Песня Рахеро и другие баллады

© Воротари К., 2021

© «Издание книг ком», о-макет, 2021

* * *

Вызывает удивление, почему «Песня Рахеро» и «Пир голода», заглавные произведения сборника Роберта Льюиса Стивенсона «Баллады», до сих пор оказывались не переведёнными на русский язык. Они открывают для читателя целый пласт культуры и истории, позволяют взглянуть глазами близкого наблюдателя на неведомый для многих из нас мир Полинезии прошлого.

Надеюсь, что материал, изложенный в этом издании, будет интересен всем. Но особо рекомендую ознакомиться с ним любителям творчества Стивенсона, а также – специалистам, изучающим английскую литературу конца XIX века или этнографию и мифологию народов Океании.

Хочу выразить искреннюю благодарность Сергею Борисовичу Кизиеву, моему другу и просто замечательному человеку, за содействие в издании этой книги.

Кьяра Варотари

Семья Стивенсонов на веранде своего дома на острове Уполу, Самоа. 1892 год. На фото слева направо: Ллойд Осборн (сын Фанни), Маргарет Бэлфур (мать Льюиса), Изобель Стронг (дочь Фанни), Роберт Льюис Стивенсон, Остин Стронг (сын Изобель и Джозефа), Фанни Стивенсон (жена Льюиса), Джозеф Дуайт Стронг (муж Изобель).

Туситала и его «баллады»: о Стивенсоне

Роберт Льюис Стивенсон родился 13 ноября 1850 года в Эдинбурге, в семье Томаса Стивенсона, ведущего в Шотландии инженера маяков. Вообще, разработка и устройство маяков были династическим делом Стивенсонов: ещё его дед, Роберт Стивенсон, от которого писатель и унаследовал первое из своих имён, уже был известным в Шотландии разработчиком маяков. Все дяди и двоюродные братья Роберта Льюиса по отцовской линии тоже были инженерами маяков. Он и сам начинал учиться в Эдинбургском университете на инженера, но затем, резко сменив свой выбор, перевёлся на юридический факультет. По окончании им обучения его отец даже с гордостью повесил на свой дом ещё одну медную пластинку с надписью: «Р. Л. Стивенсон, поверенный в делах». Однако и юриспруденцией Стивенсон заниматься не стал, предпочтя ей сочинительство.

Дома писателя с самого детства звали просто Льюис. Так звали отца его матери, Льюиса Бэлфура, настоятеля церкви. Стивенсон, ещё будучи мальчиком, проводил много времени в доме своего деда по материнской линии. Льюис Бэлфур, как и его дочь Маргарет Изабелла, всегда имели слабые и болезненные лёгкие, и, вероятно, именно от матери и её отца писатель унаследовал свою хроническую болезнь.

Ещё в возрасте трёх лет переболев крупом, Льюис всю свою жизнь мучился от болезни лёгких. Врачи его времени диагностировали у него туберкулёз. Однако современные исследователи, основываясь на описаниях симптомов и хода течения обострений, сходятся к тому, что это был либо бронхоэктаз, либо даже саркоидоз. Заболевание писателя осложнялось его пристрастием к курению. Болезненный, чрезвычайно худой Стивенсон, если бы не носил усов, то и в свои сорок лет походил бы на пятнадцатилетнего мальчика.

Осознав хрупкость своей жизни ещё в детстве, Стивенсон, вероятно, решил прожить её так, как хотелось только ему, – на полную, бескомпромиссно бунтарски, занимаясь только тем, чего по-настоящему желал. Первые проявления этого случились ещё во время учёбы в университете. Он не остановился на том, что в 1871 году «предал» в глазах родни дело деда по отцовской линии. Вскоре он объявляет себя атеистом. Дошло до того, что он, крещёный как Robert Lewis Balfour Stevenson, к 23 годам официально меняет своё имя на Robert Louis Stevenson, не желая больше иметь никакой связи со священником Льюисом Бэлфуром. Правда, в домашнем кругу все продолжали его называть Льюисом, а не на французский манер – Луи, как следовало бы произносить такое новое написание.

