Шизофрения. Том 2

И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг неё, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или её кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали:

– Ударь её из винта.

Исаак Бабель «Соль»

© Юкиш Никита Викторович, 2015

Испытание

Так уж повелось, что ни одна стоящая мужская затея не обходится без участия женщины, участия часто анти-созидательного, почти что разрушительного и редко, очень редко – по-настоящему что-нибудь дарующего или хотя бы дающего. Михаил не избежал участи всех сколько-нибудь неординарных личностей, которым суждено было подвергнуть своё творящее начало испытанию вездесущим инь. Он заметил её в метро в час пик: сквозь приятную дремоту успевшего занять сидячее место пассажира на мгновение открыл глаза и увидел перед собой приятный женский стан, хотя и закрытый по случаю холодной погоды стильным пальто серого цвета, но всё-таки отчетливо выдающий стройные ножки, закончившиеся к вящей радости наблюдавшего хорошими бёдрами. Радости, впрочем, суждено было улетучиться, когда Михаил не избежал соблазна и поднял взгляд выше: фигуру завершала приятно, в меру выдающаяся грудь, лицо немного восточного типа и в довершение – копна неестественно ярких чёрных волос. Не то чтобы привычно дремавший до сей поры Михаил пал мгновенной жертвой какой-то божественной красоты, отнюдь: перед ним стояла симпатичная, может, сними с неё пальто, окажется даже красивая девушка, но не более. Много их таких встречаешь в московской подземке, которая для мужчины есть один большой клуб знакомств по интересам и без оных.

Он продолжал дремать, поминутно открывая глаза, дабы убедиться, что всё ещё здесь нежный кашемир: так захотелось ему назвать манящую серую ткань, может, потому что звучало приятно и элегантно, а скорее – потому что других названий просто не знал. В очередной раз открыв глаза, он констатировал исчезновение приятного видения, глубоко вздохнул и по привычке всех не слишком решительных мужчин стал убеждать себя, что девушка в целом обычная, кто его знает, что там под одеждой, опять же по лицу не скажешь, сколько ей лет – там, может, сидит хороший тридцатник, да и вообще она выходила на две станции раньше него, можно опоздать на работу, и так далее убаюкивал растревоженное воображение Михаил, пока не услышал: «Осторожно двери закрываются».

В следующее две секунды, пока уставший голос объявлял следующую станцию, он вскочил и, прорываясь сквозь толпу, ринулся к выходу. Казалось бы, он должен был встретить сопротивление озлобленной людской массы, но публика, закономерно приняв его за проспавшего свою станцию, хотя и без лишней радости, но в целом охотно, с редким матерком подалась в стороны, пропуская его навстречу чему-то. Опять вялая толпа, эскалатор, на котором он пристально следит за своей избранницей, ощущение всё ещё не закончившегося сна.

«Впрочем, не ехать же теперь за ней, так можно и на работу опоздать», – твердит отрывистой морзянкой рассудок, всё это происходит будто бы не с ним; вдруг неожиданный всплеск адреналина, когда он обгоняет её, останавливает и, не слишком плохо для запыхавшегося кретина, произносит совершенно без столь нужной ему сейчас самоуверенности:

– Девушка, я понимаю, что нет ничего банальнее, но я буду идиотом, если не попробую с Вами познакомиться.

Реплика кажется ему самому настолько удачной импровизацией в подобных обстоятельствах, что он теряет дальнейшую нить разговора, который ведь продолжается, а значит, дело пошло: какие-то незначащие фразы, и вот он уже спешно вынимает из рюкзака отрывок бумажки и ручку, чтобы записать номер её телефона, попутно вспоминая, что является обладателем мобильника, и какого, спрашивается, чёрта, тогда не достал его. Бумажка, как назло, пестрила номерами, что, как ни странно, приятно удивило девушку, и она произнесла что-то вроде: «Я смотрю, Вы часто знакомитесь в метро».

