Buch lesen: «Часовня на костях»
Оформление и иллюстрации – Лидия Попова
© П.К., 2024
Ях и Ве
Священное число два. Верховная жрица не наблюдает и не живет, лишь тонко дышит, отражая для водной глади луну. Чтобы разглядеть аромат понимания, нужно поднести зеркало и уравнять значения между собой. Верховная жрица – тяжелая внутренняя сила, ограниченная только тем, что изначально заперто в сознании маленького мира, созданного небом и водой – Ях и Ве, и две сильнейший стихии – это не просто могущество близнецов, сила так называемого добра и зла, опять же, зависимая от мира и скованная в рамки того, что именно люди наделили добром и злом. Как человек, я не могу выйти из тюрьмы животного организма и вложить через буквы инородное чувство, поэтому нам – или же им – остается лишь сухо воспринимать – так было.
Прежде всего были имена. И имена говорили о быте. Сущности назывались глаголами, известными только существительным.
Ях и Ве. Не столько прототипы, сколько родители-близнецы всего, что окружает иерархию дьяволов и серафимов относительно новой земли, Мус. Ях, горящая желаниями и воодушевленная изобилием чувств, рассаживала цветы повсюду, не заботясь о том, что, срывая, она отнимает их с корнями и обрекает на гибель. «Рожден – умрет». Так было со всеми мирами и существами, которые Ях создавала, а Ве, наблюдающий за непокорной горе-матерью, складывал на коленях каждую гнилую попытку, ветку, запоминая и усваивая, точно пищу, ее изгибы и неровности.
Так было несколько мгновений, ведь прежде, чем появилась секунда, был миг – и был Ве, отчего-то смущенный поведением блаженной и беспечной Ях, яркой, как небесное светило, и сильной, как черная материя; а близнец чувствовал, что когда-то Ях, солнечная королева, прожжет корень и его существования. Но для того, чтобы стать солнечной королевой, Ях пришлось создать солнце – первое, что не жило и не развивалось, но было, как будто вечное и влитое в саму вечность, жаркое, сравнимое только с градусом тела близнецов, и сухое, совсем не похожее на все предыдущее, имеющее золотую кровь, имеющее пустоту и лишенное души, а потому скучное и печальное, будто к этому прикоснулся Ве. Ях разглядывала переливающиеся гранатами искры и говорила: «Я создам эти гранаты, которыми сияет светило».
Она неизменно продолжала действовать. Ве протянул руку; все, что было на его коленях ранее, упало и рассыпалось, улетая воспоминаниями вдаль; и когда он прикоснулся к светилу, блаженно-голубое мерцание стало былью: так появилась луна. Ве виноватый, стесненный, а Ях искренняя, смешная в доступном понимании поставленной комедии, но ее понимание не знало границ и двигало их, чувства сливались воедино с миром, не готовые промолчать о том, о чем можно было сказать. И ей захотелось прибегнуть к лучшему творению, щедрому, настоящему: создать таких же замечательных и способных на любовь… нет, создать любовь для таких же замечательных и способных на нее… кого? Ях долго думала, пока Ве не сказал: «Нас».
Близнец, безупречный в печальной скорби, отражении, мысли, и его сестра, безупречная в понимании любви, льющая в горла тысячам попыток умение жить. Только ничто не оправдывало ожиданий.
В первый раз Ях создала крупный багровый шар, и она рассердилась, что тот получился пустым и неинтересным, похожим на предыдущее светило, только с маленькими вкраплениями, и, вздыхая, сделала шаг назад, с надеждой посмотрев на Ве: одно его движение создало прекрасную луну. «Померк, – подытожила Ях, – значит, это – Померкурий. Хорошо. Я создам кое-что новое, вложу всю свою душу в создание этой планеты, м-м, придумала, пусть по венам моим льется пламя! Венера…» – и, собрав волю в сердцевине, простонав, она выразила чувства в розовом шаре, горящем и уступающем только светилу. Но и то не оправдало ожиданий, а только сильно ухудшило состояние создательницы; пылающее тело, парящее в просторе неба, вымученное и бессмертное, совсем не такое, каким хотела видеть его Ях.