У Стивенсона с детства проявились две его страсти. С самых ранних лет, даже когда ещё не умел читать и писать (а читать он научился достаточно поздно для людей его круга – уже после семи лет), он сочинял истории и всегда любил путешествовать, черпая вдохновение из каждой своей поездки. Первым напечатанным произведением Стивенсона стала книга «Восстание Пентленда: страница истории», изданная в 1866 году на деньги его отца тиражом 100 экземпляров. Как ни странно, Томас Стивенсон поначалу не противился сочинительству сына и даже гордился этим его талантом. Вероятно, он помнил, как в своё время его отец запрещал ему тратить время на такое творчество.

После 1873 года Стивенсон довольно часто посещал континентальную Европу. И во время одного из таких путешествий, в 1876 году, встретил Фанни – Френсис Матильду Ван де Грифт Осборн, замужнюю американку, на десять лет старше его, с двумя детьми. Когда они повстречались, Фанни уже была состоявшимся писателем рассказов для журналов. Она стала музой Льюиса, человеком, убедившим его, что он сможет прожить за счёт своего сочинительства, а позже – и его женой. С тех пор они проводили вместе большую часть времени, пока в 1878 году Фанни с детьми не вернулась в США с намерением развестись.

Узнавший о долгожданном разводе возлюбленной Стивенсон намеревался ехать к ней в Калифорнию, но отец выступил против и не дал денег на поездку. Стивенсону пришлось долгое время копить на второй класс трансатлантического парохода и самые дешёвые места на поезд через весь американский континент. Только спустя полтора года, тяжело больным, почти при смерти, он добирается наконец до Калифорнии, где влачит полунищенское существование.

В мае 1880 года Льюис и Фанни поженились, а свой медовый месяц они провели с сыном Фанни, Ллойдом, в самовольно «захваченном» ими заброшенном поселении прииска. Позже, в 1883 году, Стивенсон издаст об этом книгу «Поселенцы Сильверадо». Её содержание настолько возмутило его отца, что он скупил весь тираж.

После 1880 года семейная чета Стивенсонов несколько раз посещает Британию и снова возвращается в США, пока в 1884 году окончательно не обосновалась в Англии. Хотя здоровье Льюиса оставляло желать лучшего, именно в этот период он пишет свои самые известные произведения: «Остров сокровищ», «Загадочная история доктора Джекила и мистера Хайда», «Похищенный», «Чёрная стрела».

В 1887 году Томас Стивенсон умер, и Льюис, единственный ребёнок в семье, унаследовал всё его состояние. В Шотландии его больше ничего не держало, более того, все врачи считали, что северный влажный и холодный климат губителен для него. В 1888 году Стивенсон нанимает в Сан-Франциско яхту и со всей своей семьёй пускается в длительное путешествие по островам Тихого океана. Во время этой поездки Стивенсон останавливался на Маркизских островах, почти три месяца жил на Таити, несколько месяцев гостил на Гавайях, где был тепло принят правящим королём, был на островах Тонга, в Новой Зеландии и Австралии. Ни в США, ни в Европу он больше никогда не возвращался.

Будучи несомненно талантливым прозаиком, Стивенсон писал и стихи. К тому времени были опубликованы два его стихотворных сборника: «Детский сад стихов» («A Child’s Garden of Verses») со стихами для детей и «Подлески» («Underwoods»), где существенную часть занимали произведения на его родном «лотианском» языке (то есть смеси английского с гэльским). Всего в его творчестве насчитывается около трёхсот стихотворных произведений.

Сборник «Баллады», который вышел в нью-йоркском издательстве в 1890 году, можно в большой степени считать плодом его тихоокеанского путешествия. В этот сборник вошли пять баллад Стивенсона, четыре из которых основаны на легендах, в их числе две самые длинные – это поэмы, написанные после посещения островов Тихого океана. Всегда склоняясь к историческим и приключенческим произведениям, в этом сборнике Стивенсон показал себя собирателем фольклора. Каждая из баллад основана на реально существовавших историях, а некоторые передавались много лет из уст в уста.

Широкому кругу русскоговорящих читателей знакома только одна баллада из этого сборника Стивенсона. В оригинале она называется «Вересковый эль: гэллоуэйская легенда», но многие из нас, благодаря таланту Самуила Яковлевича Маршака, с детства знают её как «Вересковый мёд». Существуют также единичные и малоизвестные переводы «Тикондероги» и «Рождества в море». Так уж сложилось, что самые монументальные произведения сборника, основанные на легендах островов Тихого океана, не были до сих пор известны нашему читателю.

