Buch lesen: «Политика аффекта», Seite 4

Коллектив авторов
Schriftart:
Формула аффекта
Зрелище

Прежде чем обратиться к музейной практике наших дней, чтобы обозначить явные или скрытые приметы экспансии аффекта в пространство музея, еще раз подчеркнем, что новая музеология пока не выработала для этого философского, психологического, культурологического, а также социологического понятия собственной дефиниции. С музееведческой точки зрения особое значение имеет концептуализация Делеза и Гваттари, которые понимают аффект как концентрацию интенсивности или экспрессии, основанную на непосредственном воздействии одного тела на другое. Это вполне соответствует общему представлению о физиологической природе музейной коммуникации, подразумевающей проявление силового перформативного начала (когда интенсивность музейной коммуникации достигает уровня медиа), а также доминирование в коммуникативных практиках музея телесного фактора152. В любом случае в соответствии с задачами новой музеологии и общим мировоззрением постмодерна аффект призван «осовременить» музей, избавить его от принудительности знания и высокомерия по отношению к зрителям.

Выделим наиболее заметные признаки современного музея как места производства аффекта, приведшие к изменениям в его сложившейся внутренней иерархии. Эти перемены еще не вполне отрефлексированы и признаны профессиональным музейным сообществом, что делает современный музей противоречивым и даже конфликтным изнутри пространством, вполне соответствующим описанию «жидкой современности» Зигмунта Баумана153: то, что казалось незыблемым вчера, сегодня ставится под вопрос.

В эпоху кризиса «большой теории», когда власть канона перестает действовать, постоянная экспозиция музея, создаваемый им большой нарратив теряют приоритетность среди прочих форм музейной деятельности. На передний план с точки зрения популярности и востребованности у зрителей выдвигаются временные выставки, представляющие определенный ракурс, взгляд, позицию, заново очерчивающие тему и соответственно перегруппирующие музейные предметы. Выставки превращают прежде статичный музей в динамичную модель, изменяют его темпоральность, представляя взгляд на прошлое сквозь призму настоящего, а значит – личного опыта как музейного куратора, так и зрителя. Благодаря выставкам музеи актуализируют себя в качестве активных созидателей современной культуры и исследователей ее новых горизонтов. Новый музейный бум, о котором принято говорить, – это прежде всего выставочный бум, и в нем ясно прочитываются черты политики аффекта. Существо современных музейных выставок определяется не столько темой или составом экспонатов, то есть контентом, сколько техниками показа, способствующими их зрелищности. В отличие от дидактического принципа публичного музея «обучение через наглядность», постмузей создает прежде всего «пищу» для глаз, его цель – смотрение как таковое. Чтобы произвести впечатление на зрителей, постмузей вполне способен отказываться от устоявшихся правил соблюдения хронологии при размещении экспонатов и обязательных вербальных пояснений (этикеток и экспликаций), которые, из перспективы политики аффекта, могут как-то «помешать» непосредственному впечатлению.

Уходя от исторического нарратива и дидактики в сферу аффекта, современный музей между тем сам создает себе мощную конкуренцию в виде симулятивных (то есть не опирающихся на показ подлинных артефактов) выставочных практик, таких как, например, мультимедийные исторические парки, авторитетность которых в глазах публики как раз поддерживается обильным использованием пояснительных текстов и цитат154. Можно также наблюдать, как ради достижения максимального аффективного результата крупный художественный музей самоотстраняется от престижной позиции интерпретатора значимого исторического события (в том числе и повлиявшего на судьбу самой институции), ограничивая себя функцией антрепренера модного художника155.

В современном музейном репертуаре не так часто можно встретить выставки концептуального типа: репрезентация уступает место демонстрации – эффектной расстановке или развеске. В этом отношении новая музеология в чем-то смыкается со старым представлением музейных хранителей, что предметы «говорят» сами за себя и что важно аранжировать их эстетически безупречно и идеологически нейтрально для того, чтобы зрители самостоятельно могли извлечь из них смысл. Между тем, несмотря на свойственное постмодерну и внешне лояльное по отношению к посетителям стремление не перегружать их большим объемом сведений, современный музей продолжает быть пространством формирования силы, согласно теории Фуко156, даже в большей мере, чем в XIX веке. Теперь уже не силы смысла (знания), но силы аффекта, с помощью которого музей способен не только эмоционально влиять на публику, но даже управлять ею.

Одним из наиболее распространенных приемов организации выставочного пространства в музеях остается так называемый белый куб (white cube). Речь идет об очищенной от любых посторонних включений среде с рассеянным светом и чрезвычайно разреженной развеской картин, часто в форме лабиринта. По утверждению Кэрол Данкан и Аллана Уоллака, такая организация пространства оказывает на человека «магическое» воздействие157 с помощью сигналов тонкой сенсорики, влияющих на подсознание и порождающих аффект. На еще одну особенность белого куба обращает внимание Розалинд Краусс: он несомненно содержит в себе уничижительный подтекст по отношению к традиционной экспозиции музея, которая на его фоне «приобретает суетливый, переполненный зрителями, нерелевантный вид и делается похожей на антикварную лавку»158.