Расстроенная, она снова посмотрела на Ве. «Жар уничтожает мир, твой холод – прекращает рождение; что мне сделать, чтобы создать место, где будут гранаты? Это должно быть поразительное пространство, полное разнообразий и тех, кто сможет принести мне драгоценные камни. Они должны слушаться меня, как все те, что были до, но разве это правильно? Разве правильно, что я наделяла их волей, которой они так глупо распоряжались, следуя лишь взвешенным решениям, а не тому, что велит душа…»
«Ях, – Ве положил руку на ее плечо, – ты забыла, что никому не создавала самоосознание».
«Самосознание».
«Нет, самоосознание. Душу. И ты не сможешь подарить слепому глаза, не ограничивая его зрения. Если ты решишь внести в сознание воспоминания о существовании чего-то за пределами зрения, как ты утолишь зависть и голод по чувству, как победишь холод от отсутствия тепла?»
Ях молчаливо обдумывала вопрос, пока не сказала: «Возьми меня за руку. Ты – противоречивое добро и полностью подходящая мне печаль, а я – твой ледяной пожар, пустая полнота, замкнутая в просторе. Мы восполним друг друга, как единственные души, чтобы я раздробила огонь себя на тысячи других бессмысленных детей, даря им любовь…»
Ве слушался, как приказа.
И случился мир. Случились люди, горы, реки, прокладываемые прозрачной кровью Ях и багровым взглядом Ве. Случился Эдем, первое подобие их самих – и когда Эдем развалился, Ях лишь посмеялась вредности людей. Она пыталась создать другие такие планеты, тела, но ее силы иссякали с каждым новым ребенком, увидевшим свет. Как-то раз Ях обронила осколок своего пламени на землю – просочившийся под веки беременной женщины, он благословил человеческий род ее на рождение одних только девочек.
Уже тогда Ве ощутил тревогу, но разве мог он как-либо оставить свою дорогую в беде? Скинув свою печаль, промахнулся, порождая неверного Богам ангела, следом посылая гнев – того, кто неверность Богам поддержит.
«Я люблю Нептун, – как-то беседовал близнец, – за его кольца. Он словно укрыт безопасностью».
«Если тебе нравится безопасность, стало быть, ты умеешь бояться?»
«Нет, – сухо отрезал, – я умею ценить. Ях, ты ведь наверняка любишь солнце, даже не землю?»
«Я уверена, что ты любишь Нептун, потому что, создавая его, я чихнула…»
«Ях…»
«Солнце – подобие для меня – подобие человеческой души – для них, – Ях наблюдала за людьми, как за ползающим муравейником, даже не за его населением, – их сердца истощают мою грудь, Ве, я чувствую, что должна помочь им не умереть от одиночества, создать что-то более великое, но если я уйду, что случится с тобой?»
Ве наблюдал за близнецом с нескрываемой печалью и тоской, ощущая в равной степени и отвращение к крутящемуся шару, и уважение – луна, созданная руками одного из богов, первозданная и вечная, следила за землей, готовая принять всякий удар на себя и защитить, но что будет с людьми, посели Ве в их сердцах не ту прославленную любовь, но ненависть? Обиженный на себя за умение сердиться и отворачиваться, он по пятам следовал за волей Ях: «Я останусь единственным покровителем твоих цветов», – и в глубине души Ве осознавал, что сам рвался обеспечить творению близнеца безопасность, как то делала луна, согревая муравейник холодным сиянием ночи.
Ях окинула взглядом планеты. Еще целых пять попыток она приняла, прежде чем успокоилась: «Любовь убивает меня. Их больше – а моя клетка в груди пустеет и сужается. Естество души в их телах обязано провести их к самому светилу…»
«Ях, прикоснувшись к нему, они сгорят».
«Им нужно спалить это солнце!.. Первое тело, да вдруг идеальное? Нет, нет. Пусть они себе светят, пусть не нуждаются в опекунстве… А пока смотрят на далекий огонек и хотят равняться, но не превосходить».