Все баллады Стивенсона трагичны. Это истории войн, жертв, боли, предательств, чести и героизма. Глубина проникновения писателя в рассказываемые события поражает. Вы как будто смотрите на происходящее своими глазами, переживаете утраты и скорбь отдельных личностей и целых народов. Судьбы людей, их быт и душевные переживания, изложенные Стивенсоном, никого не оставят равнодушными. Автор углубляется в самые мелкие детали повествования – от описания природы и климата до тонкостей общественного устройства. Впрочем, я на этом остановлюсь и оставлю читателю возможность испытать собственные ощущения от «Баллад».

В 1890 году Стивенсон решил окончательно поселиться на Самоа и купил там дом с большим участком земли, где прожил всего четыре года. Но за это время он сумел настолько заручиться доверием островитян, снискать такой авторитет среди самоанцев, что они стали считать его за своего. Он получил от местных имя Туситала, что можно перевести как «рассказчик историй». Возмущённый действиями развитых держав, делящих Самоа и не считающихся с интересами коренного населения, Стивенсон начинает заниматься политикой, фактически став советником верховного вождя Самоа. Он писал, обобщая свой небольшой опыт политической жизни: «У меня были предубеждения насчёт сантехников, но по сравнению с политиками сантехники просто сияют чистотой».

Долго продлиться его островной жизни было не суждено. В 1894 году Стивенсон перенёс инсульт и скоропостижно скончался вскоре после своего 44-летия. Его мать пережила его почти на три года. Он похоронен на горе, в своём поместье, на острове Уполу (главном острове Самоа), откуда открывается вид на бескрайнее море. Теперь в его поместье, как и почти везде, где он когда-либо жил или останавливался, находится его музей. Как он и хотел, на его могиле написана эпитафия его собственного сочинения^[1], переведённая мною так:

 
Под широким звёздным небом
Вырыли б могилу мне бы.
Рад был жить и рад, что в небыль
Я ложусь с такой мольбою,
Чтоб на камне стих набился:
«Здесь лежит, куда стремился;
Дома моряк, из морей воротился,
Дома охотник, простился с горою».
 

Кьяра Варотари

Часть I. Роберт Льюис Стивенсон
^{Баллады}

Песня Рахеро: таитянская легенда^[2]

ПОСВЯЩАЕСЯ ОРИ-А-ОРИ

 
Ори, мой брат островной,
В каждом звуке и значеньи тебя тут много, друг мой,
Эта история твоих страны и племени,
В твоём любимом доме твоим почётным гостем, мной,
На языке английском сложена. Владей теперь такой,
А подпишусь я данным тобой именем.
 

ТЕРИ-И-ТЕРА^[3]

I. Убийство Таматеа^[4]

 
Однажды в далёкие дни, как люди Тайарапу^[5] скажут,
Пошёл паренёк за рыбой, и вроде, удачно даже.
Имя ему Таматеа: доверчив и добр при том,
Милый на вид и шустрый, но недалёк умом.
Во всём мать свою он слушал, что за жену была:
Умом была и глазами, жизнь свою им жила.
 
 
Вернулся один он с моря, с рыбалки пришёл к берегам,
Лодку на пляж он вывел, и мать ждала его там.
«Будь ты здоров! – сказала. – Вовремя ты пришёл.
Выбери рыбу лучшую на королевский стол.
Страх ведь лютует у трона, и хоть вся страна нищает,
Вялость ног и рук скупость быстро там подмечают,
И учтены все налоги, и высчитан каждый час,
И горе тем, кто промедлит, тем более – кто недодаст!»
 
 
Так мать ему сказала, мудрой та мысль была.
Ведь баламутил тайно Рахеро под короля.
Никто и не ждал сигнала, что уж народ бродит,
И подчиняться не хочет, и на налог скупит.
И когда к храму Оро^[6] чёлн последний летел,
И жрец, открыв корзину, жертвы лик оглядел, –
Его от зловещей картины дрогнул взгляд не зря:
Мёртв в этот раз был айто, из дома что короля. <1>^[7]
 