Музеи всячески стремятся к спектакуляризации выставок, рассматривая их как художественные инсталляции, созданные прежде всего дизайнером, желательно с использованием полного арсенала сценографических приемов, включая тщательную планировку пространства, форму и цвет экспозиционного оборудования, специальные свет, звук, а также мультимедийные средства, превращающие выставку в настоящий спектакль или единое произведение искусства (Gesamtkunstwerk)159. В контексте политики аффекта сам музей оказывается тотальной инсталляцией. Стремление к зрелищности, основанной на мировоззрении «спектакля»160, ведет к возникновению музейной индустрии по производству выставок как зрелищ161. Ее наиболее ярким проявлением служит «выставка-блокбастер»162. Речь идет о масштабных высокобюджетных выставочных проектах, ориентированных на кассовый успех и включающих, как правило, произведения, ранее растиражированные современной визуальной культурой. Отношение к блокбастерам в профессиональном кругу кураторов и критиков противоречиво. Их успехом восхищаются, ему завидуют, по его поводу негодуют и иронизируют. В русле теории индустриализации культуры общества позднего капитализма163 блокбастер воспринимается прежде всего как способ снятия барьера между «высокой» и «массовой» культурой и обращения искусства в товар.

Следует заметить, что современные выставочные блокбастеры существенно отличаются от больших выставок древних сокровищ и мировых шедевров, впервые заявивших о себе после Второй мировой войны164. Хотя и в том и в другом случае речь идет об очень дорогостоящих проектах, доступных лишь избранному кругу крупнейших музеев мира, первоначально речь шла исключительно о привозных выставках. В СССР они начинаются в 1955 году с показа коллекции Дрезденской картинной галереи в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, перемещенной в конце войны в Москву, а затем по решению советского руководства возвращенной Германской Демократической Республике. Среди ее экспонатов была знаменитая «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, среди зрителей не только москвичи, но и множество приезжих со всех концов страны165. Публицист Юрий Безелянский вспоминает о выставках Пушкинского музея в 1960–1970‐е годы:

Это были не простые выставки произведений искусства, чтобы попасть на них, люди стояли в очередях по несколько часов – интерес был огромный, не только утоление голода, не только праздное любопытство, а осознанное стремление ощущать себя частицей мировой цивилизации, от которой долгие годы шло отлучение. Приходившая арбатская интеллигенция, студенты, рабочие, домохозяйки не просто отстраненно смотрели, они впервые знакомились с образцами западного искусства, спорили, оставляли записи в книге отзывов – желая ощутить себя уже свободными цивилизованными людьми166.

Иной социально-психологической фон, судя по репортажам СМИ, характеризует рождение первой отечественной выставки-блокбастера, какой стала ретроспектива Валентина Серова в Государственной Третьяковской галерее (2016). Ее небывалый успех у широкого круга зрителей стал результатом целенаправленной стратегии музея по созданию продукта массового спроса. Не будем забывать, что в социологическом аспекте политика аффекта всегда направлена на широкое потребление. Организаторы этой классической по жанру музейной ретроспективы намеренно апеллировали к чувству ностальгии зрительской аудитории, отказавшись от традиционного для подобных выставок хронологического способа расположения произведений и концентрируя внимание публики на образах утраченной России, портретах членов императорской фамилии и самого Николая II, красотах светской жизни Петербурга предреволюционной поры. Анимированные анонсы выставки, «оживившие» одну из наиболее узнаваемых работ художника «Девочка с персиками» (1887), мгновенно превратили ее в «икону» визуальной культуры. Таким способом образцы искусства самого высокого художественного качества получили «массовую» упаковку. А однажды возникшее недоразумение в очереди на вход создало вокруг выставки повышенный эмоциональный фон, характерный для скопления людей, конкурирующих в желании попасть внутрь «храма потребления»167. Обособление толпы в отдельное сообщество, в соответствии с теорией Эмиля Дюркгейма168, спровоцировало аффект еще до начала осмотра самой выставки, так как любое сообщество определяется «созданием тщательно охраняемых границ, а не содержанием»169.

Социолог Томас Маршалл полагал, что потребители, рассчитывающие получить визуальное или тактильное впечатление (неважно, в магазине или в музее), не столько стремятся «куда-то», сколько хотят избежать «чего-то», чаще всего социальной изоляции. Следуя этому принципу, можно предположить, что популярные выставки способствуют социализации людей в большом городе, где культурные пространства, по утверждению Зигмунта Баумана, в немалой степени способствуют превращению городского жителя в потребителя: «…В своих храмах покупатели/потребители могут найти… успокаивающее чувство принадлежности – утешающее ощущение того, что ты являешься частью сообщества»170. По этой причине современные отечественные выставки-блокбастеры не могут содействовать общенациональному сплочению, на которое публичный музей был нацелен в XIX веке171. Идентификация через переживание прошлого неизбежно порождает присутствие условного другого, находящегося за стенами музея. Такова природа действия эмоций в качестве социальных практик, полагает Сара Ахмед172.

