По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 3

Поражения героев

Русских легче убить, чем победить.

Прусский король Фридрих II Великий после сражения с русской армией при Цорндорфе^[1] 14 (25) августа 1758 г.^[2]

Вступление

35-й президент Соединённых Штатов Америки Джон Кеннеди как-то сказал: «Есть старая поговорка: у победы сотни отцов, а поражение – сирота»^[3]. Эти слова точно отражают действительность в нашей (да и не только в нашей) стране: победы впечатываются в историческую память народа золотыми буквами, а о неудачах принято говорить нечасто и мельком. Более того, иногда очевидные поражения удивительной игрой воображения превращаются в победы. В России самым ярким примером такого рода является, пожалуй, Бородинская битва, проигранная русским генералом^[4] Михаилом Илларионовичем Кутузовым Наполеону Бонапарту.

Проигранная? Ну, да. Ведь если мы победили, то почему поле боя осталось за французами? Почему в результате Наполеон пошёл не назад, на Смоленск и далее вон из России, а вперёд, заняв Москву? Почему потери защищавшейся стороны (русских) оказались выше, чем нападавшей, хотя по законам боя атакующие практически всегда несут больший урон? Почему после этой битвы все резервы нашей армии (всё «до последнего резерва»^[5], по словам Кутузова) оказались исчерпанными, – в связи с чем он, собственно, и не решился дать второе сражение, которое сразу же после окончания боевых действий планировал на утро следующего дня^[6], – а гвардия Наполеона, то есть его лучшие войска, даже не приняла в нём участие? Неудобных вопросов, связанных с этой битвой, много, но они не умаляют главного: невероятной храбрости, стойкости и мужества русских солдат и офицеров, заставивших Наполеона потом признать: «Бородинское сражение было самое прекрасное и самое грозное, /…/ французы показали себя достойными победы, а русские заслужили быть непобедимыми»^[7]. Ну, насчёт «грозного» я с великим французским военачальником согласился бы, а вот насчёт «прекрасного»… Посудите сами.

Канадский журналист и военный историк Гуинн Дайер^[8] очень образно описал эту «красоту», заметив, что потери сторон были такими, как если бы на поле боя «в течение восьми часов каждые пять минут падали полностью заполненные [пассажирские самолёты ‘Боинг’-]747^[9], и никто бы не остался в живых»^[10]. Так что понятие о прекрасном было у Наполеона своеобразное. Недаром говорил герой одного американского телесериала: «Если убьёшь одного человека – ты преступник. Убьёшь тысячи – ты герой»^[11]. Как бы то ни было, потерпев поражение, русская армия благодаря своему героизму избежала разгрома, и именно поэтому все мы настолько чтим тот бой, что даже превратили его в своей памяти в победу. (Свою роль в этом сыграли, конечно же, и многочисленные, как я их называю, «рычащие патриоты», десятилетиями настойчиво укладывавшие события 1812 года в рамки однобокого приключенческого романа. Но мой рассказ не об этом.)

Будет, конечно же, неправильно утверждать, что наши предки сражались так всегда и везде.

В 1517 году император Священной Римской империи Максимилиан I отправляет в Москву к великому князю Всея Руси Василию III своего посла Сигизмунда Герберштейна, который через 32 года опубликует свои «Записки о Московитских делах»^[12] – первое иностранное сочинение, специально посвящённое нашей стране^[13]. Вот что он напишет о том, как бились в те времена русские воины: «При первом натиске они очень смело нападают на неприятеля; но напор их непродолжителен, как будто они хотят сказать: ‘Бегите или мы побежим сами’. /…/ Намереваясь дать сражение, они полагаются более на многочисленность сил, с которыми могут напасть на неприятеля, нежели на мужество воинов и на хорошее устройство войска; сражаются счастливее издали, чем вблизи, и потому преимущественно стараются обойти неприятеля и напасть на него с тылу»^[14].

Ему вторит английский мореплаватель и дипломат Ричард Ченслер, побывавший при дворе царя Ивана IV Грозного в 1553 и 1555 годах^[15]: «На поле битвы они действуют без всякого строя. Они с криком бегают кругом и почти никогда не дают сражений своим врагам, но действуют только украдкой»^[16].