 
Так Таматеа матери на берегу внимал,
Он быстро сплёл корзину, рыбу из лодки взял
И в один миг послушно на плечи всё водрузил,
И зашагал он с песней, – хватало на всё ему сил.
Весь путь он шёл вдоль моря, волнами что ревело,
В месте, где риф был сломлен, пассат^[8] умножал то дело.
Слева^[9], как в дыме битвы, твердью восстали валы:
Вершинами гор поднялись, остров подняв внутри.
У деревень и мысов, у рек, у гор и долин –
У всех было имя живших, кто помним был и любим,
И неспроста те названья в песнях народ восхваляет,
Песни хоть древних дней, никто их не забывает:
Юных средь лунной ночи учат им старики,
Девушки все и парни поют их, надев венки.
И Таматеа неспешно и беззаботно шагал,
Он свиристел хриплой флейтой и птицею напевал,
Жарился он на солнце, отдыхал у деревьев в тени,
Переходил вброд реки, порою выше коленей,
В его пустом сознаньи лишь тысячей толпились
Былых храбрецов деянья, в песнях что доносились.
 
 
И подошёл он к месту (в Тайарапу лучше всех)^[10],
Где тихой долины роща выходит на шумный брег,
Выплёскивая там реку. Пай тут был увлечён. <2>
Здесь, в своём буйном детстве родными на смерть обречён,
Зверем жил Хоно-ура, волосы в грязь скатав,
Только дождём омытый, пламя во тьме не знав,
Мощными руками своими он дерева склонял
И, утоливши голод, без плода стволы отпускал.
Здесь тенью туч ходила, невзгоды тем предвещая,
Ахупу, дева из песни, вершины гор посещая.
Одним из них был Рахеро, – богам подобного рода,^[11]
Наследовал хитрый ум он и красоту породы.
В юности был он айто и по земле ходил,
Словом дев ублажая, мужчин он рукой разил.
И знаменит он тем был, пока, отойдя от дел,
Не перестал сражаться и песнь свою не спел.
 
 
Мой дом, что по-над морем (из жизни той былой),
Любимый праотцами и так любимый мной!
Глубокое ущелье Пая и Хоно-уры сильного долина,
Опять пассата слышен крик в лесах, что на вершинах.
 
 
Мой дом, в твоих стенах звучат всего сильней
И море, и земля, что мне всего милей.
Я слышал много звуков – восторгов и смертей,
Но мне родней пассаты среди твоих ветвей.
 
 
Слова он пел такие, но думал совсем о другом,
Желание славы билось в горячем сердце том.
Он был ленивым и хитрым, любил лежать загорать,
Не прочь был повеселиться и просто так поболтать.
Он был ленив настолько, что худ был и стол, и дом,
Ни рыбу не ловит в море, ни сходит в лес за плодом.
Сидел и смеялся дома, но власть короля не чтив,
Он разносил все слухи, рукою свой рот прикрыв,
Измену тем источая. Он ждал, когда день придёт –
День собранья народа, когда барабан забьёт,
Когда будет голосованье и все короля сместят,
Смешливого и ленивого Рахеро на трон пригласят.
 
 
Пришёл тут Таматеа и дом у ручья узрел,
А у него Рахеро копал печь и есть хотел. <3>
Был он в одной повязке, в татуировки одет,
На мощной его спине играл пальмы тенью свет.
Быстро глаза он поднял на подходящий шаг,
И рот слюной залился, мозг о еде воззвав,
Заметил: несут корзину, прикрытой от солнца и мух, <4>
Ведь хоть разводил он печку, от мяса в доме – лишь дух.
 
 
И вышел он навстречу, и парня рукой придержал,
И, восхваляя древних, так он ему сказал:
«В Тайарапу все наши предки, что весь народ создали,
Свободно себя едою в час любой ублажали,
Вкушали они на ходу и в лодке когда у весла,
Вставали порой закусить, хоть уже ночь пришла.
Неплохо б тебе, молодцу, заветам внять отцов.
Ты вовремя так пришёл! Огонь мой уже готов». –
«Вижу я твой огонь, но мяса вот нет на нём», –
Ответил ему Таматеа. «Да ну! Тут всё путём:
И море здесь, и ручей – все живностью полнятся,
И рыбины в них огромные, как свиньи, там роятся,
И раки в речке рядом идут по дну толпой». –
«Всё это может быть, но только не со мной.
Я б с радостью поел. Увы! Нужда зовёт:
Я рыбы дань несу, король её уж ждёт».
 