Атмосфера

Можно утверждать, что смещение фокуса новой музеологии с экспоната на посетителя в целом предполагает, что предметной коммуникации более не принадлежит ведущая роль в музее. Похоже, что само понятие «музейная коммуникация» утрачивает связь с исключительно познавательной практикой и служит для обозначения целого спектра мультипространственного опыта, предлагаемого посетителям. Сегодня общепризнано, что люди приходят в музей не обязательно для того, чтобы увидеть то, что невозможно увидеть где-либо еще. Он позиционируется как место «для удовлетворения потребностей публики поддерживать контакты, участвовать, создавать»173. Ключевой его характеристикой становится слово «комфорт», более связанное с телесным и чувственным, чем ментальным и рациональным. Современное назначение музея – организация досуга, развлечения, приятного времяпрепровождения. Здесь можно пообщаться, послушать музыку, посмотреть кино, заняться шопингом и вкусно поесть. «Универсальным» будет считаться сегодня не музей, обладающий разнообразием коллекций, а имеющий, помимо прочего, еще и магазин с хорошим выбором сувениров, а также несколько мест питания на выбор174. Андрей Шенталь скептически замечает:

Считается, что посетитель должен получить непременно приятное впечатление от встречи с музеем: даже если ему не понравилась выставка, то кафе, вежливый персонал, книжный магазин и главное – сама атмосфера здания должны компенсировать негативный опыт. ‹…› Такой подход вызывает вопрос… Изменится ли его [зрителя] отношение к искусству, если его встретит радушие смотрителей… или же все, что останется в памяти, и будет посещение кафе и магазина…?175

Этот вектор аффективной трансформации музея, по мнению Владимира Подороги, потенциально грозит ему утратой связи с культурой памяти, вплоть до полного включения в страту «культуры свободного времени», определяемую им как «культуру забытия»176. На современном жаргоне, отмечает философ, слова «отключиться», «оттянуться» означают «хорошо отдохнуть»177. Схожую мысль формулировали Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер:

…слияние культуры с развлечением приводит не только к деградации культуры, но и в такой же степени к неизбежному одухотворению развлечения. <… > Развлечение само включается в число идеалов, оно занимает место… высших благ…178

Проявлением политики аффекта видится и весьма гуманная по интенции концепция инклюзивного музея как открытой дружественной среды для людей с ограниченными физическими возможностями, благодаря которой музеи завоевывают сегодня высокий рейтинг общественного доверия. При более вдумчивом взгляде, однако, обнаруживается, что идее социального равенства в доступности музейных коллекций, заключенной в просвещенческом проекте общегражданского публичного музея, в наши дни противопоставлена культурная стратегия инвалидности как преодоления телесного неравенства.

Участие

Через перспективу политики аффекта можно в значительной мере объяснить и самую популярную на сегодняшний день инновационную стратегию музея – интерактивность. Ее суть – в пробуждении воображения и фантазии посетителей, в их индивидуальном выборе способа взаимодействия с музеем. Желание новой музеологии превратить свою аудиторию из пассивных реципиентов в активных участников способствовало возникновению нового типа музеев. Так называемые экомузеи179 ставят целью совершенствование отношений между человеком и исторической средой методом «погружения». В большинстве случаев они создаются по инициативе конкретного сообщества, непосредственно участвующего в реставрации зданий, сборе коллекций и разнообразных коммеморативных практиках.

Посетители современных музеев разыгрывают спектакли, рисуют, водят экскурсии и даже делают зарядку180. В то же время интерактивность часто связывают с использованием различных технических усовершенствований, прежде всего мультимедийных устройств. На разнообразных конференциях и форумах принято рассуждать о создании в музеях специальных «пространств участия», где расположены интерактивные киоски. Однако с помощью простого нажатия кнопки компьютера, прикосновения к сенсорному экрану и даже оперирования трехмерной виртуальной моделью музейного экспоната еще невозможно придать музейной коммуникации диалогический режим, справедливо полагает Андреа Виткомб181.

Многие посетители музеев имеют при себе разнообразные электронные гаджеты, а сами институции ведут аккаунты в социальных сетях. Таким образом их аудитория может становиться практически необъятной. «Музей превращается в форум граждан, – отмечает Питер Вайбель, – перед которым и на котором все равны. Любители становятся экспертами, потребители становятся производителями, посетители становятся содержанием музея»182. Нельзя отрицать, однако, что по отношению к музею, делающему ставку на аффект, перспектива погружения в виртуальную реальность заключает не только парадокс, но и скрытую угрозу окончательного разрыва с предметной средой музея, где, в сущности, и зарождаются первичные впечатления и эмоциональные реакции.

Дилемма

Подводя итог, еще раз акцентируем нашу позицию: несмотря на небывалую популярность музеев по всему миру, гиперрост их количества и размеров, мы являемся свидетелями масштабного кризиса модели музея, в рамках которой культурным и нравственным приоритетом в течение долгого времени была идея восходящего прогресса и самосовершенствования человека. Хотя, по свидетельствам экспертов, происходящие в музее перемены не всегда заметны извне, в недрах музейного организма разворачивается острый конфликт, по нашему определению, «политики смысла» и «политики аффекта». Это не просто выбор между «старым» и «новым». В конечном счете, отмечает Карстен Шуберт, «речь идет о предполагаемой роли визуальных искусств в нашей культуре и, шире, о роли культуры в нашем обществе»183. Розалинд Краусс в статье «Логика музея позднего капитализма» (1990) рисует достаточно мрачную картину торжества аффекта. Цель преобразования «старого музея» в духе политики аффекта будет достигнута путем изменения всех ведущих и определяющих музейных принципов: количество превзойдет качество, диффузия заменит концентрацию, фрагментарность – хронологию, копия – подлинник, хаос – систему184.