Ещё более выпукло выражается в своих записках шведский дипломат Пётр Петрей, отметивший в 1615 году^[17]: «Завидя неприятеля издали, они поднимают сильный крик и вой, точно делают важное для них дело, думая таким образом обратить неприятеля в бегство, запугать его и проглотить живьём. Потому что от природы они не так чтобы очень храбры и неустрашимы, так и думают одолеть неприятеля своим страшным криком и воем, и стремительным нападением. Если же это не удастся и /…/ неприятель идёт им навстречу, наступает на горло, храбрость у них и проходит, [но] когда войска у них слишком много и они совершенно уверены в победе, тогда нападают на врага с бешенством, точно полоумные. Проиграв битву и обратившись в бегство, уцелевшие едут в разные стороны, охают, плачут, бросают оружие и всё, что ни есть с ними /…/. Они никогда не оглядываются назад, чтобы отступить и занять место для вторичного боя с неприятелем, а думают только, как бы уплести ноги и спастись бегством /…/. Заметив, что им нельзя спастись /…/, русские бросаются прямо с лошади, припадают лицом к земле и со слезами на глазах очень униженно просят помилования и пощады себе»^[18].

Но вот какой пророческий вывод делает тот же Ченслер, отмечая, в частности, исключительную выносливость и неприхотливость нашего воина: «/…/ нет под солнцем людей столь привычных к суровой жизни, как русские: никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадает более чем на ярд^[19]. /…/ Много бы нашлось среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы пробыть с ними в поле боя хотя бы только месяц? Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми /…/. Что могло бы выйти из этих людей, если бы они упражнялись и были обучены строю и искусству цивилизованных войн? Если бы в землях русского государя нашлись люди, которые растолковали бы ему то, что сказано выше, я убеждён, что /…/ самым лучшим и могущественным христианским государям было бы не под силу бороться с ним /…/»^[20].

Примерно через полтора века, когда Россия одержит решающую, как тогда говорили, викторию над шведами под Полтавой, его пророчество начнёт сбываться, и впоследствии множество «христианских государей» испытают на себе силу русского оружия…

Но я собираюсь говорить не о наших победах.

Есть прекрасная русская поговорка: «На ошибках учатся». Этим принципом руководствовались наиболее мудрые руководители нашей страны, а также многие её полководцы. Пётр Великий назвал Нарву матерью Полтавы, Бурхард Миних, идя на войну с турками, знал и не повторил промахов, приведших к катастрофе во время петровского Прутского похода, и таких примеров много.

Так что я расскажу про поражения русской армии – поражения, которые я называю геройскими. Из моего повествования вы увидите, что эти на первый взгляд горькие страницы нашей истории, во-первых, стали в ряде случаев для нас поучительными уроками а, во-вторых, – и это самое важное – показали, что русский солдат довольно быстро научился сражаться так, что вызывал восхищение, недоумение а зачастую и суеверный страх даже со стороны своих победителей. И потом веками бился в прямом смысле слова до последней капли крови не только под командованием своих героев-командиров, но и тогда, когда оказывался брошенным на произвол судьбы военачальниками-бездарями. И ещё. По прочтении моего эссе станет ясно, что фраза «Русские не сдаются» возникла задолго до того, как большевики-коммунисты, а за ними и современные нервные любители Родины стали произносить её словно заклинание при каждом удобном, а чаще неудобном случае.

И начну я с века XVII-го.

Оборона Смоленска (1609–1611 гг.)

Существует множество свидетельств того, что русские издавна значительно лучше обороняли свои крепости-города, чем бились в поле. Тот же Пётр Петрей пишет: «Хоть москвитяне не особенно храбры и неустрашимы в [открытом] сражении /…/, однако ж они дерзки, хитры, отважны, если осадят их в обозе, в укреплении или в кремле, и прежде испытают всякую нужду, нежели сдадутся на милость неприятелю /…/. У них не легко взять крепость ни пушками, ни огненными ядрами, ни другим употребляемым для того оружием, если только у них есть войско, пища и питьё для необходимого содержания /…/»^[21].

Но даже на фоне этих слов совершенно удивительной – и трагической – предстаёт оборона Смоленска в тяжёлые времена Смуты от войска короля Речи Посполитой Сигизмунда III, которую возглавлял воевода Михаил Борисович Шеин.