«Но если они коснутся луны?..»
«Ве… Я не хочу об этом думать. Я знаю только, что чем их больше, тем страшнее».
«Ты… напугана?»
«Ты думал, мне нечего бояться?»
Ве понимал: Ях создала людей по своему подобию, наделила их смертностью, чтобы им было, за что хвататься, и, не имея возможности умереть окончательно, сущности перерождались, только увеличиваясь в количестве, но не исчезая. Ве положил руку на ее плечи и сказал: «Мы создадим другое место, блаженные поля Палу, Эдем, пусть души в нем замирают, остаются и продолжают помнить, но не будет того огня, который используется, как ресурс, как железо для кузнеца. Может быть, когда Иалу заполнится достойными, тебе станет легче? Тебе не будет так трудно дышать? Жизнь должна даваться лишь на время – и на время возвращаться тебе».
«Никто не захочет со мной делиться».
«Тогда я заставлю их стать лучше».
Ях попросила заняться этим Ве.
Божество для всех едино. Но только потому, что облик одного близнеца использовался сразу двумя – не желающая выходить к детям увядающая Ях ждала, когда память о ней сотрется. Ве создал все. Претерпел презрение, любовь, научился уважать и ожидать, прося подданных ангелов только об одном: не касаться Бога. И существовавшему с брешью гордости и злости следовало ожидать, что созданные по его подобию и надежде ангелы рано или поздно откажутся от чистоты и решат, что способны на многое. Безразличный Ве беспокоился только о том, что где-то за пределами мира, доступного пониманию появившихся дьяволов, существует Ях, бессознательная и счастливая.
«Я принес тебе еще гранаты, – шептал Ве, – ты все еще видишь?»
«Их больше, Ве… Больно, грустно, порок жизни: рождаемость. А мой порок – существование. Да, Ве, немного вижу, только можно я буду смотреть на тебя?.. – Ях благосклонно улыбнулась, обнажая белый язык и жемчужные десна, – скажи, Ве, они, умеющие любить, как это делала я, тягаются со светилом, возведенным мной?»
«Не все».
«М-м. Хорошо, если хоть кто-то… – тяжелое молчание – адское бремя. Ве боялся, что Ях разучится разговаривать слишком неожиданно, погаснет, как свеча, оставшаяся единственным напоминанием о пожаре. Но она продолжила. – Послушай, ты будешь злиться, если я исчезну?..»
Это было самое первое чувство Бога Ве: несправедливость. Она растратила всю себя до конца и без остатка на людей, даруя силу пламени, сокрушительную и невероятную в размерах, очищающую тьму, а теперь хотела оставить одинокого Ве наблюдать за отродьями самого светлого чувства? Наверное, это влияние близнеца опорочило души краской угля и запрятало в сердцах понимание и процветание, вынуждая добиваться развития кровью, и, наверное, они сами были опорочены человечностью.
«Ты не можешь умереть».
Ях тихо посмеялась: «Я бы подумала, что ты просишь меня остаться, если бы не знала, что я действительно не могу умереть, но способна на другое, – и близнец положила ладонью вверх руку, прикасаясь к лунной коже якобы Бога, – возьми их, – из тонких молочных венок начали выползать крупные гусеницы, – когда они вылупятся, станут великолепными белесыми бабочками. Их глазами я отыщу каждого человека и поселюсь в нем, как спрятанное Божество, и когда это случится, знай, я потратила все пылающее сердце Бога на то, чтобы люди имели душу, ту душу, в которой они будут сомневаться, о которой они забудут, о которой вспомнят, но что им делать с ней – выбор. Моя задача родить, их – решать. Выпусти этих тварей ближе к ледяному морю, где больше зелени».