Считаем ли мы, однако, что выбор уже сделан и историческая судьба публичного музея предрешена? Возможно, разрешение существующей дилеммы содержится в самом мировоззрении постмодерна, допускающем множественность и неоднозначность подходов и вариантов? А потому рядом с классическими музеями, сохраняющими свою изначальную идентичность, вполне могут возникать иные по типу культурные институции, более органично соответствующие духу эпохи? Впрочем, возможно, вслед за Делошем нам стоит признать, что кризис и есть единственное перманентное состояние музея185, и наше желание разрушить давно приевшийся образ кладбища или мавзолея неизбежно превратит музей в аттракцион186, чтобы затем заставить его вновь меняться в поисках своего истинного смысла и предназначения?187 Возможно, музей нужен сегодня именно для того, чтобы задавать себе беспокоящие вопросы о формах существования памяти, не давая на них скоропалительных ответов.

В поисках этоса, в бегстве от пафоса: место аффекта в музее и вне его

Елена Рождественская, Ирина Тартаковская


Современные музеи памяти объединяет важная социальная функция увековечивания и назидания, но каждый музей контекстуален и создает свою форму репрезентации, риторики и меру перформанса памяти о событиях прошлого. «Описание и понимание специфических жанров как социальных действий в особом социальном и политическом контексте» позволяет исследователям изучать музеи более эффективно188. Предпосылкой этой эффективности, возможно, является перформативность актуальных стилей музейной экспозиции, а также отслеживание резонанса как отклика на связность содержания и формы музейной практики189. Таким образом, посетитель музея является не только объектом направленного музейного нарратива, имеющего социальные и риторико-морализирующие задачи, но также и субъектом, резонирующим в режиме интерактивной коммеморации, переживающим и эмоционально реагирующим участником взаимодействия. Итак, объект этой статьи – эмоции и аффекты, порождаемые намеренно или спонтанно в отношении сюжетов институционально организованной коммеморации. Эмпирические кейсы, призванные проиллюстрировать производство эмоций и аффектов, будут охватывать широкий репертуар коммеморации – от сдержанной до пафосной, от музейной до внемузейной, от навязанной до спонтанной.

Концептуализация аффекта в контексте мемориальной эстетики

На пересечении локальной культурной географии и исследований исторической памяти возникло обширное направление, рассматривающее значимость аффекта в «местах памяти» для выстраивания социальных солидарностей и национальных коллективных идентичностей190. За пределами национальных исторических конвенций это направление знаменует собой важный концептуальный сдвиг в сторону широких платформ культурной географии191, а также современного мемориального дизайна192. Очевидно, запрос на тематизацию эмоций и аффекта в новой культуре коммеморации связан с девальвацией монументальности. В конце XIX и начале XX века доминирующие способы увековечения памяти в значительной степени опирались именно на пафосную монументальность. Этот эстетический и мнемонический жанр служил целям сохранения исторической памяти193. Однако неподвижное, статическое проявление коллективной памяти, размеченное в городском ландшафте монументальными сооружениями в честь прошлого, монополизировало культурное запоминание194. Дискурсивно эта проблема может быть сформулирована как вопрос: зачем помнить, если у нас есть «места памяти», которые делают это для нас (и за нас)? В качестве реакции на этот вопрос в конце XX века была разработана новая мемориальная эстетика, отыгрывающая «антимонументальность», словами Джиллиан Карр195. Содержательно этот тренд выступает за абстрактные, пространственные и эмпирические элементы мемориальной архитектуры. Эта тенденция определяет приоритетность пространственности и вовлекающую динамику мемориального дизайна при создании воплощенных (embodied) образов коммеморации для посетителей. Двора Яноу пишет об этом так:

Построенные пространства одновременно являются рассказчиками и частью рассказа. Как рассказчики они передают ценности, убеждения и чувства, используя словари строительных материалов и элементов дизайна196.

Несмотря на то что монументальность никогда не была полностью отвергнута в западных практиках мемориализации, этот сдвиг в сторону того, что некоторые авторы197 называют «аффективным наследием», стал обычным явлением в постмодернистской мемориальной архитектуре198.

В отличие от предшествующей традиции, «аффективное наследие» меньше полагается на авторитетные рассказы и официальную риторику, чтобы формировать и удерживать смысл «мест памяти», в терминах Пьера Нора. В восприятии посетителя аффект прирастает смыслом постфактум, поскольку он создается посредством телесно-сенсуального опыта с мемориальными пространствами и внутри них. Как об этом пишет Эмма Уотертон,

аффекты оказываются телесно опосредованными в аффективных мирах, которые формируют свои приемы, задействуя повседневные эмоциональные резонансы и циркуляцию чувств… что означает понимание наследия как сложного и телесно воплощенного процесса смыслообразования199.