А моём эссе об этом страшном и во многом позорном периоде нашей истории я попытался рассказать, насколько разложилось тогда русское государство, до какой низости доходили руководители страны, сколько в ней появилось откровенных негодяев да всяких самозванцев и как страдали от этого простые люди, которые, собственно, и покончили в конце концов со всем этим безобразием. И ещё как пытались воспользоваться в своих интересах беспределом в России наши соседи и прежде всего её извечный соперник – объединённое польско-литовское государство Речь Посполитая. На Руси это называлось «половить рыбку в мутной воде».

Сигизмунд III поначалу, кстати, относился к интригам своих польских подданных в нашей стране довольно осторожно и сам старался напрямую в них не ввязываться. Но вот 28 февраля 1609 года Россия, изнемогавшая от бесчинств самозванцев, поляков и запорожских казаков (их тогда называли черкасами^[22]), заключает со шведским королём Карлом IX так называемый Выборгский трактат. Вообще-то главным в нём было то, что в обмен на военную помощь в борьбе со Смутой царствовавший тогда Василий Шуйский отдавал Швеции часть русских земель на севере страны, но в его тексте – причём в первой же статье – стороны обязались также не подписывать без согласия друг друга мирных договоров с Речью Посполитой^[23]. По сути, это означало создание антипольского военного союза, потому что перемирие^[24] между Россией и Речью Посполитой, завершившее в своё время Ливонскую войну, формально истекло семнадцать лет назад^[25], а Карл IX с поляками и вовсе в тот момент уже девять лет как воевал.

Надо сказать, что шведский король и Сигизмунд III приходились друг другу близкими родственниками и враждовали по-чёрному. Родителями Сигизмунда был шведский король Юхан III и польская принцесса-католичка^[26], мама оказывала на сына сильнейшее влияние, и тот вырос ярым католиком. Взойдя в возрасте 21 года на польский престол, он через семь лет становится ещё и королём Швеции^[27], но его воинствующие католические убеждения категорически не нравятся местным аристократам-лютеранам, и в конце концов на шведский трон садится его дядя герцог Сёдерманландский, который и воцаряется под именем Карла IX. А обиженный Сигизмунд провоцирует со своим северным соседом войну, начавшуюся в 1600 году^[28].

Король Речи Посполитой Сигизмунд III Ваза (1566–1632)

Так что польский король, узнав о Выборгском трактате, получает удобный повод начать против Шуйского прямые военные действия – тем более что русская государственность находится на грани развала, а Москва с трудом держится против очередного самозванца Лжедмитрия II, который с поляками, литовцами и черкасами стоит лагерем недалеко от города в селе Тушино (за что и был прозван в народе «тушинским вором»). Есть у Сигизмунда и ещё одна причина захватить нашу столицу: ряд влиятельных русских бояр, недовольных Шуйским, подсылают к королю гонцов, которые тайно ему сообщают, что готовы своего царя свергнуть и на его место посадить сына Сигизмунда 14-летнего королевича Влади́слава^[29]. Только король втихаря рассчитывает сесть на русский престол сам.

И вот 2 октября 1609 года^[30] он лично появляется под стенами Смоленска^[31]. В его распоряжении не менее 8.000^[32] (по другим данным – 12,5 тысяч^[33]) человек – собственные подданные (поляки, литовцы и венгры), а также иностранные наёмники – немцы, шотландцы, французы и т. д.

Следует сказать, что для защитников города и его воеводы Шеина всё это неожиданностью не было. Михаил Борисович был военачальником опытным и к тому времени уже как минимум одиннадцать лет находился на военной службе. Год его рождения неизвестен, но мы знаем, что его отец во время Ливонской войны возглавлял в 1579 году героическую оборону крепости Сокол^[34] (недалеко от нынешней белорусской деревни Соколище в Витебской области^[35]) от войск Стефана Батория. Врагу удалось захватить её, только перебив практически всех защитников. (Я упоминаю об этом в первой части своей книги, в эссе «Иван IV и его войны».) Погиб и воевода Борис Шеин. Его же сын в 1598 году, то есть в возрасте не менее 19 лет, принимает участие в походе Бориса Годунова против крымского хана, служа у царя рындой, то есть оруженосцем, и отвечая за «второй саадак», то есть за запасной лук и колчан со стрелами^[36]. В 1604 году он назначается воеводой в Мценск – крепость в Тульской земле, а на следующий год получает настоящее боевое крещение в сражении с войском Лжедмитрия Первого при селе Добрыничи^[37], закончившегося поражением самозванца^[38]. Сражался Михаил Шеин в этом бою храбро, спас от смерти главного воеводу Фёдора Мстиславского (через шесть лет тот по иронии судьбы возглавит недоброй памяти семибоярщину^[39]) и за это удостоился чести привезти Борису Годунову победное известие, за что получил от царя чин окольничего^[40] – второго по важности придворного звания после боярина^[41].