Ве тяжело мыслил. Он сердился. Он не мог понять: прекрасная Ях отдавала все, глубоко в душе осознавая, что люди не воспользуются и частью дара? Готов был смять ползучих тварей в руке, но сжал челюсти: «Забери все, что дала, будь снова здорова, мы сможем совершить более безупречную попытку, основываясь на совершенных ошибках…»
«Ах, Ве? Для чего нам безупречность – я даже не вижу их, а знаю, что они так прекрасны в своей грешности и в стараниях ее победить. Помнишь, я ошиблась? Помнишь, осколок меня упал вниз? Уже много жизней прожил этот огонек, и я знаю, я чувствую, что в людях еще есть сила… Огонек этот – мое воплощение в человеке. Просто другим потребуется чуть больше времени на пожар».
«Ях, – Ве был серьезен, – если бы ты знала, что они творят, ты бы забрала слова обратно».
Было сомнение. Такое же вечное, как луна и звезды – светила других далеких вселенных, на которые рассчитывали здешние Божества. Ве рассказал, превозмогая немоту: он повествовал долго, мучительно, никак не будучи способным победить поступающую в кровь злость, и говорил много, обильно описывая, сколько смертей, убийств, изнасилований увидел. Такая прекрасная Ях, по своему подобию создала женщин, вынужденных страдать, и такой грустный Ве, равняющийся на чудотворство близнеца, ошибся в поручении породить рай – совокупность ошибок обрекла человечество на гибель. И если не Ях сотрет существ, то они сами смогут. И если не люди, то дьяволы. В конечном счете – те же ангелы.
Счастливая и тихая Ях заплакала. Первые ее слезы – гранаты разочарования, жемчужины осознания и былины печали. Ве не мог этого вынести, не мог не погибнуть, услышав: «Пожалуйста, приди ко мне чуть позже».
Ве боялся только одного: ее решения. Возможно, опасался одиночества, не хотел оставаться наедине с миром, на который хотелось плюнуть. Он вернулся без гранатов, но если бы знал, чем окончится последняя встреча, принес бы целое их море, багровые сердца своих жертв и нелюбимых ангелов. Ях вытянула руку близнеца ближе к себе, проникла кистями к позвоночнику, распорола кожу и достала из кости лесную гусеницу с костяными пятнами: «Пусть люди назовут ее парусником. Оставь ее там, где природа – буйственный враг человеку. Ве, ты – любовь к просторной печали и свободе океана, я знаю, внутри тебя живет понимание, ничуть не уступающее моей щедрости, так, пожалуйста, прими меня. Этот мир – все, что я могла подарить – вынужден оставаться тлеть здесь, но я сохраню ту маленькую надежду, что мой огонь сильнее их человечности. И что будет кто-то, кто превзойдет само солнце. А сейчас, Ве, также сохрани мою тайну: не было никакой Ях, был Веях, а я – спрятанная в твоем колене опора, память и любовь. Настало время мне исследовать другие драгоценные камни, создавать их – но как я могу оставить людей? Отдамся. Вся. И запру себя в рубиновых осколках, воспоминаниях, в минералах, подобных любимому, только ответь, Ве, как бы ты назвал новый свет? Назвал… свой мир, не такой паршивый, как здешний, но все еще не менее любимый?»
Ве положил руку ей на шею, чуть сжимая и отрицательно мотая головой: единственные мольбы разочарования, которые услышала Ях перед тем, как раствориться летним снегом, была тонкая и дрожащая просьба: «Не оставляй меня…»
Сильный, всепрощающий Бог, известный в народе как Господь, в отчаянии отказался от истины, позволяя тоске охватить себя. Пускай для других он – синоним всепрощения, для себя он – потерявший искру самого дорого Ве.
– Яхве, – сказал серафиму Бог, сохраняя спокойную улыбку, вынужденную и измученную, – так меня зовут. И куском имени звали Богиню.
– Богиню?..
– Я терпел и ждал. Теперь это полностью ответственность людей – круговорот происходящей боли на земле. Еще немного – и я буду искать ее.
– Кого, Господь?
Когда уходит одна Богиня, мир еще может держаться. Слабеют ангелы, добрые и светлые. Но когда исчезает второй Бог – все обречено на угасание. А дьяволы, питающиеся злобой, набирались силой. Чем меньше света – тем больше тьмы. Без Нее люди не оказались способны любить и дальше. А значит, они не достойны этого чувства вовсе.