Кейс: Мемориал синти и рома в Берлине

На примере Мемориала народам синти и рома, подвергавшимся преследованиям в эпоху национал-социализма, мы рассмотрим совмещение двух важных тенденций новой мемориальной эстетики и производства аффекта, о которых шла речь выше. Этот мемориал200 расположен в берлинском районе Тиргартен, недалеко от Рейхстага, поблизости от других центральных мест памяти жертв нацистских преступлений – Памятника убитым евреям Европы и Мемориала гомосексуалам. Автором Мемориала синти и рома стал израильский архитектор Дани Караван201. Памятник открыли 24 октября 2012 года в присутствии канцлера Германии Ангелы Меркель и федерального президента Йоахима Гаука, что свидетельствовало об институциональной поддержке этого проекта, а также его финансировании (из федерального фонда было потрачено около 2,8 млн евро). В итоге мемориал классифицируется как объект национального и международного значения.

Если описать, что собой представляет творение Каравана, – это круглая чаша из черного гранита, закопанная в землю и наполненная водой, на лужайке, окруженной деревьями и мемориальными стендами с описанием геноцида синти и рома. Чаша из черного гранита кажется бездонной, хотя ее глубина всего 17 см202. Символизация смерти и истребления соседствует в дизайне мемориала с идеей возобновления жизни. Из центра чаши ежедневно поднимается треугольная каменная стела, фигуративно отыгрывая черный треугольник отличия цыган в нацистских лагерях смерти. Но здесь треугольник – светлый, контрастирующий с черной водой. Каждый день смотритель мемориала возлагает на этот камень свежий цветок. Динамическая скульптура Каравана предусматривает ежедневный режим подъема и опускания стелы – для нового цветка, нового витка памяти. В этом смысле мемориал почти герметичен: ритуал коммеморации (возложение цветка) уже выстроен и институционально поддержан (присутствие смотрителя). Непосредственно вокруг чаши градиентом уложена плитка рваной формы, некоторые ее фрагменты имеют надписи – названия концентрационных лагерей (Аушвиц, Берлин-Марцан, Пердасдефогу, Дубница-над-Вагом, Лакенбах, Укермарк, Треблинка, Заксенхаузен и другие), в которых были заключены представители синти и рома.

Лаконичность мемориала компенсирована информационными остекленными стендами в некотором отдалении, которые хронологически описывают геноцид этих этнических групп. Контекстуально важно упомянуть, что здесь приведены цитаты федерального канцлера Гельмута Шмидта о признании геноцидом истребления синти и рома нацистами из расистских побуждений, а также федерального президента Романа Херцога – о принципиальном уравнении геноцидов евреев и рома и синти203. По краям чаши на английском, немецком и цыганском языках приведено стихотворение «Освенцим», автор которого – итальянский рома Сантино Спинелли: «Потонувшее лицо / потухшие глаза / холодные губы / молчание / разрывается сердце / не дыша / ни слова / ни слезы». Наконец, мемориал озвучен: воспроизводится цыганская мелодия Mare Manuschenge, записанная на скрипке.

Итак, Дани Караван предложил ясный и сдержанный язык форм – круг и треугольник, камень и вода, деревья и лужайка, которые участвуют в сменяющемся цикле времен года, истории и повторяющихся дней памяти. И, добавим, звуков – цыганская мелодия негромким языком скрипки наделяет охватываемое звуком пространство своей жизнью, перекрывая звуки города. Цыганское сердце приобретает в этом коммеморате204 условную треугольную форму, оживляемую цветком.

Гранитная чаша в ауре плиток, поименованных по названиям концлагерей, напоминает черное солнце. Если отдельные фрагменты этой ауры текстуально связаны с миром концлагерей, то в конструкте основной части мемориала – чаши – также есть текстуальность, связующая накопленную центробежную плотность концлагерной темы и провал в темную воду, заполняющую чашу. Текст окольцовывающего чашу стихотворения – о невыразимом, о молчании, о разорванном сердце. О травме. Круг – о ее непреодолимости. В отношении травмы геноцида автор предлагает весьма лаконичный жест в виде живого цветка, возложенного на символическое сердце, которое выныривает из темной глубины уже светлым, не черным треугольником. Оценивая таким образом Мемориал синти и рома в Берлине, можно увидеть ясную позицию автора, который избегает прямой визуализации геноцида, его документальных свидетельств, образов. Выбор Каравана – в пользу невыразимости травмы, перформанса скорби, выраженных языком природы и простых форм. Дизайн Мемориала синти и рома с очевидностью демонстрирует непафосную эстетику мемориализации опыта геноцида, предлагая посетителю целый спектр сенсуального опыта – от визуального до звукового и вещно-пространственного – с ясно выраженными моральными оценками, в производстве которых участвует и сам посетитель.

Аффективное наследие и институциональные нарративы

Какова же роль институциональных нарративов в процессе формирования ожиданий посетителей? Они могут знакомить с ведущим/официальным дискурсом в отношении предмета коммеморации, могут сталкивать разнообразные дискурсы, провоцируя на размышления. Можем предположить, что аффективное наследие в идеале мобилизует воплощенный (embodied) опыт в отношении мемориальной доксы для создания своего рода «чувственной истины» для посетителей, но может создавать контраст, если не конфликт, между мемориальной доксой и ландшафтом висцеральной памяти, представленной в вещной среде экспозиции, аутентичных предметах эпохи и личных документах.