Почти сразу же следует новое назначение – воеводой в Новгород-Северский. Эта крепость стояла на западной границе нашего государства, и Шеин немедленно оказывается в водовороте бурных политических событий. В 1605 году царь внезапно умирает, самозванец начинает быстро набирать силу, и бояре один за другим «целуют ему крест», то есть клянутся в верности. Но Михаил Борисович признавать Лжедмитрия I не спешит и делает это одним из последних, за что тот был на него «сердит»^[42]. Здесь впервые проявляется принципиальный характер этого твёрдого человека, отличавшегося верностью своей присяге, и это качество он продемонстрирует ещё не раз.

В отличие от многих русских военачальников того времени, Шеин имел прекрасную разведку, так что о предстоящем приходе Сигизмунда III он знал заранее и хорошо к нему подготовился. Справедливости ради следует сказать, что при Борисе Годунове Смоленск стал одной из самых грозных крепостей России. Строительством руководил русский зодчий Фёдор Саве́льевич Конь – автор укреплений Белого города Москвы (сегодня в центре Смоленска ему стоит памятник)^[43]. Работы начались ещё при предшественнике Бориса царе Фёдоре Иоанновиче и продолжались семь лет, с 1595 по 1602 год^[44]. В результате город оказался окружённым мощной каменной стеной общей протяжённостью около 6,5 километров (только в Константинополе она была длиннее^[45]!), толщиной порядка 5 метров^[46] и высотой, местами доходящей до четырнадцати^[47] (по другим данным – до девятнадцати^[48]) метров. Современники утверждали, что сверху по стенам могла проехать тройка лошадей^[49]. Но это было ещё не всё. Внутри стен были устроены проходы, по которым защитники могли передвигаться от башни к башне (всего таких башен насчитывалось сорок^[50]), бой с противником можно было вести из-за стен сразу с трёх уровней – через амбразуры на земле, в которых устанавливалась артиллерия; сквозь такие же амбразуры повыше, примерно на одинаковом расстоянии от земли и от вершины стен, куда можно было подняться по специальным деревянным мосткам, а также затащить туда те же пушки; и сверху, под защитой зубцов. Все орудия стояли под деревянными навесами – чтобы не ржавели от дождя да снега. В дополнение ко всему Фёдор Конь там, где посчитал нужным, обнёс снаружи городские стены валом и рвом, заполнив его водой. А под стенами провёл «слухи» – подземные ходы, при помощи которых защитники могли контролировать, не ведутся ли где подкопы под городские укрепления. На стенах и башнях стояли 170 пушек^[51]. Так что «объект» в распоряжении Михаила Борисовича был первоклассный.

Но не всё было так прекрасно. Во-первых, приверженцы «тушинского вора» постоянно склоняли смолян перейти на сторону самозванца – и в ряде случаев делали это довольно успешно – а, во-вторых, за пять месяцев до этого Шеин, несмотря на опасность польского нападения, решил, в ответ на отчаянные мольбы осаждённой Лжедмитрием Вторым Москвы, направить ей на помощь чуть ли половину своего гарнизона – около 2.000^[52] (по другим данным – 3 тысяч^[53]) человек. После этого в его распоряжении осталось около 3,5 тысяч бойцов, в том числе около 1.700 стрельцов и 200 пушкарей^[54]. А всего в городе – в кремле и вокруг него, то есть в посаде, – проживало тогда 25–40 тысяч человек^[55].

Русский воевода принимает энергичные меры по стягиванию в Смоленск дополнительных сил. Он рассылает по окрестным сёлам да деревням приказы помещикам и крестьянам «садиться в осаду»^[56] и в считанные недели доводит свой гарнизон до 5.400 ратников^[57], значительная часть которых вооружена огнестрельным оружием.