– Ях. Каждый должен найти свою.
I
Тот, кто носит корону, должен выдержать ее вес. Прежде золото, ныне – спекшееся серебро; прежде кость, ныне – гравированный сервиз. Прежде, чем надевать корону, стоит убедиться в двух вещах: в подлинности ее веса и в необходимости ее примерки.
С другой стороны, людям не свойственно поднимать головы, а такое роскошное украшение запрокидывается вместе с наклоном шеи. С другой стороны, людям недоступен тот груз, который им цепляют серафимы вместе с перевоплощением, и его приходится нести на плечах вслепую.
Следует помнить, что не каждое перевоплощение можно допустить. Главный герой первых нескольких глав, от чьего лица на протяжении них ведется повествование, уже давным-давно мертв и едва ли захоронен, у него нет возможности чувствовать и любить, но при жизни он совершал попытки ровно той же значимости, что ему предстоит совершить и после смерти.
За зимой прячется весна. За смертью – жизнь. Ширма, прикрывающая гибель от рождения, тоненькая-тоненькая, так не кажется ли вам, что умерщвление – не более единственного способа заставить одного человека слиться с другим, вынудить личность гордую и коронованную надеть панамку, защищающую раба от солнца?
Выше было сказано: «Главный герой первых нескольких глав». Хочу особенно обратить внимание, что на этих страницах у вас не получится познакомиться ни с образом, ни с именем подлинного лица.
Некоторые проблемы – плотно затянувшиеся узлы, чтобы решить которые порой достаточно лишь отпустить концы. Только вот кто захочет это делать, если узел обернул собой баночку с чумой, и если отпустить веревки, ценой распущенного узла станет конец мира?
* * *
«Я боюсь того, во что не верю, или боюсь, что если я верю – оно будет пугать?»
– Мальвина, – губы священника противоречиво сложились в кошачью полосочку: имя прозвучало осколком льда. Темно-красная ряса слабо колыхалась, покорная потокам свежего воздуха, нависшая над сироткой нелюбовью к черному цвету. Предвзятое отношение мужчины, конечно, могло бы сгубить разношерстную дружбу, но два их духа с самого начала не понимали друг друга. Безбожие не пересечется с верой в высшее существо. Более того, в отличие от бессовестно отрицающей божество Мальвины, священник был снисходительнее, осторожно грыз каждое слово, чтобы оно не имело острых углов, но иногда зубы стачивались, а опилки срывались с языка. – Я не видел, чтобы ты училась.
– Не училась, – Мальвина отвернулась. – Ты старше меня не на много лет, Лютер, хотя твой опыт крайне отличается от моего, и относишься ты ко мне, как к ребенку, в чьи обязанности входит беспрекословное послушание!
– Поэтому ты соответствуешь образу ребенка, – мужчина двинулся в сторону погасших свечей. – Сквозняк был сильный… – Лютер вдохнул свежий ночной воздух, еще витающий внутри бережно защищаемого храма, разнеженного лимонным солнцем, и вместе с выдохом упрекнул «ребенка» в ночных прогулках. Он недостаточно доверял ей, чтобы утверждать, что она не разломит бережный серый мемориал.
– Если здесь есть лавочки, то кто-то должен на них сидеть, – в голосе Мальвины были ноты искреннего недоумения, возмущения, как будто бы ее задел тот факт, что Лютер вспомнил о ночных прогулках, но священник знал ребенка достаточно, чтобы понять, что она предельно спокойна. – Да и кто будет заходить ночью в богом забытую церковь?
Лютер снова почувствовал, как в нем играет непринятие. Он не хотел видеть Мальвину в дорогом сердцу месте, хотя они провели вместе уже приличный срок. Он надеялся, что о ней не забыли, но понимал, что кроме Божества никто и не подумает позаботиться о такой глупой девчонке; кажется, малышка из атеизма способна запросто перейти в фанатеющий сатанизм, и кто тогда захочет перевоспитывать ее?