Разумеется, важно различать музеи на местах коллективной травмы, как, например, Аушвиц-Биркенау или Равенсбрюк, и музеи, посвященные феномену коммеморации, например Еврейский музей в Берлине или Музей Победы на Поклонной горе в Москве. Культурно переработанные и институционально поддержанные пространства мемориальных ландшафтов имеют важное значение для репрезентации травматичного опыта205. И тогда сложные вопросы о возможностях и пределах репрезентации и эстетизации травмы уравновешиваются в публичном дискурсе этической мобилизацией аффективного наследия в местах коллективной травмы. Травма же в режимах музеефикации характеризуется, словами Дэвида Керлера, «репрезентативной неуловимостью»206. Она отмечена «парадоксальным присутствием/отсутствием, травма присутствует в том смысле, что она навязчиво призывает к ее артикуляции; с другой стороны, она отсутствует, поскольку не может быть полностью представлена/сформулирована»207.

Этот парадокс того, что одновременно присутствует и отсутствует, определяет потенциальный разрыв между институциональным нарративом «места памяти» и работой спровоцированного аффекта у посетителей. Как утверждают Джойс Дэвидсон и Кристин Миллиган, эмоции обладают потенциалом влияния на наше ощущение времени и пространства. Осмысленное чувство пространства возникает только в ходе передвижения между людьми и местами208. Поэтому психофизические эмоциональные реакции посетителей музейной коммеморативной среды опосредованно участвуют в процессе смыслообразования. Более того, чувственный опыт, приобретаемый на платформе аффективного наследия в ходе осмотра музейной экспозиции или мемориала, трансформирует линейные представления о времени и пространстве, поскольку посетителями переживается вторичная травматизация, глубоко переориентирующая индивидуальные и коллективные опыты места, пространства и времени. Это создает эффект «травматического воздействия», по выражению Миры Аткинсон и Михаэля Ричардсона, как «режима, вещества и динамики отношения, посредством которого травма переживается, передается и оказывается представленной. Травматический аффект пересекает границы»209.

Другой важный текст этого направления – «Эмпатическое видение: аффект, травма и современное искусство», принадлежащий Джилл Беннетт, – теоретизирует «чувственную память» как эстетическую практику210. Как утверждает автор, образы травматической памяти не только связаны с прошлым событием, но и переплетены с актуальным опытом. Поэтому память чувств действует через телесный ресурс, подкрепляя ощущениями и эмоциональными реакциями субъективно открываемые истины211. Беннетт фактически оправдывает нанесение методами искусства повторной или искусственной травмы зрителям/посетителям. Вопрос, как она это легитимирует: Беннетт полагает, что провокация аффекта и эмоциональный обмен, если они успешны, запускают новые эмоциональные реакции у зрителя/посетителя, поскольку вызывают «эмпатическое чувство» травмы, запечатленной внутри (об этом также пишут Андреас Хюссен, Тони Беннетт, Клодетт Лузон212).