Сигизмунда это не останавливает. Сначала Шеину посылается несколько писем с предложением сдать город, то тот даже не удостаивает противника ответом. Тогда король назначает военный совет. Председательствует на нём главнокомандующий, польный коронный гетман^[58], опытный полководец, почти шестидесятилетний Стани́слав Жолкевский^[59]. Внешне участники единодушны: нужно немедленно начинать штурм. Один из наёмников, немецкий полковник, вообще презрительно называет смоленские укрепления «зверинцем»^[60], взять который не представляет, по его мнению, никакого труда. Жолкевский общее решение поддерживает, но с глазу на глаз говорит королю, что без осадной артиллерии всё это – пустая затея, да и вообще такими силами штурм может удасться лишь в случае его неожиданности для неприятеля, а у Шеина было полно времени, чтобы хорошенько к нему подготовиться. Но Сигизмунд III непреклонен: атака.

Штурм начинается в ночь на 4 октября^[61]. В полной темноте поляки подбираются незамеченными к городским стенам с петардами – специальными подрывными снарядами (это сегодня петарды раскупаются да взрываются по праздникам для веселья, а тогда они были грозным – и опасным – оружием). Цель – подорвать двое ворот и по сигналу трубачей ворваться в проломы. Но всё идёт наперекосяк. Предвидя такое развитие событий, Шеин заблаговременно возводит перед воротами срубы, заполненные землей, так что к самим воротам стало возможным подобраться лишь по проходам между крепостной стеной и этими срубами, причём данные закоулки были настолько узки, что по ним одновременно мог пройти только один всадник, да и то спешившийся^[62]. Поляки, согнувшись в три погибели, чтобы их не заметили сквозь нижние амбразуры, всё же добираются до ворот и подрывают петарды. Взрывы проделывают в воротах проломы, но их никто не видит, потому что всё скрыто срубами, да к тому же темно – хоть глаз выколи. Тут же начинается неимоверная оружейная стрельба и пальба из пушек, и никакого сигнала к штурму никто не слышит: то ли трубачи перепугались да разбежались, то ли их звуки попросту потонули в громе выстрелов. Так или иначе, внезапность оказывается утраченной, королевская пехота, сосредоточившаяся было у ворот, отступает, а конница и вовсе не двигается с места. Светает.

Король приказывает начать обстрел городских укреплений, но, как и предсказывал Жолкевский, это не даёт никакого эффекта: польские орудия слишком маломощны для смоленских стен. Более того, из-за беспрестанной (и бесполезной) стрельбы вскоре многие из них приходят в негодность, а тут ещё и в войске начинается дезертирство да болезни. Защитники города, кстати говоря, тоже сложа руки не сидят, ведут ответный артиллерийский огонь, да так ловко, что некоторые снаряды долетают до королевского лагеря^[63]. Да и вообще мощь русских орудий оказывается выше, чем польских.

А Шеин издаёт между тем жёсткий приказ: все призванные на оборону города обязаны безотлучно находиться на отведённых им местах, причём с оружием, иначе им «быти казнены смертью»^[64]. И надо сказать, что боевой дух смолян был высок. На польские «прелестные письма», то есть на предложения сложить оружие, они отвечают чётким отказом, а когда неприятель приводит к городским стенам пленных русских священников (в том числе и настоятеля одного из монастырей) и те – в который уже раз в нашей истории! – принимаются уговаривать защитников города сдаться, то слышат в свой адрес лишь матерную брань («корчемные слова»^[65]). Так что приходится нашим служителям Богу – отматерившись в ответ^[66] – убираться несолоно хлебавши.

Между тем к Сигизмунду подтягиваются 30.000 запорожских казаков, и Жолкевский советует ему, окружив Смоленск и взяв его в плотную осаду, самому идти на Москву^[67]. Он убеждает короля, что в столице его ждут тайно переметнувшиеся на его сторону бояре, которые откроют ему ворота, признают власть Речи Посполитой и Шеин получит из Москвы уже «официальный» приказ о сдаче, так что деваться ему будет некуда. Но Сигизмунд III считает свой уход из-под Смоленска отступлением и позором, хотя на дальнейшее пополнение ему надеяться не приходится: наёмники-то подойти готовы, только вот платить им нечем.