– Каждую ночь, как только моя голова касается подушки, я мечтаю, чтобы…
Лютер не договорил. Хотел произнести: «Чтобы сюда вернулась твоя матушка…», но смолк, потому что где-то еще глубже не хотел вовсе.
– Ты правда думаешь, что она придет? – Мальвина почему-то прознала и поникла, села и следом опустила плечи, и, хотя Лютер не верил в ее умение грустить, он был уверен, что ее существование уже подразумевало умелую актерскую игру.
– Никакая мать не бросит свое дитя, не вернувшись к нему. Бог дал людям совесть, которую нельзя проигнорировать.
– Тоже считаешь, что она меня бросила? – Мальвина подняла черные глаза на Лютера, и он почему-то подумал, что какой-то маленький, совсем безвредный дьяволенок все-таки сидит в этом взгляде и ищет удобного момента, чтобы напакостить.
– Нет, – лгал.
– А пора бы, – отвернулась. – Мне скоро стукнет восемнадцать. Тогда и церковь избавится от меня.
– Через три года?.. Не лги себе. Ты здесь недолго, так чем тебе так не нравятся теплые каши на завтрак и крыша над головой?
Несмотря на то, что разговор из напряженных упреков свелся к чему-то более нежному и осторожному, Лютер сохранял предельную безучастность и даже не двигался в сторону Мальвины, хотя он не боялся поддержать человека других взглядов.
– Здесь везде кресты, здесь везде есть вера в лучшее… – она внимательно оглядела главный зал, подметив, что Лютер отвлекся на разговор и не зажег ни одну из свечек. Она облокотилась на переднюю лавочку и осмотрелась. – Люди приходят сюда, когда отчаялись, когда им нужна помощь, они хотят, чтобы кто-то в них поверил, сказал им: «Ты все сможешь», и моя мама пришла сюда, надеясь списать собственный грех церкви, иначе зачем она оставила меня одну без денег в совсем незнакомом мне едва населенном городе? Это место – единственное в своем роде. И кто, кроме тебя, правда в нем заинтересован?
– Зачем ты называешь себя грехом? Дети – чудесное явление.
– Только не такие, как я.
– Ты все еще не хочешь рассказать мне о своем прошлом?
– Я сказала – нет. Я больше никогда не поверю людям.
Лютер отвернулся от Мальвины. Его сердце болезненно сжалось в полуживой комочек. Он каждое утро готовил ей завтрак, а она возвращала ему пустые тарелки. Священник не надеялся на то, что обретет когда-то родственную душу, но что-то закопанное в самой глубине его легких каждый раз трепетало от мысли, что в маленьком городишке может быть человек, который примет его таким и согласится быть принятым, и когда ободранная до нитки промокшая госпожа привела к нему плаксивую девочку, он подумал, что наконец-то в церкви, наполненной только теплом его веры, появится что-то, что наполнит верой его самого, к тому же, Мальвина напоминала ему нечто близкое и родное.
Иконописи, висящие в зале грузным негодованием, неодобрительно зашептались. Не такому человеку, как Лютеру, говорить о вере, о религии, и в то же время именно он, статный мужчина, утверждал о необходимости раскаяться. Или было что-то еще? Чтобы услышать шепот отчетливее, придется дождаться ночи.
* * *
Сумка тяжелая, важная, солидная, но пыльная и старая – вещей мало, что компенсировалось их весом. Лили чувствовала, шагая еще по нижней улице и не планируя сворачивать в сторону лесной горки, что на новом месте ее ожидает что-то грузное и непредсказуемое.