152.Делез и Гваттари берут за основу спинозовское понятие «affectio» («affectus») и в этой связи отмечают: «…это… состояние тела, поскольку оно индуцировано другим телом… ничто не пассивно, все представляет собой взаимодействие, даже тяжесть. ‹…› Взаимодействие становится коммуникацией». Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? С. 68.
153.Bauman Z. Liquid Modernity. Malden: Polity Press, 2006.
154.Примером симулятивной выставки может служить мультимедийный исторический парк «Россия – моя история», действующий в павильоне № 57 на ВДНХ.
155.Проект мастера пороховой живописи Цай Гоцяна «Октябрь» на тему столетия революции 1917 в России. Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. 2017.
156.Lord B. Foucault’s Museum: Differences, Representation and Genealogy // Museum and Society. 2006. № 4 (1). Р. 11–14.
157.Данкан К., Уоллак А. Музей современного искусства как ритуал позднего капитализма: иконографический анализ // Разногласия. Журнал общественной и художественной критики. 2016. № 2 (24 марта) / Музеи. Между цензурой и эффективностью (https://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/10436).
158.Krauss R. The Cultural Logic of the Late Capitalist Museum // October. 1990. Vol. 54 (Autumn). P. 3–17.
159.Примером выставки с сильным перформативным воздействием может служить работа известного французского дизайнера Натали Креньер «Диор: под знаком искусства» в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. 2011.
160.Дебор Г. Общество спектакля. М.: Логос, 1999.
161.«Культура, ставшая всецело товарной, – подчеркивал Ги Дебор, – должна стать ведущим товаром зрелищного общества» (Там же. С. 66).
162.Как принято считать, выражение «блокбастер» применительно к музейной выставке впервые было использовано Томасом Ховингом, директором Метрополитен-музея (1967–1977).
163.Понятие «культурная индустрия» предложено представителями Франкфуртской философской школы Теодором Адорно и Максом Хоркхаймером для описания процессов коммерциализации и унификации культуры позднего капитализма. См.: Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения. Философские фрагменты. М.; СПб.: Медиум; Ювента, 1997.
164.Fredberg S. J., Jackson-Stops G., Spear R. E. On Art History and the Blockbuster Exhibitions // The Art Bulletin. 1986. Vol. 68. № 3.
165.Бонами З. Per Aspera Ad Astra. Хроники выставочной жизни // 100 лет Государственному музею изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. 1912–2012. М.: Гамма-Пресс. Т. 2. С. 167–169.
166.Безелянский Ю. Заметки с вернисажа. Улыбка Джоконды. М.: Радуга, 1999.
167.Это точно 2016‐й? Почему посетители вынесли двери на выставку Серова // РИА Новости. 2016. 22 января / https://ria.ru/analytics/ 20160122/1363448175.html.
168.Дюркгейм Э. Самоубийство: социологический этюд. М.: Мысль, 1994. С. 3–4.
169.Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. С. 103.
170.Бауман З. Текучая современность. С. 109.
171.Речь идет о сути понятия «музейная публика». Если музеи XIX века стремились к превращению публики в единую общность, отражая тем самым принцип общедоступности новой институции, то современный музей демонстрирует свою демократичность через репрезентацию отдельных групп и сообществ. См.: Barrett J. Museum and the Public Sphere. Oxford: Wiley-Blackwell, 2011.
172.Ahmed S. The Cultural Politics of Emotion.
173.Roppola T. Designing for the Museum Visitor Experience. New York: Routledge, 2012. P. 35.
174.Hooper-Greenhill Е. Museums and the Shaping of Knowledge. London; New York: Routledge, 1992. P. 204.
175.Шенталь А. Импорт/экспорт: Тезисы о культурном самообеспечении // Разногласия. Журнал общественной и художественной критики. 2016. № 2 / Музеи. Между цензурой и эффективностью / https://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/10481.
176.Культурология как наука: Материалы «круглого стола» // Вопросы философии. 2008. № 11.
177.Там же.
178.Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения. С. 180–181.
179.Экомузеи часто называют также «общими», «средовыми», «атмосферными» и т. д.
180.Третьяковская галерея приглашает москвичей заняться «Физкультурой в музее» // Москва 24. 2015. 14 июля / https://www.m24.ru/articles/Tretyakovskaya-galereya/14072015/79066.
181.Witcomb А. Re-Imagining the Museum. Beyond the Masoleum. London; New York: Routledge, 2001. Р. 129–130.
182.Вайбель П. Музей 2.0 // Искусство. Музей: настоящее прошлое. 2012. № 2 (581). С. 57.
183.Шуберт К. Удел куратора. С. 183.
184.Krauss R. The Cultural Logic of the Late Capitalist Museum. P. 3–17.
185.Deloche B. Mythologie du musée.
186.Ходнев С. «Людям нужен аттракцион – и мы его дадим». Рем Колхас о реконструкции Новой Третьяковки на Крымском Валу // Коммерсантъ. 2018. 21 февраля / https://www.kommersant.ru/doc/3554815.
187.Худякова Л. Музей между утопией и uchronie: Б. Делош о сущности музейной институции // Вестник Санкт-Петербургского университета. 2013. Сер. 2. Вып. 4. С. 145–152.
188.Freedman A., Medway P. Introduction: New Views of Genre and Their Implications for Education // Freedman A., Medway P. (eds) Learning and Teaching Genre. Portsmouth: Boyton/Cook Publishers, 1994. Р. 1–24. Здесь p. 3.
189.Snow D. et al. Frame Alignment Processes, Micromobilization and Movement Participation // American Sociological Review. 1986. № 51. Р. 464–481. Здесь Р. 477; Wagner-Pacifici R. Memories in the Making: The Shapes of Things that Went // Qualitative Sociology. 1996. № 19. Р. 301–322.
190.См.: Sturken M. Tangled Memories: The Vietnam War, the AIDS Epidemic and the Politics of Remembering. Berkeley: University of California Press, 1997; Crang M., Tolia-Kelly D. Nation, Race, and Affect: Senses and Sensibilities at National Heritage Sites // Environment and Planning A. 2010. № 42 (10). Р. 2315–2331.