Честность – самое глупое, что можно придумать в общении с женщинами, и Михаил откровенно признался, что это всего лишь номера сервиcного центра, но, по счастью, то ли из-за поспешной готовности, с которой он это сказал, то ли ещё почему, но девушка, её имя было Ирина, ни на секунду не поверила в то, как, к слову сказать, блестяще, вышел из щекотливой ситуации этот такой ещё вполне молодой человек. Быстрое прощание, и обладатель заветного телефона поехал на эскалаторе обратно, то ли спеша на работу, то ли убегая, чтобы не упустить удачу, но провожаемый благодарным взглядом девушки, которой приятна, в принципе, любая мелочь, совершённая в её честь, пусть даже кому-то всего лишь пришлось выйти на пару станций раньше, чтобы попытаться заполучить её номер. Кто знает, какие мысли тогда пронеслись в её голове, да и важно ли это знать; а, впрочем, были ли там вообще мысли, добавит саркастически настроенное мужское эго, и, наверное, будет отчасти право, но сейчас Михаил был полон приятного ощущения совершённого поступка: не ради знакомства с девушкой, не ради своей любви или похоти, а лишь ради того, чтобы избежать чувства разочарования от чего-то не сделанного. И как ни незначительна может показаться причина, она во многом и есть на самом деле двигатель многих и многих поступков, такая вот простая убогая мотивация – чтобы не было потом мучительно больно.

Не останавливаясь тем же вечером и двух часов в местном грузинском ресторане на стадии недолгой романтической привязанности, Михаил каким-то чудесным образом оказался героем постельной сцены с двумя такими разными любовниками, потому что, хотя и страдая чрезмерной любовью к алкоголю, остальных эмоций был почти что лишён, его же избранница в них просто купалась. Они были смыслом её существования, и она наполняла ими всё, что попадалось на её пути. Ирина была полной его противоположностью, не минусом, который так притягивает плюс, но собранием всех качеств, которые он не любил, даже ненавидел в людях. Непостоянство и непоследовательность, эта дикая эмоциональность, которую приходилось прямо-таки силой хотя бы на время гасить, ревность и злость – настоящая, животная, бессмысленная злоба на весь так сильно обидевший её мир, на судьбу и провидение, на него – любого него, который был с ней сейчас рядом. Такое не могло вызвать в нём ничего, кроме отвращения, и всё же… этот тонкий, чуть вульгарный аромат её духов. Из этого тела сочилась жизнь, чистая и неподдельная. Это тело не знало сомнений и иных страстей, кроме страстей любовных; последние дарят ощущение эйфории, первые разлагают душу ещё при жизни. От неё не исходил этот привычный, хотя и едва уловимый запах тления, когда жизнь подменяется существованием, заботящимся лишь о том, чтобы продлить самое себя, и потому избегающим сильных переживаний, дабы не заработать лишний седой волос или морщину.

Она жила, эта вечная крыловская стрекоза, упивалась мгновением своей молодости, щедро растрачивая её в потоках наслаждений. С одинаковой страстью отдавалась она как пороку, так и благодеянию, следуя порывам своего сердца, души да хоть бы и матки, но только не мозга. Именно мозга, а не ума, потому что, обнимая эту кристаллизованную сексуальность и красоту, Михаил чувствовал, что ум и интеллект в понятных ему доселе формах оставляют его, и пусть на одну ночь, но он научился вдыхать эту эссенцию чистого счастья, ибо обладать ею сейчас и было счастьем истинным, которое ощущаешь всем дрожащим от восторга нутром. Её полуулыбка, слегка раздвинутые, как бы в презрительной усмешке уголки рта, была создана для того, чтобы влюбиться в неё без памяти, и нимфа, трепещущая от наслаждения в его руках, очевидно не раз бывала предметом самой пылкой страсти и самой нежной любви, слитых воедино в поклонении её совершенству.

Как и отчего это пришло, Михаил не успел даже заметить, не то что понять. Он будто украдкой пристыженный наблюдал бесконечный порнофильм с самим собой в главной роли, сидя в партере амстердамского кинотеатра. Всё, что связывало его с Ириной, отдавало какой-то пошлой театральностью, а потому казалось нереальным и призрачным, покрытым дымкой сандаловых благовоний, которыми она так любила накурить любое место, где оказывалась. Чувство пришло внезапно. Ещё минуту назад он мог думать о том, что ему нравится в ней – удивительная пьянящая красота и обаяние, нежность её прикосновений. Понимал и осознавал, что всё глубже погружается в этот прекрасный омут, и за сильной привязанностью уже видел на горизонте очертания чего-то нового, неизвестного. В следующее мгновение всё изменилось: подобно вспышке, его осенило, что он больше не может думать о каких-то отдельных её чертах, этот совершенный бриллиант невозможно даже мысленно разделить на части. Было бы глупо оценивать и рассуждать о красоте солнца, которое давало ему жизнь.