 
Во взгляде у Рахеро тут вдруг огонь завис.
«Вот мой обед, – подумал он, – а королю сюрприз».
И, обняв молодца рукой, с тропы его забрал,
Смеялся, и шутил, и льстил, и в бок того толкал:
«Поёшь, как птичка ты, мой друг, так в жизни не спою,
Но не боялись короля так в молодость мою,
Что тебе час, коль сердцем ты перед собою честен?
Иди в мой дом, там посиди, посмейся среди женщин,
А я, нам сделать чтоб обед, заброшу свой крючок».
 
 
Послушный Таматеа груз в тенёк повесил, на сучок
На дереве, сойдя с тропы. Рахеро очень весел был,
Смеясь, как будто птицелов, который птицу приманил.
И выбрал он себе крючок, его прилежно осмотрев, <5>
И, подышав, полировал, о кожу ног своих терев,
Циновку выдал простачку, сказав, чтоб парень не скучал,
Пока гостеприимный он рыбалкой быстрой промышлял.
И, выйдя вон, Рахеро встал, всего себя в слух превратил,
Внутри услышал женский смех, когда простак шутил.
Тайком он подошёл в тенёк, там, с рыбой где висела
Корзина в манговых ветвях. Свершая подло дело,
Корзину ловко приоткрыл и рыбью мякоть взял,
Ту, что достойна короля и вождь бы пожелал.
Её он завернул в листы, и на угли поставил,
И, мякоть прикопав, взамен объедки предоставил,
Прилежно всё запаковав в корзину, говорит:
«Закусочка тебе, король, надеюсь, что стошнит. –
Корзину он вернул на сук, чем вызвал мух экстаз. –
Вот тебе соус к ужину, король лукавых глаз!»
 
 
Как только печь открылась, понёсся рыбный дух.
В тени дома Рахеро все сели за еду,
И тихо листья чистили, шутили и смеялись,<6>
И поднимались чаши, и залпом выпивались,
Но больше ели в тишине. И, есть закончив враз,
Рахеро будто вспомнил, по солнцу смерив час,
Сказал он: «Таматеа, пора бежать, мой друг».
 
 
И Таматеа тут же встал, во всем послушней слуг,
Корзину взяв на плечи, с хозяином простившись,
Вдоль шума волн он зашагал, в дальнейший путь пустившись.
И долго так ещё пройдя, увидел рай зелёный,
И стебли пальм, и тени, и крыш строений склоны.
И там, меж ними, во дворце, король сидел высок,
Вокруг с оружьем айто и йоттовы у ног. <7>
Но страх червём был в сердце, и страх – в его глазах,
Измену в лицах он искал и ложь искал в речах.
К нему явился Таматеа, в руках он дар держал
И, воздавая почести, стоял он, как вассал.
И молча слушал всё король, с закрытыми глазами,
Гнуснейшей мыслью был объят и страхов образами,
И молча принял этот дар, и отослал дарителя.
И Таматеа пошагал назад, к своей обители.
 
 
Король сидел задумчивый, но слух прошёлся вдруг,
Шептались тихо йоттовы, а чернь болтала вслух,
Всех хохот просто разбирал от наглости такой:
Объедки королю дарить – в лицо, перед толпой.
Король лицом краснел, белел от гнева и стыда,
То в его сердце пламень был, а то текла вода,
Он повернулся вдруг назад и айто крепко сжал,
Из караула молодца, что с омаре стоял,<8>
Команду в ухо произнёс и имя указал,
Тем свой бессильный гнев и страх, казалось, разогнал.
 
 
А Таматеа-дурачок был к дому на пути,
В лицо ему вставала ночь, день гаснул позади.
Рахеро видел, как он шёл, и радость в нём была,
Желал он королю позор, но не парнишке зла.
И тот, кто по пути встречал, приветствие дарил,
Ведь он был дружествен лицом и так же говорил.
Он рад был снова видеть люд и рад, что сделал дело,
Он уже к дому подходил, почти уж солнце село.
В Тайарапу купанья час настал. И все кругом,
Приятно, весело смеясь, купались перед сном.
Спускалась на долину ночь. А солнце на горах
Застыло, кажется, пока, сражаясь в облаках,
Едва сияло в высоте. И листья изумрудами
У пальм, и тени их стволов на всю длину разнузданны.
Тень Таматеа головы зашла уже домой^[12].
 