Начинается минная война. Польские сапёры под руководством иностранных инженеров приступают к рытью подземных ходов по направлению к городским стенам, чтобы, заложив под них пороховой заряд, подорвать их. Но «слухи», проложенные Фёдором Конём при строительстве оборонительных сооружений Смоленска, из раза в раз помогают всё это обнаружить. Особо удачно действуют защитники города 16 января 1610 года. Точно определив место работ неприятеля, они прорывают от «слуха» навстречу полякам собственный подземный ход, втаскивают туда небольшую пушку, внезапно ломают разделяющую их земляную перемычку, в упор расстреливают противника и, завалив взрывом «место боя», благополучно уходят^[68]. 27 января история повторяется, только на этот раз смоляне используют ядро «со смрадом»^[69], то есть начинённое серой и какими-то другими ядовитыми веществами. Прямо химическая атака какая-то! 14 февраля следует очередной подрыв польского подкопа, при этом гибнет руководивший работами французский инженер^[70].

Но зима с весной приносят Шеину и его товарищам не только радости, но и лишения: в городе достаточно ржи, овса, а также оружия, пороха и боеприпасов, но вот дров и сена не хватает, да и вода плохая. Приходится постоянно делать вылазки, чтобы запастись всем этим, а это неизбежные потери в людях. Но качественной питьевой воды всё равно не хватает, и начинаются болезни: зимой ежедневно хоронят по 30–40 человек, а к весне и вовсе по 100–150^[71]. В массовом порядке умирает скот, в конце концов резко взлетают цены на многие продукты. Плохие вести идут и со стороны Москвы: 3 мая там внезапно умирает один из немногих остававшихся у царя талантливых и победоносных воевод – его 24-летний племянник Михаил Скопи́н-Шуйский (поговаривают, что он по царскому повелению был отравлен)^[72], на помощь которого так надеялся Шеин. А в конце мая защитники города видят, что в польском лагере появились огромные пушки – осадная артиллерия.

По приказу короля командование к тому времени переходит к 55-летнему воеводе Яну Потоцкому (на следующий год ему будет суждено сложить под стенами Смоленска свою голову)^[73]. Вскоре к его войску присоединяются ещё около пятнадцати тысяч казаков^[74]. Бомбардировка города возобновляется с новой силой – и с более сокрушительными результатами. Но Шеин рук не опускает. Сразу же за городскими каменными стенами по его приказу сооружается вторая, земляная, основу которой составляют деревянные срубы. Воевода резко усиливает артиллерийский обстрел позиций противника, причём так, что поляки оказываются вынужденными рыть свои подкопы лишь по ночам. Защитники города выигрывают ещё несколько недель. Они знают, что им на помощь выступила из Москвы большая царская армия, и ждут её как манны небесной.

Но тут приходит страшная весть: 4 июля под деревней Клушино^[75], примерно в 250 километрах к северо-востоку от Смоленска, царские войска терпят сокрушительное поражение от того же гетмана Жолкевского^[76]. А 18 июля^[77] огромные ядра польской осадной артиллерии пробивают в городской стене брешь^[78]. Шеин знает о катастрофе под Клушино и предлагает переговоры. Он выезжает из города в поле, встречается с польским командованием и заявляет, что готов поступить так, как прикажет ему Москва. Фактически это означает предложение о приостановлении военных действий, но Потоцкий воспринимает это как слабость русского воеводы, на перемирие не соглашается и требует немедленной сдачи. Михаил Борисович возвращается в Смоленск, и через несколько часов начинается штурм. К пролому устремляется немецкая и венгерская пехота, а с другой стороны к стенам бросаются со штурмовыми лестницами запорожцы – это отвлекающий манёвр. Наёмники врываются в пролом, наталкиваются на возведённую Шеиным земляную стену и к полудню откатываются назад (ещё раньше отступают под артиллерийским огнём казаки). Атакующие теряют убитыми около тысячи солдат^[79] – потери по понятию тех времён весьма большие. Тут же возобновляется тяжёлая бомбардировка стен, и пролом значительно увеличивается. Потоцкий решается было на второй штурм, но начинается сильный дождь, и он решает повременить – тем более что король, который в это время болел и лежал в постели, сказал ему, что и предыдущий-то приступ проводить не следовало, поскольку, по его мнению, он был плохо подготовлен^[80]. Вновь наступает относительное затишье.

Но 11 августа штурм всё-таки происходит, причём самый мощный по числу участников^[81]. Его итог, правда, всё тот же. Более того, пехота даже не достигает пролома, казаков ждёт та же участь, а спешенные польские гусары вообще добираются только до рва^[82]. Защитники Смоленска ликуют, однако о самом роковом для них известии они ещё не знают: 27 июля царя Василия Шуйского свергают с престола^[83]. А ведь это означает, что новым русским государем должен стать королевич Владислав, сын того самого короля Сигизмунда Третьего, который вот уже почти год терпит под стенами Смоленска неудачу за неудачей. Так что ничего хорошего эта новость Шеину не сулит.