«Почему вдруг непредсказуемое, если я только что ощутила всю его предсказуемость?» – Лили ненадолго остановилась, осматриваясь. Геката. Город, возведенный на костях триединой богини, место, по словам мамы, наполненное дьявольскими заповедями. Если идти по каменной дорожке, то можно увидеть пару оживленных домиков по бокам, а где-то за спиной располагалась небольшая церквушка, спрятанная золотистыми ивами подле озера. В этот период года, поддаваясь весенней жажде, верба цвела особо притягательно, переливаясь оттенком драгоценного камня в виде полумесяца на верхушке религиозного здания. Населенный пункт, привлекший Лили природной красотой и изобилием зелени, еще сонно шумел в грезах. Раннее утро сопровождалось птичьим пением. Девушка медленно сделала еще один шаг, изводя себя нетерпеливым ожиданием, как вдруг заметила торопящегося невысокого мужчину с короткими, запутанными волосами. Они отдавали нечеловеческой сединой, хотя по своей сущности искрились углем – что-то таинственное, мистическое в его образе ускользало от взгляда. Походка неуверенная, но робость сочеталась не столько в манере движений, сколько в бедном, тревожном взгляде, в мечущихся бледных глазках. Лили стояла, ожидая, когда судьба столкнет их, рассматривая мужской грязненький костюм – на месте груди пуговицы рубашки выглядели особенно неприлично, между пятой и шестой от ключиц зияла рваная дыра, будто незнакомца не так давно ранили. Щетинка, довольно мило подчеркивающая усталый, неприметный вид мужчины, шла от подбородка к вискам.
«Он точно идет ко мне», – приметила Лили, сделав робкий шаг в сторону, как бы не отказываясь от встречи, но выражая противоречивый интерес. Новые знакомства всегда отражали желания, скрывавшиеся глубоко в человеческой душе, и интерпретация речи зависела исключительно от слушателя.
Мужчина остановился на пару секунд, словно дрожа, болезненно рассматривая лицо целованной серафимом, поднимая одну руку, опуская, затем снова повторяя неразумное движение, сомневаясь. Затем он резво обхватил кисть Лили своими худощавыми пальчиками, явно ознакомившимися с жестоким трудом, рабским, все еще трясясь, и вложил второй рукой в раскрытую бледненькую ладошку с замысловато расположенными родинками черный ключ.
– Откроет любую дверь, – мужчина с заботливой трепетностью сжимал тонкие ручки и тревожно поглаживал их большим пальцем, хотя, кажется, поглаживания походили на хаотичные постукивания, – но только если ты сможешь убедить дверь открыться! Двери – это не только то, у чего есть замок, некоторые двери… они там, ну, здесь, – незнакомец робко указал на виски.
– Любую дверь?.. – голос мужчины был таким тяжелым для уха, что Лили мгновенно ощутила тяжесть чужой жизни и собственной смерти. Торопливого, неловкого человека хотелось остановить, утешить, погладить, убедить во всем только самом хорошем и интимном. Задавая вопрос, она уже не рассчитывала получить ответ, потому что чувствовала, что мужчина вот-вот исчезнет, растворится, но он убедительно закивал:
– Ты… умная. Ты догадаешься. Мне очень не хочется пугать тебя своей сомнительностью, своей неправдоподобностью, но, послушай, пожалуйста, внимательно. Я отдаю тебе самое дорогое… нет, лжец я, – мучительно замотал головой, хватаясь за нее, – самое дорогое – это Дусечка… ее я никогда тебе не отдам. Но Дусечка отдала мне это, – ткнул пальцем в ключ, что держала Лили, – а это самое дорогое, что Дуся могла принести с ночного мира. Храни, храни! Никому не отдавай, я умоляю, – мужчина жалобно взвыл, – отдашь, неверно используешь – Дуся умрет преждевременно.
Наверное, не так я говорю – все сгинет. Не только мой свет. Мне страшно лить воду на кипящий песок, боюсь превратить его в глину, потому мне хочется ждать, надеяться, что ты верно его применишь, да, верно… Я задерживаю тебя, хе-хе? – неловко выдохнул. – Не бойся, я уже ухожу, я честно, клянусь, безвредно существую и не желаю никакого зла, но мир вынуждает чувствовать за всех… А ты – вера моя. Ты – человеческая личина, я вижу, как сквозь пыльцу твоих волос развивается пшеничная истина.