Однако после бессонной ночи он нечеловеческим усилием всё-таки вынырнул. В буквальном смысле слова огляделся по сторонам и понял, что разум устоял. Было непонятно, как долго он сможет прожить без неё, но, очевидно, грело осознание того, что некоторое время всё-таки сможет. Большего в этот момент ему не хотелось и желать, тем более что, проведя с ней считанные часы в безудержной эйфории страсти и секса, он отчего-то почувствовал себя свежим и бодрым, но, боже, каким же истощённым, прямо-таки выпотрошенным. Как же не правы те, кто наивно полагает, будто женщины – это единственные наслаждения жизни, которые не вредны нам. Здоровью – может быть, а хоть бы даже и полезны, но как же эти дьявольские создания высасывают из нас всё самое лучшее, живое, жажду даже не жить, но творить и созидать. Конечно, он сам лично хотел посвятить себя отнюдь не созиданию, и вообще вся эта лирика была не очень уместна в его положении, но он и так уже стал существенно меньше пить, а постоянное напряжение и умственная деятельность требовали иногда хорошего форматирования жёсткого диска, так почему бы не позволять себе время от времени изменять любимому алкоголю с новым увлечением. Мысленно обозвав этим в данных обстоятельствах почти ругательством объект своей страсти, Михаил полной грудью вдохнул тусклый холодный воздух и быстрым чётким шагом довольного жизнью человека зашагал к метро. Бедный влюблённый, он принял за чистую монету обман сознания. Ему показалось, что чувство угасает – но спустя некоторое время его ещё больше захлестнула страсть.

Уже готовясь нырнуть в подземелье лучшей транспортной артерии города, Михаил вдруг просиял от только что пронёсшейся в его, как видно, всё-таки отдохнувшем мозгу неожиданной новой мысли. Импульсом к ней послужил незамысловатый диалог типичной молодой столичной семьи, то есть приезжих мужчины и девушки из Кемерово и Орловской области соответственно, решивших, объединив усилия, снять одну квартиру на двоих, а заодно уж и соединить на время истосковавшиеся по теплоте и ласке юные сердца. Результатом столь закономерного союза сделалось нежное прощание влюблённых на остановке, когда, слишком увлекшись потискиванием милой подруги, здоровенный детина решил оставить без внимания подошедший автобус, и тогда его спутница, нежно, но решительно высвободившись из крепких объятий, прощебетала ласково-укоризненно: «Ну всё, Андрюшечка, бери пальтушку, ведрушку и ехай». По-видимому, обиженный столь решительным отпором, Андрей тут же собрал в охапку указанные предметы и, бросив через плечо: «До вечера», решительно втиснулся в и без того переполненный транспорт, слегка утрамбовав чуть хрипнувшую интеллигентную старушку и ведром задев несчастного дохляка студента. Обе жертвы предпочли молча сносить ниспосланные провидением неудобства, хотя бабуля и причитала беззвучно, но закрывшиеся со скрипом двери скрыли от Михаила развязку трагедии, оставив в окне лишь могучую, как добротный капустный кoчан, голову покорителя столицы. Намёк провидения был слишком очевиден, поэтому, лишь только зайдя в кабинет, он позвонил Сергею с целью договориться о путешествии в гости к его загадочному другу-отшельнику. В трубке послышался сонный измученный голос, коротко поинтересовавшийся: «Что-нибудь срочное?», и, получив отрицательный ответ, пообещал набрать позже.

Несомненные преимущества владения частным бизнесом явно были налицо, поскольку ни одна самая блестящая карьера не избавит её обладателя от необходимости ежедневно, разве что не прямо к девяти ноль-ноль приходить на опостылевшую работу и проводить в заточении положенные уставом часы. Коварный трюк офисной рутины в том и состоит, что со временем заставляет относиться к потраченному времени по известному солдатскому принципу: «Солдат спит – служба идёт», забывая, что несчастный воин являет собой почти ещё подростка в самом расцвете сил, и, оттрубив положенное, он вернётся на долгожданную гражданку, где его будут ждать все удовольствия мира молодости. В свою очередь, тянущего унылую лямку хитрого клерка ждёт приближающаяся с каждым годом старость, которая уж точно не подарит ему массу новых впечатлений на не больно-таки долгожданной пенсии.

