Их ужасная задача уже настолько продвинулась, что они сочли за лучшее закончить ее в темноте. Гроб откопали, разломали; труп положили в промокший мешок. Похитители вдвоем отнесли его в гиг; один сел в экипаж, чтобы держать этот страшный груз, другой взял лошадь под уздцы и повел ее, ощупывая рукой стены ограды и кусты; так двигались они, пока не очутились на более широкой дороге близ Фишер-Триста. Тут молодые люди заметили на небе слабое, рассеянное сияние света и приветствовали зарю. Они пустили лошадь хорошей рысью, и колеса их экипажа весело загромыхали по направлению к городу.
Оба медика насквозь промокли во время своей работы. Теперь, когда гиг запрыгал по глубоким выбоинам, страшная вещь, стоявшая между ними, стала падать то на одного из них, то на другого. И при каждом ее новом прикосновении оба инстинктивно торопливо отталкивали ее. Как бы ни было естественно это качание трупа, оно начало действовать на нервы двух товарищей. Макферлен бросил какую-то неуместную, недобрую шутку о жене фермера, но она прозвучала глухо и замерла среди молчания. А страшная поклажа по-прежнему качалась из стороны в сторону; то мертвая голова, как бы с доверием, склонялась к плечу одного или другого, то сырой, холодный как лед холст бил их по лицам. Ползучий холод леденил душу Феттса. Он посмотрел на мешок, и ему показалось, что страшный предмет стал больше прежнего. Повсюду в окрестностях, вдали и вблизи, выли собаки, провожая гиг жалобными трагическими звуками. И в уме Феттса вырастала мысль о каком-то страшном чуде, о какой-то непостижимой замене. Ему чудилось, что собаки воют от страха, чувствуя присутствие их кощунственной поклажи.
– Ради Бога, – с невероятным усилием выговорил он, – ради Бога, зажжем фонарь.
По-видимому, и Макферлен испытывал что-то подобное; хотя он не произнес ни слова, но остановил лошадь, передал вожжи товарищу и стал зажигать уцелевший фонарь. Они уже были на перекрестке, от которого дорога ведет к местечку Оученклиннай. Дождь все еще лил с такой силой, что казалось, начинался второй потоп, и в море сырости и тьмы зажечь фонарь было очень нелегко. Но вот мерцающее голубое пламя перешло на светильню фонаря, стало разрастаться и наконец бросило около гига широкий круг туманного света. Молодые люди увидели друг друга и то, что было с ними. Намокший холст плотно облегал мертвое тело; голова трупа явственно обрисовывалась; плечи хорошо были видны; призрачный и вместе с тем вполне реальный образ, явившийся перед молодыми людьми, заставил медиков пристально вглядеться в их страшного спутника. Некоторое время Макферлен неподвижно стоял, подняв фонарь. Неопределенным, непонятным ужасом веяло от мертвого тела, закрытого холстом; леденящий страх, как мокрый саван, обнимал молодых людей; белая кожа на лице Феттса натянулась; бессмысленный страх при мысли о том, чего быть не могло, заполнял его мозг. Еще секунда, и он заговорил бы, но его опередил Макферлен.
– Это не женщина, – понизив голос, сказал Уольф.
– Тело женщины положили мы в мешок, – прошептал Феттс.
– Подержите фонарь, – произнес его товарищ. – Я должен видеть ее лицо.
Феттс взял фонарь, его спутник развязал мешок и поднял холст, закрывавший голову трупа. Яркий свет упал на смуглые резкие черты, на выбритые щеки лица, слишком хорошо знакомого молодым людям и которое часто являлось им в грезах. Дикий вопль прозвучал в темноте; похитители трупа бросились в разные стороны. Фонарь упал, разбился, потух. Лошадь, испуганная необычным волнением, прыгнула вперед и понеслась к Эдинбургу, увлекая за собой единственного седока, оставшегося в гиге, – труп мертвого и давно изрезанного на куски Грея.