Лили уже сложила губы, чтобы спросить, что гложет душу мужчинки со рваной рубашкой, но внимание привлек совсем другой звук – словно лопнула луна. Обернувшись, она и не заметила, в какой именно момент незнакомец исчез – ключ в руке остался тлеть черной ржавчиной. Девушка плотно сжала губы: не любила загадки, не уважала намеки. Хотела, чтобы ей говорили все по существу: правда сохраняет достоверность только в том случае, если разные способы ее изложения не исказят наиболее прямолинейный вариант, тот, который большинство примется обзывать леденящим, ожесточенным.
Еще пару раз покружив вокруг себя, Лили убедилась, что никто не мог стать свидетелем их встречи. Досадно. Со стороны ив шла прихожанка церкви, но и она была повернута спиной.
Особняк украшен старыми люстрами, размахнувшимися в гостиной – от дуновения ветерка недавно зажженные свечки покачивались, но очень настойчиво горели. При вечерних малиновых тенях, окрашивающих старые бежевые обои, особняк выглядел надежным убежищем от тревог, преследовавших девушку по пятам из старого дома. Лили, поправляя край платья, воодушевленно осматривала только что проданное ей по смешной цене жилье, а все из-за недостроенного сада и кладовой. Она твердо пообещала себе стараться, чтобы привести дом в порядок. Вскоре непонятная разруха станет семейным очагом на одного.
Ночь. Необыкновенно черная тьма заполнила Гекату, следом закрывая полотном и сознание золота. Обычно никакое торжество луны не протекает бесследно. Так и Лили очнулась от жирнющей твари, от одних туманных когтистых лап, душащих в предвестии ярости. И блеск янтарных глаз запомнился также хорошо, как если бы солнце посетило затмение. Ах, нет! Глубокий судорожных вдох доказал Лили, что она всего лишь спала.
Под утро вымытая в солнечных лучах, Лили разложила маленький чемоданчик, отгоняя сон работой. Она взяла только самое необходимое: пару платьев, полотенец, белье, головные уборы… И решила оставить свое прошлое за лопатками. Вот, спустившись по круговой лесенке на первый этаж, новая хозяйка каблучком постучала по красному покрытию. Пыль разлетелась во все стороны.
«Я обязательно очищу и высушу все ковры», – несмотря на свое многообещающее одиночество, Лили искренне радовалась возможности потратить время на себя, а не на кого-то еще. Деньги, вложенные в этот дом, она откладывала чуть ли не с детства, давно мечтая купить отдельное от сестер жилье, но Лили не знала, что ей так крупно повезет, поэтому была готова отрабатывать везение всеми возможными способами, будь то пыльные ковры или грязные окна. В старом доме не было у нее даже такой роскоши – кусок хлеба делили на всех, а отец порол, если съесть больше положенного. Время работы запомнилось тяжелым, но девушка сразу поняла, что если сказать о своей заначке, ее растащат на еду и алкоголь, поэтому приходилось много лгать, в более поздние годы устроившись редакторкой газет.
И дом, несмотря на свое первозданное сухое одиночество, чувствовался так, будто бы в нем было что-то живое. Лили думала, что шла по дышащим костям, обратабывающим пыльные залежи. Легкий запах застоявшейся грязи вперемешку с дикой малиной, разросшейся вдоль неубранного сада… Новая хозяйка закрывала глаза и чувствовала, что именно так по ее телу распространяется свобода – совсем одна в имении, вольна делать что угодно. Девушка вышла во двор, чуя коленками поцелуи желтых одуванчиков.
Лили так много трудилась, что не нашла времени на завтрак, обед и ужин, и, только когда начало смеркаться, она вспомнила – и зачем? У нее было странное представление о еде, от которого девушка пыталась себя избавить. Пока солнце сияло, Лили удалось очистить большую часть сада от сорняков и вредителей, она также полила старые грушу, алчу и сливу, подумав, что неплохо было бы высадить яблони и вишни в западной части двора, там, где начиналась прогнившая насквозь кладовая с граблями и лопатами. Устав, хозяйка завалилась спать медведем в зиму.
Именно на третий день после покупки дома и начинается история, которая могла случиться только с Лили и только благодаря ее настойчивому энтузиазму. Она была солнечным цветком, наливным спелым яблоком, однако процесс гниения беспощадно вкусил зеленые лепестки.