 
Как вдруг он шелест бега ног услышал за спиной.
Он, повернувшись, увидал: вот воин на тропе
При поясе, вооружён, бежит за ним, вспотев.
Прыжок, и он уж рядом с ним, и, слова не сказав,
Свой омаре он в ход пустил, жизнь пареньку прервав.
 

II. Отмщение Таматеа

 
Предательство Рахеро уж вскоре позабыто,
Король сидел на месте, простак лежал убитый.
 
 
Но Таматеа мать в глазах хранила смерти блики.
И несколько ночей не спал Тайарапу под крики.
И вот, когда дитя в лесу стал холодом сомненья,
Она не знала дом, друзей, лишь лес ей окруженьем,
Звенели горы звуком горя, что из груди стенала:
Рвала впустую воздух ртом, как лев, она кричала,
Пронзая слушающих слух и раня их сердца.
Но, как погода в море может меняться без конца,
Внезапно ураган забрав обратно в небеса,
И бросит в штиль стоять корабль, повесив паруса,
Дыханье ветра прекратив, как свет от лампы, вмиг,
И приближая этим всем беззвучный смерти крик,
Так вдруг, стенанья прекратив, она тихонько встала,
Покинув свой печальный дом, спокойствие сыскала,
Смерть унеся в своей груди, точа её рукой.
 
 
Она прошла все берега земли немалой той.
И, говорят, она без страха спала во тьме ночами
В местах ужасных, лишь смотря открытыми глазами
На ленты света, что от храма к храму всё несутся, <9>
Ни моря в лодке не страшась, ни горных троп, что вьются.
Из края в край по острову, не меряя преграды,
От короля до короля несла рассказ утраты.
И королю за королём престолы посещала,
Припоминая всё родство, что в песнях называла,
Все имена своих отцов. И, сердце усмирив,
Шутила, чтоб поймать их слух, смеялась шуткам их:
И так сначала завлекав, вдруг тема изменялась:
И все люди из Вайау^[13] той смертью проклинались.
И соблазняла королей богатством тех земель,
И льстила: «Если не у вас, чья ж армия мощней?»
И, ещё раз сменив настрой, вновь песню заводила,
Взывая барабанов бой и павших воинов силу,
Взывая птиц из облаков закончить пир земли.
Внимали молча короли и головой трясли:
Ведь знали, что в Тайарапу сильны в боях лихих,
Как и в пирах, – и Вайау не менее других.
 
 
Она пришла в Паэа^[14], к Намуну-ура племени, <10>
К врагам заклятым Тева^[15], не терпящим их имени.
Её король Хиопа тепло там принимал: <11>
И выслушал, и взвесил, и мудро размышлял:
«Мы здесь, прикрыты островом, жильё своё ведём,
И ветер нас не мучает, волна нам нипочём.
Но там, в земле Тайарапу, расклад другой идёт,
Пассат их бьёт, не жалуя, и море там ревёт,
Ветра уносят песни волн аж до вершины гор,
Где зелены леса стоят. Народ, как на подбор,
Там крепок, твёрд и закалён, силён в боях лихих,
Как и в пирах, – и Вайау не менее других.
Теперь послушай, дочь моя, ты мудрости отца:
В любой есть силе слабости, – два глаза у лица.
Сильны своими омаре, копьё кидают метко,
Но глупые и жадные, как свиньи или детки.
Мы здесь, в Паэа, высеем достойные сады:
Бананы, каву^[16], таро^[17] – священные плоды,
Объявим мы свиней тапу, рыбалку – год закроем, <12>
Так мы запасы всей еды в Паэа здесь утроим.
И славу о богатстве нашем остров разнесёт,
Туда, куда мы захотим, слух языком дойдёт.
И свиньи из Тайарапу поднимут свою пасть,
А мы устроим им силок и станем тихо ждать
Пока унюхают еду прожорливые свиньи.
А между тем построим дом из твёрдой древесины^[18]
Да негорючих ремешков, чтоб крышу прикрутить,
Такой рукам не повредить, огню не поглотить.
И, когда свиньи прибегут, начнётся пир у нас,
И в том пиру они помрут, не встретив утра час.
Вот так поступим. Сердцем я скорблю вместе с тобой,
Не жить Натева^[19] с Намуну, как огню – с водой».
 