«Что ж, закономерный бонус для решительных и смелых, предпочитающих риск гарантированной усиленной пайке, – подумал Михаил, – только как быть с теми, кому это досталось без полагающихся случаю усилий? Но разве кто-то всерьёз станет верить в столь расплывчатое понятие как справедливость? В главном устройство современного общества никак не отличается от того же рабовладельческого, просто шкала абсцисс сузилась: если раньше на ней слева значились гротескные страдания невольника, а справа, наоборот, бесчисленные удовольствия одного, владеющего многими, особенно если симпатичными женщинами, то сейчас это превратилось во вполне сытую бедность да узаконенные наслаждения богатого напротив, но суть от этого не изменилась нисколько. Величайший социальный эксперимент и хотел уравнять человечество, заставив одинаково работать всех без исключения, но не учёл, что на всякую симпатичную бабу всегда найдутся желающие обеспечить её будущность, а заодно свою похоть, ценой двукратной производственной нагрузки, кто-то, неспособный к изнурительному труду, но охочий до соблазнительных прелестей, предпочтёт своровать, третий – сломать пыхтящего у станка рядом и заставить несчастного вкалывать больше из одного лишь страха, но так или иначе общество возьмёт своё, расслоится и превратит всё, что угодно, в наследие древнеримского права. Ничего, конечно, плохого, но временами делается скучновато», – телефонный звонок и высветившееся имя одного из первых лиц компании возвестили началo рабочего дня, попутно решительно опровергнув чуть самонадеянный вывод Михаила.

Сергей перезвонил, как обещал, и, выразив готовность отправиться на покорение сельского философа хоть немедленно, условился о времени, а наиболее удобным местом встречи снова оказалась его расположенная в центре квартира. До выходных оставался ещё целый день, в конторе дела шли своим чередом, не требуя присутствия горячо любимого руководителя, а доступные столичные развлечения успели ему уже изрядно приесться; но случается, человек ощущает бессознательную потребность действия, а лучше движение – в каком угодно направлении.

В этот унылый вечер, когда сама природа, казалось, брезгливо отвернулась от дела рук своих, выразившегося в сероватой грязной каше, покрытой неестественно низким хмурым небом, почти задевавшим крыши отсыревших многоэтажек, Сергей для разнообразия решил прогуляться самым что ни на есть пешком, находя странное удовольствие в созерцании промёрзших озлобленных прохожих. Он целенаправленно шёл неизвестно куда, по возможности прямо, пока ведомый коварными московскими переулками не оказался неожиданно недалеко от знакомого полуресторана-полуклуба для премиальной, как он шутя это называл, столичной публики.

Музыкальные пристрастия завсегдатаев подобных заведений представляют, отчасти в силу возраста, жутковатую смесь из отечественной попсы времён девяностых, Высоцкого с его многочисленными современными подражателями, какого-нибудь краткого фрагмента Чайковского, услышанного в далёком школьном детстве, и всех без исключения модных западнее Вислы исполнителей. Возможно, поэтому ещё вчера приютивший на ночь одного из лучших британских ди-джеев клуб сегодня открывал свои объятия в сопровождении некоего «Вале-е-ры», резковатым дискантом пугавшего неопытных посетителей. Отчасти здесь есть повод для определённой гордости за нашего человека, который хотя бы в своей-то стране научился после долгих лет тренировок плевать на какие-бы то ни было условности и оттягивается теперь по полной.

«Валера так Валера», – только и успел подумать Сергей, когда чья-то мнимо дружеская рука схватила его под локоть. Недовольно повернувшись, он узрел противную харю, расплывшуюся в загадочной обольстительной улыбке. Данный конкретный индивид, среднего роста полноватенький увалень c бегающими маленькими глазками, прозванный знакомыми фармацевтом, отличался тем, что способен был силой одних лицевых мышц проиллюстрировать – когда, сколько, чего и в каком количестве он сегодня употреблял. В тот день речь явно шла об экстази, марихуане и кокаине, принятых вопреки рекомендации дилера почти одновременно, чем и обусловлена была некоторая потерянность слегка подтрусившего завсегдатая здешних тусовок. «Чувак, как я сейчас ехал, это огонь», – универсальный речевой оборот, подходящий под любые переживания, стоило лишь поменять глагол на «трахал», «жёг» или «посрал». К слову, последнее чаще других вызывало у Стасика, так его звали, сильнейшие положительные эмоции, исключая случаи, когда, перебрав наркоты, он совершал это священнодействие непосредственно на диване, предусмотрительно не сняв перед этим штаны, поскольку прилюдное испражнение могло грозить ему чёрной картой клуба, в то время как несколько пострадавшие от энергичного напора трусы он широким гусарским жестом просто оставлял в туалете, непременно развешивая их поперёк зеркала. Сия, на первый взгляд, странноватая демонстрация могучих возможностей собственного организма по сути своей идентична позёрству качка химика, навешивающего запредельный вес на олимпийский гриф.

