодости работала техником-инвентаризатором в БТИ. Однажды она обмеряла дачу художника Дейнеки (ничего так!). И, видимо, прикинула глазом, что неплохо живут художники. Уж точно лучше, чем её родители – крестьяне. Услышав мой ответ, «собеседники» дружно посмеялись и, не оставляя меня в покое, спрашивают: «А если не художником – то кем бы тогда?» Ну, тут я знал ответ и говорю: «Клоуном». Почему-то им стало ещё веселее. Не думаю, что собеседование как-то повлияло на результат вступительных экзаменов. Хотя…