 
И сделали, как он сказал, сады там зацвели,
И вести понеслись кругом и к Вайау пришли.
Намуну-ура люди поплыли в даль ветров,
Где Тева города стоят вдоль южных берегов,
Бросая за борт всю еду, и вот – прибой помог,
Принёс богатства к Тева он, лежат они у ног.
В морской воде весь урожай лежит, омыт волной,
И дети с ним играют, едят, несут домой.
И старшие, уставившись, судачили, шутили,
И кто бы к ним ни приходил, опрошены все были.
И так мало-помалу молва кругом идёт:
«В Паэа прямо на земле еда везде гниёт,
Свиней там много, будто крыс, – их невозможно счесть.
Намуну-ура пареньки, пред тем как в лодку сесть,
Прямо с земли, из-под ветвей, по самые борта
Каноэ грузят фруктами. Весь день команда та
Ест непрерывно: рулевой, гребцы, не зная горя.
А как заполнят животы, остатки сбросят в море!»
Слова все мудрые сбылись, и лишь наживку дали,
Как свинки из Тайарапу все мордочки подняли.
И пелись песни про родство, и сказки вспоминались
Все про жестокость войн, и как лишь миром достигались
Союзы кланов острова. «Конец войне, – сказали, –
К Намуну-ура поспешим, теперь друзья мы стали».
Так порешив, назначен день. Лишь поредела тьма,
Столкнув каноэ в море, оставили дома.
Дул сильный южный ветер, он клан весь собирал.
Над длинной рифа полосой шумел прибоя вал.
И тучи навалились над островом горою:
Горою над горами. И плыл весь флот каноэ
Лазурною лагуной. Команды без забот^[20]
На водных тех просторах вдыхали от щедрот,
И солнце их бодрило, везде, со всех сторон,
Валы бились о рифы, гася суровость волн.
Так люди из Вайау приятно плыли день,
Минуя пальмы мыса, заливы деревень,
Где все селенья Тева. И, рядом проплывая,
От лодки к лодке нёсся смех, и песни напевали.
И весь народ на берегу собрался посмотреть:
Кому-то видно всё с земли, другим – на ветки лезть,
Чтоб прокричать и помахать, – другого не могли:
Деревни, к ветру накренясь, скрывали вид вдали
Как птица, мимо что летит. Где мимо проплывали,
Как птицы, что несётся, крик, брег песней обдавали,
Желанным смехом юных дев, детей, что восторгались.
И наблюдатели им вслед смотрели, улыбаясь.
 
 
Селенья Тева позади, лишь Папара^[21] осталась,
Где дом вождя, где сборный пункт, война где начиналась,
Откуда маршем воины шли по землям по чужим.
А дальше из-под пальм теней вверх поднимался дым,
Клубясь, струясь и умерев, где уж закат пылал.
«Паэа!» – тут раздался крик. И плаванью финал.
 
 
Хиопа к берегу пришёл, уж ночь вела отсчёт,
Он визитёров насчитал примерно восемьсот:
Детишек кратконогих, что бегали меж древ,
Мальчишек безбородых и малогрудых дев,
И женщин коренастых – их верных матерей,
Отцов невозмутимых, что впереди семей,
А парни и молодки в кольце гурьбой стоят,
Чураются семейных, на короля глядят,
Пытаясь быть взрослее, но жесты их и взгляды
Нежны, как поцелуи, смеются, шуткам рады.
И там же патриарх, весь в седине, стоял
И немощной рукой свой бюст приобнимал.
Счастливые супруги, их выводок невинный –
Любимые дитя, – то жизни ход старинный.
Хиопа видел их, людей всех возрастов,
И чуть заколебался.
 
 
Но то был клан врагов.
И, жалость погасив, он мил был с королём,
С Рахеро и с другими достойными при нём,
Всем, кто имел свой вес, он слово находил,
Со всеми благородными о прошлом говорил.
«То правда, – он сказал, – у нас еда гниёт.
Но много вас, друзья, и пир большой грядёт,
Мы стали уж свиней ловить и забивать,
И фрукты приносить, и каву растирать.
Сегодня ляжем спать, чтоб завтра поутру
Все вы, король и жрец, сидели на пиру».
Хиопы молодцы всю ночь без сна трудились.
Со всех сторон свиней всё визги доносились,
И гостевых домов пол чисто устлан был,
И сборщикам плодов луною свет светил,
Тела их разукрасив тенями от ветвей,
И красный свет пылал от множества печей.
Так семеро из йоттовых трудились до утра,
Работа же восьмого невидима была.
Его отряд в лесу дрова, сгребая в кучи,
В вязанки собирал посуше да получше,
Те, что как порох вспыхнут, чтоб пламя занялось.
 