К чести Стасика стоит отметить, что он делал это, во-первых, почти без вреда для окружающих, во-вторых, отнюдь не специально, а в-третьих, каждый раз искренне смущаясь произошедшим, так что хорошо знавшие его друзья со временем научились по испуганно-робкому лицу определять наступивший «шоколадный приход», после чего вежливо отсаживались, давая обезумевшему от горя товарищу привычные десять минут на осознание произошедшего и ещё пять – на закрепление стяга в положенном месте. «Номер три», – возвращаясь, неизменно сообщал он гордо, имея в виду, что плод его сегодняшних усилий разместился в третьей от входа в туалет кабинке, куда благоразумнее не наведываться в ближайший как минимум час.

Вообще лет двести назад он был бы тем, что называется, добрым малым, угощая в родном гусарском полку шампанским кого ни попадя, ходил бы в бой как все, избегал бы не из страха, но боязни выделиться дуэлей, и кончил жизнь довольным благодушным холостяком в триста душ, потягивающим чубук и развлекающимся охотой, но многочисленные соблазны в сочетании с неумением отделяться от коллектива превратили его в меланхоличного бесхребетного размазню, необходимого компании в качестве шута и ещё более – для безусловного поддержания любой самой идиотской инициативы: стоило одному из них придумать какой-нибудь фокус, как взятый за шкирбон Стасик тут же превращал больное воображение одного в осознанное желание меньшинства, давая стимул к дальнейшей агитации. Он был настолько смешон и безобразен, что не пользовался успехом у женщин совершенно, хотя время от времени рядом с ним появлялись недальновидные любительницы охмурить богатенького сыночка и затащить его в ЗАГС, пока лучших из них после официального знакомства с родителями не прибирал в любовницы отец, а те, что поплоше, вскоре соображали, как непередаваемо далёк их потенциальный благоверный от папиных капиталов, а потому ретировались с унизительной даже поспешностью.

В очередной раз брошенный Стасик, тем не менее, не обижался, сознавая за собой весьма скромный набор из подобающих мужчине достоинств, и, было, переключился на соответствующих, как думалось, его внешности дам, поражая друзей удивительными подчас сочетаниями уродливости форм и пустоты содержания, пока с удивлением не обнаружил, что даже эти воплощённые иллюстрации к стихотворениям Хармса были совершеннейшим образом убеждены в своей исключительной красоте не без примеси обольстительного шарма, так что оставалось лишь устало краснеть, когда те пускали в ход могучее женское обаяние. Ему нужно было просто снять какой-нибудь приезжей молодухе квартиру за сорок тысяч, и в благодарность за такую щедрость, а ещё пуще – за возможность отдыхать в лучших московских клубах, раздражая воображение оставленных подруг и провинциальных ухажёров, она бы даже со временем его полюбила, вероятнее всего, после того, как обошедшая её на школьном выпускном бывшая прима класса, приехавшая к ней в гости, не принялась вдруг с видимым усердием обхаживать щедрого содержателя. В ту ночь и трижды обосравшийся Стасик испытал бы на себе всю силу податливой женской сексуальности, превратившись вследствие настойчивых томных увещеваний в грубого ненасытного самца, чтобы скучающей в соседней комнате гостье стало очевидным, какой удивительно твёрдый кладезь достоинств скрывается под его слегка отвисшим брюшком. Всякая коммерция, впрочем, была чужда лёгкому жизнерадостному характеру этого непременного деревенского дурачка, который жизненно необходим и в самой luxury village, а потому он так и остался не-оприходованным, изредка пробавляясь компанией случайной, не в меру нанюхавшейся девки, готовой отдать всё что угодно за продолжение дорожной карты.