Ухудшается положение и в осаждённом городе. Уже добрые полгода смолян косит неведомая болезнь. Она начинается в ногах и потом распространяется по всему телу. Люди, выбравшиеся из крепости, чрезвычайно слабы и бледны, но поляки с удивлением отмечают, что для них эта болезнь оказывается не заразной^[84]. Объясняется же всё просто. Русские источники пишут: «Грехов же ради наших пришла в Смоленск на людей болезнь великая цинга, потому что не было соли в Смоленске, померли многие, а остались немногие люди»^[85]. Главным лекарством от цинги является, как известно, еда, богатая витамином С, так что смолянам нужно было есть не соль, а квашеную капусту да клюкву. Увы, никто об этом в те времена не знал (в том числе, естественно, и поляки)…

Вплоть до сентября боевые действия замирают. Сигизмунд III остаётся под Смоленском и ждёт послов от московских бояр, которые должны принести ему весть об их готовности принять царём Владислава. Посольство еле тянется: дороги неспокойны, да и дожди в то сырое лето превратили их в болота. Наконец послы предстают перед королём и передают ему долгожданную новость. Привезли они с собой и грамоту Шеину, в которой ему предлагается прекратить сопротивление и принести присягу на верность польскому королевичу. Наш воевода соглашается, посылает к Сигизмунду своих приближённых и интересуется, когда можно будет «целовать крест». Но король неожиданно отвечает, что Смоленск – дело особое, что он уже больше года здесь воюет, поэтому присягать на верность Шеин со смолянами должен и ему, и его сыну да к тому же не прекратить сопротивление, а сдаться. И вообще заявляет, что для защитников города уже и то почётно, что сам государь Речи Посполитой так долго не мог его взять. Это кардинально меняет дело. Вышедшие из крепости жители, уже начавшие было торговать со своими противниками, возвращаются обратно, запирают ворота, и Шеин заявляет, что присягать он готов только в соответствиях с инструкциями из Москвы и до получения иных указаний сражаться продолжит. Русские послы, видя правоту воеводы, давить на него не решаются, но король – в бешенстве (хотя всем очевидно, что он не прав). Умудрённый опытом гетман Жолкевский пытается его урезонить, но Сигизмунд упёрся и стоит на своём^[86].

Защитникам города предъявляется ультиматум: либо сдача и присяга и королю, и королевичу, либо разгром и поголовная смерть. Времени им даётся на раздумье три дня. Но вместо ответа смоляне взрывают всю батарею осадных пушек поляков, к которой заранее скрытно прорыли подземный ход^[87].

Штурм опять приходится отложить. Лишь примерно через два месяца король подтягивает к городу новые крупные орудия, и подготовка к приступу активизируется. Сигизмунд III торопится: у него подходят к концу деньги, наёмники без них воевать не будут, а польский сейм выделять новые средства совсем желанием не горит. (В похожей ситуации оказался в декабре 1581 года под Псковом Стефан Баторий, о чём я рассказывал в своём эссе об Иване Грозном.) Атака назначается на начало декабря.

Ей предшествует очередной подкоп. На этот раз неприятелю помогает перебежчик из Смоленска, который участвовал в рытье контрподкопов и взялся прорыть подземный ход так, чтобы он прошёл намного ниже наших «слухов». Надо сказать, что ему это удалось. Осаждающие зарылись так глубоко, что смоляне их работ не услышали. Поляки подошли под стену, набили подземный ход порохом и произвели подрыв. Пороховой заряд был просто гигантским – «несколько десятков центнеров»^[88], – но результат оказался ничтожным: взрыв разметал уже имеющийся пролом, не затронув ни остальные части стены, ни земляной вал^[89]. Тем не менее поляки бросаются на приступ, трижды пытаются прорваться сквозь пробитую брешь, вновь упираются в земляной вал, попадают под уничтожающий огонь русских пушек, нацеленных прямо в пролом, и откатываются назад. Один из польских участников той атаки потом напишет: «русские в большом числе защищали вал вышиною в два копья, за валом стояло их несколько рядов, готовых к битве, наконец, [идти вперёд] не дозволяли пушки, с трёх сторон направленные к отверстию»^[90].