 
И вот настал день праздника. Как утро началось,
Леса заколыхались, вершины затряся,
Кокосовых орехов дождь будто пролился:
Восславя утро пира, пожара ветер шёл.
И вёл на пир Хиопа гостей всех в общий холл.
Всех возрастов толпою торжественно шагав,
В венках все улыбались, беды не предсказав.
На каждых трёх по свинке зажарили в земле
И навалили каждому закуски в стороне,
И фэи^[22], жареных в костре и свежих, – пополам,
Для каждого в достатке, как сена лошадям
Запасено в конюшне, и рыбы – объеденье, <13>
И соусов корытца, и хлебных древ печенье^[23],
И кавы полны чаны. Хоть раньше пир бывал,
Но изобилий здешних Вайау люд не знал.
 
 
Весь день они так ели запасы той еды,
Свиней сменяя рыбой, а рыбу – на плоды,
И осушали соус, и каву пили всласть,
Пока сон отупенья не стал на месте класть.
Сон сильный, как убийство, слепой, как ночь без звёзд,
Связав, их обездвижил, их души вдаль унёс.
Бесчувственны все вместе лежали стар и мал:
Боец с рукой смертельной, хвастун, что лишь болтал,
И женщина замужняя, привыкшая рожать,
И девочка невинная легли устало спать.
 
 
Хиопа встал, покинул холл, вождей своих забрав,
Катилось солнце уже вниз, вершины освещав,
Но ветер всё упрямо дул, не меньше, чем с утра,
Орехи сыпались в тени, и, словно флаг порвав,
Ветер разбил все облака в вершинах островных.
И по сигналу, молча, вмиг толпа людей других
Готовить стала быстро смерть, снуя и там, и тут,
Вязанки дров кладя вдоль стен, как муравьи бегут,
И возвели их высоко у стен со всех сторон.
Внутри царила тишина, у всех был крепок сон.
Стояла Таматеа мать с Хиопой рядом вместе,
Трясясь от радости и страха, как девочка-невеста.
А между тем спустилась ночь, тогда Хиопа сам
Пошёл проверить в холле всё, вверя своим глазам.
До крыши хворост сложен был, дровами дверь полна,
И восемьсот упитых тел храпело в неге сна.
Тогда отослан айто был, и он огня принёс.
«Внутри судьба целой страны, – Хиопа произнёс. –
Смотри! Я уголь раздуваю, сдувая весь восток,
И оголяю лес и брег, и пира голосок
Заглохнет здесь, в дыму костра, как крыша упадёт
На дом пустой, и пепел стен лишь ветер разнесёт».
 
 
И так в дрова он положил тот уголь раскалённый,
И побежала краснота в завал им возведённый,
И повалил обильно дым. Как та вода: сочится,
Потом пробьётся струйками и станет серебриться,
И вдруг всю дамбу, разорвав, теченьем унесёт.
Вот так, в мгновенье ока, ввысь тут пламя как скакнёт
В ночи, от ветра всё гудя, деревьев выше всех,
Окрестность моря осветя и местный его брег.
 
 
И Таматеа мать, крича, вверх руки вознесла:
«О, сына моего костёр, вот месть богов пришла,
Так долго я ждала её, но всё же увидала,
Теперь тоска всех дней моих, агония, пропала.
Желанье мести утолив, довольна я вполне,
Убийцы сына моего зажарятся в огне.
Десятикратно ценна месть, коль её долго ждать!
Прервали песню вы певцу? – Теперь вам услыхать
Сожженья песню! Мне, вдове, век доживать одной? –
Узрите, расы вашей плоть горит передо мной,
Все мучаетесь вместе: мужчины и ребята,
Все будете погребены, разнесены пассатом,
Дым вашего костра затмит звезду ночей».
 
 
Кричала так она, возвысясь средь людей.