Как ни странно, из всех многочисленных знакомых Сергей больше всего благоволил именно этому бестолковому увальню, быть может, где-то в глубине души сопереживая его жалкой судьбе, которая в иных обстоятельствах вполне могла бы сложиться иначе. И если такие как он и составляли ненавистный их группе класс вечно жующих убогих потребителей, то стоило признать, что конкретно Стасян во всю жизнь, наверное, не сделал никому зла, а если и вырос таким, то вследствие нескончаемых оскорблений разочарованного отца, которыми тот пичкал единственное чадо с того момента, как тот себя помнил.

Папаше-моралисту не приходило в голову, что сын не виноват, если ему не приходилось ходить ежедневно пешком три километра в школу, когда есть водитель, пересчитывать десять раз до этого сосчитанные копейки в школьной столовой, чтобы, подвергаясь знакомому ребенку унижению сверстниками вкупе с презрительными взглядами обслуги, набирать себе несколько порций чёрного хлеба, будучи не в состоянии купить второе или даже первое. «Дома забыл взять», – тихо оправдываясь неизвестно перед кем, рассовывал он в карманы школьной формы хлеб и, пройдя под палящим жаром десятков глаз до выхода, преодолев-таки роковые двери, бегом устремлялся под лестницу первого этажа, ведущую в подсобку. Там он, давясь, заглатывал сухой хлебный мякиш, преодолевая вызванную голодом тошноту, чтобы успеть расправиться с долгожданной едой, пока любители непритязательных развлечений из классов постарше не навестят его одинокое пристанище, чтобы, отобрав у него чёрные, магически притягательные куски, растереть ими наиболее выразительные, по их мнению, части тела, и, бросив на пол, наблюдать, как обливающийся бессильными слезами третьеклашка не может оторвать от них взгляд.

«Жри, а то в труху растопчем», – шутя грозили они и иногда действительно претворяли в жизнь страшную угрозу, но чаще звонок прерывал их весёлые игрища, и, пнув его напоследок с досады, они убегали, оставляя на грязном полу манящие корки. Рискуя остаться голодным вторые сутки, а по понедельникам и третьи, потому как это была единственная еда, он, тем не менее, ни разу не притронулся к осквернённому хлебу раньше, чем снова оставался один, даже когда подкашивающиеся от слабости и напряжённого ожидания ноги не выдерживали, и он бессильно опускался на карачки под радостные повизгивания возбуждённой толпы. В десять лет его силе воли и знанию жизни позавидовал бы всякий мужчина в расцвете сил, и, дожёвывая беспредельно вкусную, несмотря на однообразные старания школьников, горбушку, он однажды спокойно решил добиться всего, переступив соответственно через кого и что угодно, но гарантировать себя от повторения этой сцены в грядущей взрослой жизни. И добился, силой характера в сочетании с благоприятствующими обстоятельствами второй половины восьмидесятых, урвав положенный ему от провидения кусок, но по иронии не смог передать единственному сыну и жалкой доли накопленных годами достоинств, превратив того в нервного затюканного неудачника.

Неожиданно Сергею пришла в голову интересная мысль, и привыкший особенно не противиться любым своим желаниям он тут же взялся претворять её в жизнь.

– Послушай, Стас, как хорошо, что тебя встретил, мне как раз нужна помощь.

Стасик, весьма слабо представлявший, чем таким он может быть полезен в принципе, а Сергею в частности, тем не менее, как мог, изобразил лицом готовность всячески услужить товарищу: дар речи к нему пока ещё не вернулся.

– У меня тут что-то вроде деловой встречи с одним знакомым, и будет ещё компания из трёх-четырёх девушек для, так сказать, общего антуража, и было бы неплохо тебе их малость поразвлечь, когда нам, может быть, понадобится минут на двадцать-тридцать отойти, чтобы поговорить без свидетелей. Дам бросать, сам понимаешь, не чудо как прилично: а тут ты их как раз и развлечёшь.