191.См.: Thrift N. Intensities of Feeling: Towards a Spatial Politics of Affect // Geogr. Ann. 2004. № 86 B (1). Р. 57–78; Lorimer H. Cultural Geography: The Busyness of Being «More-Than-Representational» // Progress in Human Geography. 2005. № 29. Р. 83–94.
192.Cм.: Yanow D. Space Stories: Studying Museum Buildings as Organizational Spaces while Reflecting on Interpretive Methods and Their Narration // Journal of Management Inquiry. № 7 (3). 1998. Р. 215–239; Young J. The Texture of Memory: Holocaust Memorials and Meaning. New Haven; London: Yale University Press, 1993; Huyssen A. Present Pasts: Urban Palimpsests and the Politics of Memory. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 2003; Waterton E. More-Than-Representational Heritage? The Past and the Politics of Affect // Geography Compass. 2014. № 8 (11). Р. 823–833.
193.Nora P. Between Memory and History: Les Lieux de Mémoire // Representations. 1989. Vol. 26 (Spring). Р. 7–24.
194.Young J. The Texture of Memory.
195.Carr G. After Ground Zero: Problems of Memory and Memorialisation // Illumine. 2003. № 2. Р. 36–44.
196.Yanow D. Space Stories. Р. 215.
197.Ooi С.-S. Persuasive Histories: Decentering, Recentering and the Emotional Crafting of the Past // Journal of Organizational Change Management. 2002. Vol. 15. № 6. Р. 606–621; Micieli-Voutsinas J. An Absent Presence: Affective Heritage at the National September 11th Memorial &. Museum // Emotion, Space and Society. 2016. Р. 93–104.
198.Linenthal E. Preserving Memory: The Struggle to Create America’s Holocaust Museum. New York: Penguin Books, 1995; Huyssen A. Present Pasts; Savage K. Monument Wars: Washington DC, the National Mall and the Transformation of the Memorial Landscape. Berkeley: University of California Press, 2009.
199.Waterton E. More-Than-Representational Heritage? Р. 824.
200.Разбору Мемориала синти и рома была посвящена групповая дискуссия на страницах журнала «Интеракция. Интервью. Интерпретация», инициированная автором: Рождественская Е. Мемориал Синти и Рома: групповая аналитическая дискуссия // Интеракция. Интервью. Интерпретация. 2014. № 8. С. 86–91 / http://jour.isras.ru/index.php/inter/article/view/4374/4157.
201.Сайт Дани Каравана: http://www.danikaravan.com.
202.Глубина гранитной чаши была предметом переговоров автора мемориала с городскими властями, но возобладала позиция по безопасности, то есть неглубокий объем чаши.
203.Этому предшествовала долгая публичная дискуссия, затягивавшая инсталляцию Мемориала синти и рома.
204.Слово «коммеморат», созвучное меморату, понимается нами как мемориальный продукт для ритуалов коллективной памяти.
205.См.: Felman S., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis and History. Florence, KY: Taylor & Frances/Routledge, 1992; Caruth C. Unclaimed Experience: Trauma, Narrative, and History. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996; Brown S., Tucker I. Eff the Ineffable: Affect, Somatic Management, and Mental Health Service Users // Gregg M., Seigworth G. (eds) The Affect Theory Reader. Durham, MC: Duke University Press, 2010. P. 229–249; La Capra D. Representing the Holocaust: History, Theory and Trauma. Ithaca: Cornell University Press, 1994; La Capra D. Writing History, Writing Trauma. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2001.
206.Kerler D. Trauma and the (Im)Possibility of Representation: Patrick McGrath’s Trauma // Culture, Language and Representation. 2013. № 11. Р. 83–98. Здесь p. 85.
207.Ibid. Р. 84.
208.Davidson J., Milligan C. Embodying Emotion, Sensing Space: Introducing Emotional Geographies // Social and Cultural Geography. 2004. № 5 (4). Р. 523–532. Здесь p. 524.
209.Atkinson M., Richardson M. (eds) Traumatic Affect. Newcastle, UK: Cambridge Scholars Publishing, 2013. Р. 12.
210.Bennett J. The Aesthetics of Sense Memory // Radstone S., Hodgkin K. (eds) Memory Cultures: Memory, Subjectivity and Recognition. New Brunswick, London: Transaction Publishers, 2006. Р. 26–39.
211.Ibid. Р. 28.
212.Huyssen A. Present Pasts; Bennett T. The Birth of the Museum: History, Theory, Politics. London: Routledge, 1995; Bennett T. Stored Virtue: Memory, the Body and the Evolutionary Museum // Radstone S. et al. (eds) Memory Cultures. Р. 40–54; Lauzon C. What the Body Remembers: Rebecca Belmore’s Memorial to Missing Women // Asselin O., Lamoureux J., Ross C. (eds) Precarious Visualities: New Perspectives on Identification in Contemporary Art and Visual Culture. Montreal, Kingston: McGill-Queen’s University Press, 2008. Р. 155–179.
Коллектив авторов
Text
3,5
2 bewertungen
€3,68
Altersbeschränkung:
16+
Veröffentlichungsdatum auf Litres:
03 Juni 2019
Schreibdatum:
2019
Umfang:
474 S. 7 Illustrationen
ISBN:
978-5-4448-1091-0
Rechteinhaber:
НЛО
Download-Format:
Text PDF
Durchschnittsbewertung 4,4 basierend auf 5 Bewertungen
Text
Durchschnittsbewertung 4,7 basierend auf 3 Bewertungen
Text, audioformat verfügbar
Durchschnittsbewertung 3 basierend auf 4 Bewertungen
Text, audioformat verfügbar
Durchschnittsbewertung 4 basierend auf 4 Bewertungen
Text, audioformat verfügbar
Durchschnittsbewertung 3,8 basierend auf 8 Bewertungen
Text
Durchschnittsbewertung 4,4 basierend auf 9 Bewertungen
Text PDF
Durchschnittsbewertung 5 basierend auf 1 Bewertungen
Text PDF
Durchschnittsbewertung 0 basierend auf 0 Bewertungen
Text PDF
Durchschnittsbewertung 0 basierend auf 0 Bewertungen
Text PDF
Durchschnittsbewertung 0 basierend auf 0 Bewertungen
Text PDF
Durchschnittsbewertung 0 basierend auf 0 Bewertungen
Japanische Dramen. Terakoya und Asagao
Коллектив авторов
Text PDF
Durchschnittsbewertung 5 basierend auf 1 Bewertungen
Text PDF
Durchschnittsbewertung 5 basierend auf 1 Bewertungen
Text PDF
Durchschnittsbewertung 4,5 basierend auf 2 Bewertungen
Text PDF
Durchschnittsbewertung 0 basierend auf 0 Bewertungen
Taschenbuch für den Tunnelbau 2020
Коллектив авторов
Text PDF
Durchschnittsbewertung 0 basierend auf 0 Bewertungen