Накачавшийся доброй половины таблицы Менделеева, определённый в Дон Жуаны Стас попытался сообразно приятной оказии принять мужественную позу, но, несколько переборщив с выставлением далеко вперёд подобия мужской груди, поскользнулся и стал падать на спину, так что лишь вмешательство расторопных охранников клуба спасло его от перспективы разбить затылок о малопритязательный в подобном случае керамогранит. Поблагодарив мычанием спасителей, он жестами весьма доходчиво попросил небольшую паузу, дабы посетить предварительно уборную, где предусмотрительно облегчился всеми доступными способами. Затерев рвотное пятно на рубашке намоченной салфеткой, он поспешно вернулся к страждущему помощи другу и, представ на этот раз во всей красе, коротко резюмировал: «Я готов». В последнем трудно было усомниться, принимая во внимание не застегнутую молнию на брюках, лишь частично заправленную рубашку и цветастые трусы, то тут, то там грозившие начать превалировать над остальным туалетом. Любой другой был бы на его месте отвратителен, но Стасик был кладезем какого-то светлого природного обаяния, легко компенсировавшего все его не такие уж и многочисленные недостатки. Искренность в сочетании с непосредственностью – более чем редкие в пределах МКАД качества, удачно дополняли его образ, превращая жадного до удовольствий развратного бездельника в милого бестолкового простака, который в отсутствие необходимости хоть сколько-нибудь работать лениво плыл по течению, принимая сообразную с излучинами реки форму. Если бы однажды избранная московская тусовка неожиданно забросила наркотики, сменив пафосные клубы на бассейн и спортзал, он в числе первых стал бы с привычным усердием осваивать баттерфляй и тягать железо, ведомый лишь увлечением большинства. По мнению лично Сергея, его призванием и должен был стать профессиональный спорт, которому слишком образованный отец считал недостойным посвящать не то что жизнь, но даже сколько-нибудь длительное время, а потому ещё в детстве поставил крест на футбольной карьере сына, отобрав у несчастного ребёнка мяч и в пять лет усадив за «Элементарный учебник физики», на деле оказавшийся каким-то пособием для аспирантов профильных вузов.

Нанятый для дошкольника гувернёр-преподаватель, трепетавший от одного взгляда требовательного работодателя, так за два года и не решился открыть ему истинное предназначение легкомысленной книжки, предпочтя сломать жизнь богатенькому сыночку, нежели лишить прибыльного места себя. Всячески поддерживая начинания родителя, он вдолбил обалдевшему пацану гомеровскую «Илиаду» так, что тот и спустя четверть века в состоянии крайней невменяемости лепетал: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса», удивляя своих менее образованных сверстников. В шесть лет он мог без посторонней помощи добраться при случае из точки А в точку Б в Лондоне или Риме, изъясняясь на английском или итальянском соответственно, а, переступив окрашенный для чего-то золотой краской порог одной из первых так называемых элитных школ, знал уже таблицу умножения. Сверстники, впрочем, не оценили изысканного сочетания презрительной молчаливости с бьющей через край эрудицией и на третий день хорошенько накостыляли юному гению, не забыв помочиться для пущей доходчивости в рюкзак, по иронии судьбы, загнав обеспеченного отпрыска в знакомую папе колею изгоя. Родитель в ответ на слезные мольбы чада о помощи, уже не стесняясь, как взрослого, хорошенько обматерил сына-тряпку, поставил тому на вид жалкую физическую форму и толстый зад, посоветовав разбираться с проблемами самому. Затем последовала рутинная лекция о счастливой безмерно судьбе, которая избавила его от голодного детства и нищей юности, подзатыльник в виде красочной иллюстрации окружающего благосостояния, и отец удалился в спальню жаловаться молодой жене на её убогие гены, превратившие сильное волевое ДНК в эдакую размазню. Мама, впрочем, к тому времени стала одинаково равнодушной как к мужу, так и к сыну, сосредоточившись на удовольствиях предательски уходящей молодости, а потому давно забросила всё, что не имело непосредственного отношения к развлечению страстно полюбившейся ей собственной персоны.

Размышляя над создавшейся не слишком приятной ситуацией, Стасик прикинул, сколько времени займёт превращение изрядно полноватого, дряблого от вечного сидения за книгами тела в бойцовскую форму, нарисовал в воображении картину беспрестанных унижений на протяжении следующих пары лет и, сделав вполне соответствующие трудности задачи выводы, захватил на следующий день в школу небольшую кочергу для камина в гостиной. К постигшим его неудачам, таким образом, прибавилась репутация буйного агрессивного ребёнка, не способного контролировать приступы жестокости, так что насилу оставили в школе благодаря родительским связям, зато уж отец, видя, что устные, как говорится, формы воздействия не производят должного эффекта, решил забросить гуманистическую европейскую модель воспитания в пользу хорошо знакомого с детства солдатского ремня, которым и отходил чресла нарушителя школьного спокойствия.